созданье, когда-либо выходившее из-под пера поэта).  Молодой
принц не может устоять перед чарами прыгуньи, он нашептывает ей слова любви,
которым внимают с благосклонностью. Однако у него есть соперник -  и  весьма
могущественный. Апулийская  дева  успела  пленить  воображение  папы,  и  он
сгорает от  противозаконной  страсти;  между  соперниками  происходит  самая
потрясающая сцена из всех когда-либо написанных. Папа предлагает  Кастанетте
все соблазны мира, он даже готов отказаться от своей  тиары  и  жениться  на
ней, но она отвергает его. Принц не может сделать подобного предложения,  он
не может жениться на ней: потомок Бурбонов, - изрекает он, - не имеет  права
запятнать себя мезальянсом. Он решает избегать  ее.  В  отчаянье  танцовщица
бросается с Тарпейской скалы, и папа сходит с ума. Таково краткое содержание
этой трагической повести.
     Помимо фантастической части повествования, написанной в мрачных тонах и
непревзойденной по мастерству, многое изображено в веселой  и  блистательной
манере, в которой наш прелестный автор не знает себе равных. Образы  маркизы
делли Шпинати и ее возлюбленного герцога де Свинини  восхитительны;  интрига
между принцессой Шницель и графом Бутербродом нарисована великолепно,  всем,
разумеется, известно, кто скрывается за этими персонажами. Изображение того,
как саксонский посланник Картофельн подсыпает яд в блюда принцессы, -  всего
только изящное и правдивое повторение истории, взволновавшей в прошлом  году
дипломатические круги. Нельзя не отметить образы Антрекота  Вестфальского  и
испанского шпиона Олла. Разве не поразительно, что столь  тонкий  поэт,  как
леди  Фанни  Фламмери,  в  такой  мере  наделен  острым  глазом  и  чувством
комического, что ей могли  бы  позавидовать  Рабле  и  Ларошфуко?  Тем,  кто
задается подобным вопросом, мы можем ответить только одно: среди  женщин  вы
не найдете другого такого примера, ибо до появления леди  Фламмери  ни  одна
женщина еще не достигала таких высот; да, женщинам эти высоты недоступны! Но
если мы сравним ее с великим гением, перед которым  все  мы  преклоняемся  в
священном трепете, я  думаю,  мы  не  оскверним  сей  святыни,  сказав,  что
создатель Ромео и Дездемоны мог бы  написать  Кастанетту  и  Энрико;  мы  не
покривим душой, утверждая, что, пока жив Шекспир, не  померкнет  слава  леди
Фламмери, и если мы заявим, что властитель сердец и  дум  всего  мира  обрел
наконец равного себе гения, мы только отдадим должное леди Фламмери и  тому,
чей прах покоится на берегу Эвона!"

