енсов. Но этот Дик  Бантинг
оказался отъявленным мошенником. Вот послушайте: когда  наступили  каникулы,
он все еще был должен мне три пенса, хотя я проявил великодушие,  соглашаясь
ждать их уплаты целых двадцать  три  недели.  По  всем  правилам,  он  после
каникул должен был привезти мне ровно шестнадцать шиллингов за шесть недель.
Расчет тут очень проста дав взаймы три пенса, я через неделю получал  шесть,
через две недели - шиллинг, через три недели - два  шиллинга,  через  четыре
недели - четыре, через пять недель - восемь, через шесть недель шестнадцать,
и это только справедливо, не  так  ли?  Но  когда  этот  подлый,  бесчестный
негодяй Бантинг вернулся из дому, он отдал мне - нет, вы только подумайте! -
всего полтора пенса.
     Однако я с ним сквитался, можете не сомневаться. Через  две  недели  он
истратил все, что дали ему родители,  и  тут-то  я  взял  его  в  оборот.  Я
заставил его не только заплатить мне весь долг сполна,  но  и  отдавать  мне
четверть бутерброда с маслом за завтраком и четверть бутерброда с  сыром  за
ужином, и задолго до конца полугодия ко мне перешли его  серебряный  ножичек
для фруктов, компас и щегольской жилет с  серебряным  шитьем,  в  котором  я
приехал домой ужасно гордый и важный. Но это еще не все, в  кармане  жилета,
кроме пятнадцати шиллингов, того самого ножичка и медного  штопора,  который
достался мне от  другого  мальчишки,  лежали  три  золотых  гинеи.  Неплохой
процент с двенадцати шиллингов, что были у меня вначале, правда? Если бы мне
еще хоть раз повезло вот так же в жизни! Увы, сейчас люди стали куда скупее,
чем в те добрые старые времена.
     Да, так вот, приехал я домой в своем великолепном новом жилете; и когда
я подарил штопор батюшке в знак  сыновней  любви  и  уважения,  моя  дорогая
матушка разразилась потоком слез, осыпала меня поцелуями и едва не  задушила
в, объятиях.
     - Благослови тебя бог! - всхлипывала она. - Благослови тебя бог за  то,
что не забыл своего старика отца! А где ты купил его, Боб?
     - Я купил его на свои сбережения, маменька, - отвечал  я,  и  это  была
святая правда. Услышав эти слова, матушка обернулась к отцу,  сияя  улыбкой,
хотя по лицу ее текли слезы, взяла его за руку,  а  другой  рукой  привлекла
меня к себе.
     - Какой благородный ребенок! - сказала она. - И ведь ему  всего  девять
лет!
     - Клянусь богом,  -  сказал  батюшка,  -  он  славный  парень,  Сьюзен.
Спасибо, сынок. Вот тебе  полкроны,  а  штопором  твоим  мы  сейчас  откроем
бутылку самого лучшего вина.
     И он сдержал слово. Я всегда любил хорошее вино (хотя и не держу его  в
своем погребе, самоотверженно ограничивая себя во всем), а  в  тот  вечер  я
впервые  по-настоящему  почувствовал  его  вкус,  -  благо   мои   родители,
счастливые подарком, позволили мне пить сколько душе  угодно.  Однако  самое
приятное заключалось в том, что мне-то штопор стоил всего три  пенса,  -  те
самые три пенса, что один из мальчиков не сумел заплатить мне в срок.
     Убедившись, что игра эта весьма выгодна, я стал изливать  на  родителей
свою щедрость, - нужно сказать, это отличнейший способ воспитать  у  ребенка
широту души и благородство. Матушке я  сначала  подарил  хорошенький  медный
наперсток, и она дала мне полгинеи.  Потом  я  презентовал  ей  премиленький
игольник, - я сделал его сам из  пикового  туза  от  нашей  колоды  карт,  а
горничная Салли обшила его кусочком розового шелка, который дала ей  барыня;
страницы я выкроил из куска фланели, - им мне завязывали шею, когда  у  меня
болело горло, - и очень изящно обшил их кружевами. От  игольника  попахивало
нюхательной солью, но все равно он получился такой красивый и привел матушку
в такой восторг, что она немедленно отправилась в город и купила мне шляпу с
золотыми галунами. Потом я купил батюшке прехорошенькую фарфоровую палочку -
набивать табак в трубку, но, увы, мой дорогой родитель  оказался  далеко  не
так щедр, как мы с матушкой. Получив подарок, он только  захохотал,  а  я-то
рассчитывал, что он даст мне уж никак не меньше, чем полкроны.