     На этом, пожалуй, нам следует остановиться. Предметом наших рассуждений
была модная сочинительница, и мы скорее стремились отметить влияние, которое
оказывают ее творения на общество, нежели подвергать критике ее  жизнь.  Что
касается ее писаний, то они вполне безвредны, а что до ее жизни, то  она  не
вызывает в нас ни малейшего интереса. Сама женщина  не  заслуживает  слишком
суровых  порицаний,  все  зло  происходит  от  пресмыкающихся  у  ее  ног  и
одурманенных ею глупцов, которые, сами поддавшись обману, обманывают, в свою
очередь, столь падкую на всякий дурман публику. Уж не мните ли  вы,  Тимсон,
что ее сиятельство приглашает вас ради  ваших  beax  yeux  {Прекрасных  глаз
(франц.).} или ради вашего ума? Глупец, пожалуй,  вы  и  в  самом  деле  так
думаете или пытаетесь уверить себя в этом, хотя вам прекрасно известно,  что
она любит не вас, но вашу газету. Подумайте-ка, малыш Фитч, во  сколько  вам
обошелся ваш прекрасный жилет! А вы, Маклэзер, подсчитайте, скольких  глупых
улыбок, лицемерных фраз и скольких изрядных столбцов  по  три  полупенса  за
строчку стоила вам огромная рубиновая булавка! Эта женщина смеется над вами,
да, да, смеется, а вы воображаете, что обворожили ее. Она смеется над вашими
нелепыми претензиями, над тем, как вы  едите  за  обедом  рыбу,  над  вашими
большими руками, вашими глазами, вашими бакенбардами,  над  вашим  сюртуком,
вашим неправильным провинциальным выговором. Пора покончить с этой  Далилой!
Сгинь,  Цирцея-отравительница,  подсыпающая  в   яства   яд!   Убирайтесь-ка
восвояси, господа журналисты! Если вы холосты,  ходите  в  свои  трактиры  и
довольствуйтесь этим. Лучше уж посредственный кусок говядины, который подает
вам услужливая Салли, чем обед из четырех блюд со всем сопутствующим вздором
и ложью. Если же вы женаты, ступайте к себе домой и не обедайте с господами,
которые презирают ваших жен. Не шляйтесь по гостям, где  в  угоду  лордам  и
леди вы разыгрываете из себя дурачка Тома,  но  предавайтесь  своим  обычным
глупым забавам в обычной для вас среде. Поступайте так  хотя  бы  в  течение
нескольких лет, и Модная Сочинительница исчезнет.  О  боги  Греции,  что  за
перспектива! И она сама обратится к своему естественному призванию и  станет
так же неловко чувствовать себя в литературе, как вы, мой дорогой  Маклэзер,
в гостиной. Предоставим модисткам смотреть на нее с подобострастием,  Хауэлу
и Джеймсу клясться ее именем, а разным молодчикам с глупыми улыбками плясать
перед ее каретой; пусть она даже сочиняет стихи, если уж ей так хочется,  но
лишь  для  очень  узкого  круга,  пусть  ее  осыпают  похвалами  и  всячески
приукрашают портнихи, но не уважающие себя  мужчины;  дайте  только  сбыться
моим словам, и модные сочинительницы переведутся. Что за блаженная мысль! Не
будет никаких душераздирающих  романов,  никаких  сердцещипательных  стихов,
никаких никчемных "Цветов очарованья"! О, когда  же  наступит  этот  Золотой
Век?


КОММЕНТАРИИ

     Модная сочинительница (The Fashionable Authoress).
     Статья была опубликована в 1841 году в альбоме Кенни Медоуса  "Портреты
англичан" и явилась первой из целой серии работ, направленных против  модных
романов и поэтических произведений, идеализирующих жизнь "высшего света",  и
против  издателей,  пресмыкающихся  перед   титулованными   сочинителями   и
сочинительницами.

     Сегодня вечером дают  "Пуритан".  -  "Пуритане"  -  опера  итальянского
композитора Винченцо Беллини (1801-1835).

     Лорд Каслрей Роберт Стюарт  (1769-1822)  -  английский  государственный
деятель.

     Подобно Камилле, он скачет по равнинам. - Камилла - королева вольсков в
"Энеиде" Вергилия - была так быстронога,  что  проносилась  над  полями,  не
задевая высоких хлебов.

     ...напоминает обычаи... мужчин и женщин, имена которых  не  значатся  у
Дебре. - В справочнике Дебре значились все титулованные семьи Англии.

     Роттен-Роу - дорога для верховой езды в Хайд-парке.

     Сафо - знаменитая древнегреческая поэтесса, жившая в начале VI в. до н.
э.

     А барон? Да у него всего только одним шаром больше, чем у ростовщика. -
По старинному обычаю, на вывеске ссудной  лавки  изображались  два  шара.  В
короне барона - три шара.

     Пора покончить с этой  Далилой!  -  По  библейскому  преданию,  Самсон,
побивший  тысячу  филистимлян  ослиной  челюстью,  был  предан  подкупленной
филистимлянами куртизанкой Далилой,  имя  которой  стало  символом  женского
коварства (Книга Судей, гл. XVI).

                                                      Комментарии Я. Рецкера



    Уильям Мейкпис Теккерей.
    Сверчок за очагом


     Перевод Р. Бобровой
     Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
     литература", 1975, т. 2
     OCR Бычков М.Н.