     - На сей раз, Боб, - сказал отец, - денег ты не получишь. И вообще, мой
мальчик, не нужно больше подарков, - право же, они обходятся слишком дорого.
     Дорого, скажите на милость! Ненавижу скупость, даже если  ее  проявляет
родной отец.
     Однако я должен рассказать  вам  о  жилете  с  серебряным  шитьем,  что
достался мне от Бантинга. Когда я приехал в  нем  домой,  матушка  спросила,
откуда у меня такой жилет, и я  рассказал  ей,  ничего  не  утаив,  что  мне
подарил его один из учеников за мою к  нему  доброту.  И  что,  вы  думаете,
сделала матушка? Когда я возвращался после каникул  в  школу,  она  написала
доктору Порки письмо, где благодарила его  за  внимание  к  ее  ненаглядному
сыночку и просила передать от нее шиллинг славному,  благородному  мальчику,
который подарил мне жилет!
     - Что это за жилет, - спросил доктор Порки, - и кто его тебе подарил?
     - Бантинг, сэр, - отвечал я.
     - Позвать сюда Бантинга!
     Привели  этого  неблагодарного  щенка.  Поверите  ли,  он  расплакался,
сказал, что жилет ему подарила мать, но он вынужден был отдать его в  уплату
долга "Мешку с медяшками",  -  этот  мерзавец  так  и  назвал  меня,  только
подумайте! Затем он рассказал, как за полтора пенса, взятые у  меня  взаймы,
принужден был выплатить мне три шиллинга (ябеда несчастная, как будто кто-то
заставлял его занимать у меня эти полтора пенса!), как я точно так же обирал
(да, да, обирал!) других мальчиков и как, имея всего двенадцать шиллингов, я
нажил четыре гинеи...
     Мне приходится призвать на помощь  все  свое  мужество,  чтобы  описать
позорную сцену, которая за этим последовала. Созвали всех учеников, извлекли
из моего шкафчика тетрадь, в которой я записывал, кто сколько мне должен,  и
заставили меня вернуть им все  до  фартинга!  Тиран  отобрал  у  меня  и  те
тридцать шиллингов, что я получил от своих дорогих родителей, и сказал,  что
положит их в кружку для бедных;  после  чего  он  произнес  перед  учениками
пространную речь о пагубе скряжничества и лихоимства и в заключение сказал:
     - Снимите куртку, мистер Стабз, и верните Бантингу жилет.
     Я послушался и оказался без жилета и без куртки, а эти мерзавцы  пялили
на меня глаза и ухмылялись. Хотел надеть куртку, а он:
     - Погоди! Снять с него панталоны!
     О, негодяй, о, зверь! Сэм Хопкинс - он был у нас в школе самый  высокий
- стащил с меня панталоны,  взвалил  меня  к  себе  на  закорки,  и...  меня
высекли! Да, сэр, высекли! О, мщение! Меня, Роберта Стабза, справедливейшего
из смертных, зверски выпороли, когда мне было всего десять лет от роду! Хоть
февраль и самый короткий месяц, я долго не мог его забыть.

                            Март. Гроза и ливень

     Когда матушка узнала, как  поступили  с  ее  ненаглядным  крошкой,  она
решила подать в суд на директора школы, выцарапать ему глаза  (добрая  душа,
она не смогла бы обидеть и мухи, если бы зло причинили  ей  самой)  или,  по
крайней мере, забрать ребенка из школы, где его так бесстыдно опозорили.  Но
батюшка на сей раз  проявил  твердость:  поклявшись  всеми  святыми,  что  я
получил по заслугам, он заявил, что я останусь в  школе,  и  послал  старому
Порки пару фазанов за его доброту - именно так он и  написал:  "доброту"  ко
мне. Старик пригласил меня отведать этих  фазанов,  и  за  обедом,  разрезая
дичь, произнес нелепую речь о высоких душевных качествах моих родителей и  о
своем намерении впредь проявлять по отношению ко мне  еще  большую  доброту,
если я посмею  еще  раз  выкинуть  что-либо  подобное.  Итак,  мне  пришлось
оставить свое прежнее ремесло, ибо директор заявил, что, если хоть  один  из
нас попросит у кого-нибудь из товарищей взаймы,  его  выпорют,  а  если  ему
придет в голову возвращать долг, он получит розог вдвое больше. Против такой
угрозы бороться было бессмысленно, и мое маленькое предприятие прогорело.