                         Сочинение Чарльза Диккенса

     Пройдясь вчера по улицам Лондона - а день  вчера  выдался  на  редкость
ясный и звонкий, - нельзя было не заметить, какое веселое оживление царит  в
городе, как радостно  улыбаются  порозовевшие  от  мороза  лица  в  мглистом
солнечном  свете,  как  сияют  мордочки  школьников,  приехавших  домой   на
каникулы, и не  отметить  многих  иных  приятных  рождественских  признаков.
Мясные лавки ласкают взор изобилием: гуси и индейки поразительной  тучности,
грандиозные, прямо-таки бутафорские куски  говяжьих  туш  развешаны  в  этих
гостеприимных заведениях под целыми кустами омелы; глядя  на  них,  невольно
задаешь себе вопрос, почему и птица и мясо на Рождество бывают жирнее, чем в
любое другое время года? Магазин  Фортнума  и  Мэсона  на  Пикадилли  всегда
поразительно живописен, всегда полон самых соблазнительных лакомств со  всех
концов света. Вчера же это был просто сказочный дворец,  царство  шоколадных
конфет, марципанов и леденцов. Очень, очень многие мальчики и девочки завтра
утром будут больны,  если  сегодня  будет  съедена  хотя  бы  половина  всех
сластей, проданных вчера.
     Сегодня, в разгар праздничного веселья, не хочется думать  о  том,  что
оно неминуемо кончится и жизнь снова войдет в строгие берега повседневности:
конфеты будут съедены, гуси съежатся  до  обычных  размеров,  огромные  филе
обратятся в обычного размера отбивные, заботы и счета за квартиру  затуманят
лица отцов,  а  розовые  мордашки  школьников,  наслаждающихся  каникулярной
свободой,  станут  все  чаще  заволакиваться  дымкой  задумчивости  по  мере
приближения рокового дня, когда они должны будут вернуться в стены Березовой
Академии, где досточтимый  мистер  Роззги  и  его  соратники  ожидают  своих
"молодых друзей".
     Но не только мясники и кондитеры лезут вон из  кожи,  чтобы  порадовать
публику по случаю праздника; театры дружно ставят рождественские  пантомимы,
витрины книжных магазинов сверкают золотом красочных детских книжек; а более
утонченные гурманы предпочитают даже шоколадному раю Фортнума и Мэсона столы
книгопродавца  мистера  Никиссона  на   Риджент-стрит,   пестрящие   сотнями
великолепно   переплетенных    и    великолепно    иллюстрированных    новых
рождественских книг; Питер Парли и Феликс Саммерли, Поэмы и  картинки,  Клуб
гравюры, Розовый персидский сад, баронесса Калабрелла -  чего  только  здесь
нет, рождественское угощение на любой вкус.
     Но вот уже три года, как монополия в этой области  принадлежит  мистеру
Диккенсу. Он признан главным рождественским литературным церемониймейстером.
Он  глубже  всех  проник  в  истинный  дух  этого  праздника,   исполненного
доброжелательности и веселья, а также светлой грусти.  "Сверчок  за  очагом"
вышел меньше недели тому назад, и уже разошелся в тысячах  экземпляров.  Его
обсуждают повсюду. Что за чудный  парень  Пирибингл!  Что  за  находка  мисс
Слоубой (она не уступает даже самой Маркизе). Какая прелесть Крошка!  И  так
далее. Во вторник автор этих строк увидел  в  Сити  мальчишку-разносчика  из
книжного магазина, сумка которого была полна "Сверчков" и который стоял  как
вкопанный подле здания Королевской биржи и читал  одного  из  них  прямо  на
улице. В тот же день за обедом обнаружилось, что все сидящие за  столом  уже
прочли "Сверчка"; все только о  нем  и  толковали,  и  даже  сам  священник,
произнесший застольную молитву, признался, что все утро лил над  ним  слезы.
Он не мог  сказать  -  почему,  не  мог  указать  на  какое-нибудь  особенно
трогательное место, но вся книга в целом заставила его расчувствоваться.
     Нет смысла пересказывать содержание книги, которую все уже прочитали, и
автор этих строк, очарованный ею не менее других, должен теперь задать  себе
вопрос: каковы литературные достоинства этой повести, которая так растрогала
и его и прочих читателей? По нашему мнению, это очень хорошая рождественская
книга, ярче обычного освещенная праздничными фонариками и набитая конфетами,
шоколадками и леденцами, подобно вышеупомянутому дворцу на Пикадилли.
     На наш взгляд, диалог и персонажи "Сверчка за очагом" так же далеки  от
жизни, как беседа Титира и Мели-бея далека от подлинной речи двух  крестьян,
переговаривающихся через ограду, или как пасторальные петиметры  Флориана  в
красных туфельках и париках далеки от французских крестьян в деревянных сабо
и с вилами в руках, или как Пьеро и Карлотта, очаровательно улыбающиеся  нам
со сцены и выделывающие поразительные пируэты посреди венков из ситцевых роз
и  душистых  картонных  букетов,  далеки  от   настоящей   нимфы,   прямиком
пожаловавшей с горы Иды, и молодого полубога, только что сошедшего с Олимпа.
Вся эта история искусственна, как искусственно само имя героя  -  Пирибингл.
Оно сродни вышеупомянутым ситцевым розам, которые гораздо краснее и  крупнее