     Нельзя сказать, чтобы я блистал в школе, - в латыни, например, я так  и
не пошел дальше ненавистного "Propria quae maribus" {Что  свойственно  морям
(лат.).}, в котором никогда не мог понять ни единого слова, хоть  и  по  сей
день помню его наизусть; однако благодаря моему росту, возрасту и матушкиным
хлопотам, я  пользовался  преимуществами,  которые  предоставлялись  старшим
ученикам, и по праздникам мне тоже разрешали ходить  в  город  на  прогулку.
Посмотрели бы вы, какими щеголями мы выступали! Я очень  хорошо  помню  свой
тогдашний костюм: сюртучок цвета грома  и  молнии,  изящный  белый  жилет  с
вышивкой на карманах, кружевное жабо, панталоны до колен  и  нарядные  белые
чулки, бумажные или шелковые. Костюм был просто картинка, однако  в  нем  не
хватало пары сапог. У трех учеников в школе были сапоги, - как страстно  мне
хотелось, чтобы у меня они были тоже!
     Но когда я написал об этом батюшке,  тот  ответил,  что  и  слышать  не
желает ни о каких сапогах; для матушки же три фунта (столько стоили  сапоги)
были слишком большой суммой, она не могла  выкроить  ее  из  денег,  которые
батюшка давал ей на хозяйственные расходы; мне их тоже неоткуда было  взять,
- ведь казна моя в те времена оскудела. Однако желание иметь сапоги было так
сильно, что я решил приобрести их любой ценой,
     В те дни в нашем городке жил немец-сапожник,  -  потом  он  переехал  в
Лондон и нажил там состояние. Я поставил себе целью достать сапоги  у  него,
не теряя надежды разделаться через год-другой со школой, - и  тогда  плакали
бы его денежки, - или все-таки вытянуть деньги у матушки и заплатить ему.
     И вот в один прекрасный  день  отправился  я  к  сапожнику  (звали  его
Штиффелькинд), и тот снял с меня мерку.
     - Вы слишком молодой человек, чтобы носить сапоги, - заметил немец.
     - Молод я или стар, это уж не твое дело, - отрезал я. - Не хочешь  шить
сапоги - не шей, но с людьми моего звания изволь разговаривать  почтительно!
- И я добавил несколько отборных ругательств, чтобы  внушить  ему,  какая  я
почтенная личность. Они возымели должное действие.
     - Бодождите, сэр, - сказал он, - у меня есть превосходная пара, они вам
будут как раз. - И моему взору  предстали  самые  красивые  из  всех  сапог,
которые  мне  когда-либо  доводилось  видеть.   -   Они   были   сшиты   для
достопочтенного мистера Стифни из гвардейского полка, но оказались ему малы.
     - В самом деле? - воскликнул я. -  Стифни  -  мой  троюродный  брат.  А
теперь скажи мне, мошенник, сколько ты хочешь содрать с меня за эти сапоги?
     - Три фунта, - отвечал он.
     - Ого! Цена, конечно, бешеная, но  я  с  тобой  сквитаюсь,  потому  что
денежек своих ты скоро от меня не получишь.
     Башмачник заволновался и начал было:
     - Сэр, я не могу отдавать вам сапоги без...
     Но тут меня осенила блестящая мысль, и я прервал его:
     - Это еще что такое? Не  смей  называть  меня  "сэр".  Давай  сюда  мои
сапоги, и чтобы я больше не слышал,  как  ты  называешь  аристократа  "сэр",
понял?
     - Сто тысяч извинений, милорд, - заговорил он, - если бы я  зналь,  что
ваша светлость - лорд, я бы  никогда  не  назваль  вас  "сэр".  Как  я  буду
записать ваше имя в книгу?
     - Имя? Э-э... Лорд Корнуоллис, как же еще! - сказал  я,  направляясь  к
двери в его сапогах.
     - А что делать с башмаками милорда?
     - Пусть пока лежат у тебя, я за  ними  пришлю.  И  я  вышел  из  лавки,
небрежно кивнув немцу, который в это время завертывал мои башмаки.

                                   * * *

     Я не стал бы рассказывать вам об этом эпизоде, если  бы  эти  проклятые
сапоги не сыграли в моей жизни  столь  роковой  роли.  В  школу  я  вернулся
распираемый  гордостью  и  без  труда  удовлетворил  любопытство   мальчишек
относительно способа приобретения моей замечательной обновки.
     Но вот как-то утром в роковой понедельник, - вот уж поистине был черный
понедельник, иначе не скажешь, - когда  мы  с  мальчиками  играли  во  время
перемены во дворе, я вдруг  увидел  окруженного  толпой  учеников  человека,
который, казалось, искал  кого-то  среди  нас.  Я  весь  похолодел:  то  был
Штиффелькинд. Зачем он здесь? Он что-то громко говорил, и  вид  у  него  был
сердитый. Я бросился в класс, сжал голову руками и принялся  читать,  читать
изо всех сил.
     -  Мне  нужен  лорд  Горнуоллис,  -  донесся  до   меня   голос   этого
отвратительного человека. - Я знаю, его светлость ушится в этой превосходной
школе, ботому что видел его вчера вместе с мальшиками в церкви.
     - Какой, какой лорд, вы сказали?
     - Ну как же, лорд Горнуоллис, такой толстый молодой дворянин, он рыжий,
немножко косит и ужасно ругается.
     - У нас нет никакого лорда Корнуоллиса, - сказал  кто-то,  и  наступило
молчание.
     - Стойте, я знаю! - закричал этот негодяй Бантинг. -  Да  ведь  это  же
Стабз!
     - Эй, Стабз, Стабз! - хором  закричали  мальчишки,  но  я  так  усердно
читал, что не слышал ни слова.
     Наконец двое из старших учеников ворвались в класс,  схватили  меня  за
руки и поволокли во двор, к башмачнику.
     - Та, это он. Я прошу у вашей светлости  прощения,  -  начал  он,  -  я
принес башмаки вашей светлости, которые вы оставили у меня в лавке. Они  так
и лежали завернутые с тех пор, как вы ушли в моих сапогах.
     - Какие башмаки? Что ты мелешь? Я тебя  первый  раз  в  жизни  вижу,  -
сказал я, зная, что остается только одно - отрицать все до конца. -  Клянусь
честью  дворянина!  -  воскликнул  я,  поворачиваясь   к   мальчишкам.   Они
заколебались. Если бы мне удалось заставить их поверить мне,  все  пятьдесят
человек набросились бы на Штиффелькинда и проучили его на славу.
     - Подождите! - вмешался Бантинг (будь он проклят!). - Давайте взглянем,
что за башмаки он принес. Если они Стабзу впору, значит, сапожник прав.
     Мало того, что башмаки оказались мне впору, на подкладке была полностью
написана моя фамилия - Стабз!
     - Как? - удивился Штиффелькинд. - Значит, он не лорд? А мне и в  голову
не пришло развернуть башмаки, так они и лежаль с тех пор.
     И, все больше распаляясь в  своем  гневе,  он  обрушил  на  мою  голову
столько полунемецких-полуанглийских проклятий, что мальчишки чуть не лопнули
со смеху. В самый разгар  веселья  во  двор  вышел  Порки  и  вопросил,  что
означает весь этот шум.
     - О, ничего особенного, сэр, - сказал один из мальчишек, -  это  просто
лорд Корнуоллис торгуется со своим сапожником из-за пары сапог.
     - Поверьте, сэр, - залепетал я, - я просто пошутил, назвав себя  лордом
Корнуоллисом.
     - Ах, пошутил? Где сапоги? А вы, сэр, будьте любезны дать мне ваш счет.
     Принесли мои великолепные сапоги, и Штиффелькинд протянул  Порки  счет,
где значилось: "Лорд Корнуоллис должен Сэмюелу Штиффелькинду четыре гинеи за
пару сапог".
     - У вас хватило глупости, сэр, - сказал директор, сурово глядя на него,
- поверить, что этот мальчишка - лорд, и у вас хватило нахальства  запросить
с него двойную цену. Возьмите их обратно, сэр! Вы не  получите  от  меня  по
этому счету ни пенса.  А  что  касается  вас,  сэр,  жалкий  вы  лгунишка  и
мошенник, я больше не стану сечь вас, - я отправлю  вас  домой,  ибо  вы  не
достойны оставаться в обществе честных молодых людей.