живых. "Сверчок за очагом"  производит  впечатление  красивого  театрального
представления.  И,  как  таковое,  он  вас  очаровывает  своим   изяществом,
красочностью и выдумкой, смешит вас своим броским гротеском, но при всем том
вы отчетливо видите, что  Карлотта  вовсе  не  богиня  (хотя  и  божественно
танцует) и что на щеках у нее румяна, а не настоящий румянец.
     Видимо, автор поставил себе задачу удивлять и смешить своего  читателя,
не давать ему ни минуты передышки, ошеломлять  его  неожиданными  оборотами,
непривычными  образами,  ослепительными  красками,  искусным   переплетением
чувствительности и экстравагантности. "Смехотворство" начинается  с  первого
же предложения:
     "Начал чайник! И не говорите мне о том, что сказала  миссис  Пирибингл.
Мне лучше знать. Пусть миссис Пирибингл твердит хоть до скончания века,  что
она не может сказать, кто начал первый, а я скажу, что - чайник. Мне  ли  не
знать? Начал чайник на целых пять минут - по маленьким голландским  часам  с
глянцевитым циферблатом, что стояли в углу, - на целых  пять  минут  раньше,
чем застрекотал сверчок.
     Да, да, часы уже кончили бить, и  маленький  косец  с  косой  в  руках,
судорожно дергающийся вправо и  влево  на  их  верхушке  перед  мавританским
дворцом, успел скосить добрый акр воображаемой  травы,  прежде  чем  сверчок
начал вторить чайнику!
     Я вовсе не упрям. Это всем известно.  И  не  будь  я  убежден  в  своей
правоте, я ни в коем случае не стал бы спорить с миссис Пирибингл. Ни за что
не стал бы. Но надо знать, как было дело. А дело было так: чайник  начал  не
меньше чем за пять минут до того,  как  сверчок  подал  признаки  жизни.  И,
пожалуйста, не спорьте, а то я скажу - за десять!
     Позвольте, я объясню, как все произошло. Это давно бы надо  сделать,  с
первых же слов, - во ведь когда о чем-то рассказываешь, полагается  начинать
с самого начала; а как начать с начала, не начав с чайника?
     Дело, видите ли, в том, что чайник и сверчок вздумали  устроить  своего
рода соревнование - посостязаться в искусстве пения. И вот что  их  к  этому
побудило, и как все произошло.
     Под вечер - а вечер был ненастный - миссис Пирибингл вышла из  дому  и,
стуча по мокрым камням деревянными сандалиями, оставлявшими по  всему  двору
бесчисленные следы, похожие  на  неясные  чертежи  первой  теоремы  Эвклида,
направилась к кадке и налила из нее воды в чайник.  Затем  она  вернулась  в
дом, уже без деревянных сандалий (при этом она намного уменьшилась в  росте,
потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл маленькая), и поставила
чайник на огонь. Тут она  потеряла  душевное  равновесие  или,  может  быть,
только засунула его куда-то на минутку, потому  что  вода  была  ужас  какая
холодная и находилась в том скользком, слизистом, слякотном состоянии, когда
она как будто приобретает способность просачиваться решительно всюду, и даже
за металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит, вода  замочила
ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала ей икры. А если мы гордимся,  и  не
без оснований, нашими ножками и любим,  чтобы  чулочки  у  нас  всегда  были
чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам очень трудно.
     А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал  себя  повесить  на
верхнюю перекладину; он и слышать не хотел о том, чтобы послушно усесться на
груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и  заливал  очаг,  ну
прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь.  В
довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис  Пирибингл,  скачала
перевернулась,  а  потом  с  удивительным   упорством,   достойным   лучшего
применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно  чайника.  Даже  корпус
корабля "Ройал Джордж" и тот сопротивлялся не так отчаянно, когда его тащили
из  воды,  как  упиралась  крышка  этого  чайника,  когда  миссис  Пирибингл
вытаскивала ее наверх.
     А чайник по-прежнему злился  и  упрямился;  он  вызывающе  подбоченился
ручкой и с дерзкой насмешкой  задрал  носик  на  миссис  Пирибингл,  как  бы
говоря: "А я не закиплю! Ни за что не закиплю!"
     Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула  золу
со своих пухленьких ручек, похлопав их  одной  о  другую"  и,  рассмеявшись,
уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и  опадало,
вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке  голландских  часов,
что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да  и
все вокруг недвижно, кроме пламени.
     Тем не менее косец двигался, - его сводило судорогой дважды в  секунду,
точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его  стало
прямо-таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы, ведущей
во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при  каждом  "ку-ку!",
словно слышал некий загробный голос или  словно  что-то  острое  кололо  ему
икры".

     На что  это  больше  похоже  -  на  реальную  жизнь  или  на  блестящий
балет-пантомиму? Вся бутафория на маленькой сцене вдруг оживает  и  начинает
выкидывать  разные  чудачества  -  как  это  произойдет  завтра  вечером   в
пантомиме. Чайник упрям до" смешного: он "клюет носом, как пьяный", "сердито
плюется",  "кобенится",  "подбоченивается  ручкой",  "с  дерзкой   насмешкой
задирает носик" и  т.  п.  Его  крышка  проявляет  "удивительное  упорство",
маленький косец "судорожно дергается".  Вся  сцена  -  сплошная  карикатура.
Автор не  позволяет  себе  ни  капли  серьезности.  Избыток  шуток,  видимо,
рассчитан на праздничное настроение. В более спокойное время, когда  утихает
праздничная суматоха, такой  вдумчивый,  тонкий  и  проницательный  художник
повседневной жизни как мистер Диккенс не позволяет  себе  употреблять  столь
кричащие краски.
     Но, допустим, мы настроились на этот тон. Поверили, что книга  -  всего
лишь рождественская шалость и что автор просто решил поразвлечься  вместе  с
полумиллионом доверяющих и сочувствующих ему читателей (надо  признать,  что
ни один  писатель  не  имел  над  нами  такой  власти  -  власти  доброты  и
дружелюбия) - и читатель, несколько ошарашенный шумной  веселостью  "Песенки
первой",  уже  спокойно  воспринимает  "Песенку  вторую"  и  с   готовностью
участвует   в   общем   ликовании   в   "Песенке   третьей".   Очаровательно
неправдоподобный сюжет, построенный на  ревности  Пирибингла  к  "загорелому
моряку", который возвращается из "золотой Америки" и при помощи  раскладного
стула и седого парика изображает  из  себя  старца;  Калеб  Пламмер,  бедный
мастер-игрушечник, всю свою  жизнь  посвятивший  благонамеренному  обману  и
умудрившийся внушить  своей  слепой  дочери,  что  они  самые  счастливые  и
благополучные люди на земле; ее влюбленность в  злобного  и  отвратительного
Грубба и Теклтона - все эти невероятности, против которых во  всякое  другое
время, кроме Рождества, восстал бы  наш  здравый  смысл,  сейчас  становятся
совершенно  естественными,  а  нагромождение  нелепостей  -  милым  и  почти
возможным. Разве мы не сочувствовали горестям  принцесс  в  сказках  матушки
Банч, разве мы не допускали - на какое-то  время  -  реальность  карликов  и
великанов, поющих деревьев и говорящих животных? Если подойти к "Сверчку"  с
такой рождественской точки зрения, то и сам сверчок, и Крошка, и  чайник,  и
Грубб и Теклтон обретают ту же полуфантастическую реальность, и зачарованный
ими читатель  плачет  или  смеется,  в  зависимости  от  своего  настроения.
Проникнитесь этим духом, и тогда Крошке, жене возчика, можно говорить языком
Клариссы; Пирибинглю отличаться тонкостью и чувствительностью лорда  Орвиля;
слеп