     - А не макнуть ли нам его  напоследок?  -  предложил  кто-то  тоненьким
голоском. Директор многозначительно усмехнулся и ушел: мальчишки поняли, что
им разрешается исполнить то, что они замыслили. Меня схватили,  подтащили  к
колодцу и принялись качать на меня  воду,  так  что  под  конец  я  чуть  не
захлебнулся. А это чудовище Штиффелькинд стоял возле  колонки  и  глазел  на
меня целые полчаса, пока экзекуция не кончилась!
     Наконец доктор решил, по-видимому, что с меня довольно, и  дал  звонок:
мальчишкам волей-неволей пришлось оставить меня. Когда я вылез из-под крана,
рядом не было никого, кроме Штиффелькинда.
     - Ну что же, милорд, -  захихикал  он,  -  кое-что  за  сапоги  ви  уже
заплатили, но не думайте, что это все. Клянусь  небом,  ви  до  конца  жизни
будете проклинать день и час, когда пришли ко мне.
     Увы, его предсказание сбылось.

                    Апрель. Жертва первоапрельской шутки

     Вы, конечно, понимаете, что после описанного в предыдущей главе события
я оставил отвратительное заведение доктора Порки и некоторое время жил дома.
Образование мое было завершено, по крайней мере, мы с матушкой так  считали,
и годы, в которые совершается переход от детства к  отрочеству,  -  что,  по
моему мнению, происходит на шестнадцатом году, который можно назвать апрелем
человеческой жизни, когда расцветает юная весна, - то есть с четырнадцати до
семнадцати лет, я провел в родительском доме, в полном  безделье  -  каковое
времяпрепровождение и полюбил на всю жизнь, - боготворимый матушкой, которая
не только всегда принимала мою сторону во всех моих разногласиях с батюшкой,
но снабжала меня карманными деньгами, самым жестоким образом  урезывая  наши
домашние расходы. Добрая душа! Немало гиней перепало мне от нее в те дни,  и
только благодаря ей мне удавалось всегда выглядеть щеголем.
     Батюшка хотел, чтобы я поступил в обучение к  какому-нибудь  купцу  или
начал изучать право, медицину или богословие, но мы с матушкой считали,  что
я рожден дворянином, а не лавочником и  что  единственное  место,  достойное
меня, это армия. В то время в армию шли все, потому  что  началась  война  с
Францией, и буквально в каждом городишке формировались полки территориальных
войск.
     - Мы определим его в регулярные части, - сказал батюшка, - денег у  нас
покупать ему чины нет, пусть добывает их себе в бою. - И он поглядел на меня
не без презрения, явно сомневаясь, что мне придется по  душе  столь  опасный
путь к славе.
     Слышали бы вы, какой душераздирающий вопль вырвался из  груди  матушки,
когда он так спокойно заговорил о предстоящих мне битвах!
     - Как, его ушлют из Англии, повезут по  страшному,  глубокому  морю!  А
вдруг корабль пойдет ко дну и оп утонет! А потом его  заставят  сражаться  о
этими ужасными французами, и они его ранят или, может быть, даже  у...  у...
убьют! Ах, Томас, Томас, неужто  ты  хочешь  погубить  свою  жену  и  своего
родного сына?
     Последовала ужасная сцена, которая кончилась тем, что матушка,  -  как,
впрочем, и всегда, - поставила на своем, и было решено, что я вступлю в ряды
территориальных войск. А что, в самом деле,  какая  разница?  Мундир  у  них
почти такой же красивый, а опасности вдвое меньше. За все годы пребывания  в
армии мне, насколько я помню, ни разу не пришлось драться, разве что  с  той
наглой старухой, которая крикнула нам как-то: "Эй, петушки, выше хвост!"
     Итак,  я  вступил  в  полк   Северных   Бангэйцев,   и   началась   моя
самостоятельная жизнь.
     Красавцем я никогда не был, мне это прекрасно известно,  но  что-то  во
мне, несомненно, было, потому что женщины всегда смеялись,  разговаривая  со
мной, а мужчины, хоть и любили называть меня  косоглазым  недоноском,  рыжим
недоумком и т. п., явно завидовали моему успеху, - иначе зачем  бы  им  меня
так люто ненавидеть? Даже и сейчас многие терпеть  меня  не  могут,  хотя  я
давно уже перестал волочиться за прекрасным полом. Но в  дни  моего  апреля,
году этак в 1791-м от  рождества  Христова,  не  будучи  обременен  никакими
обязанностями и всячески стремясь  устроить  свое  благополучие,  я  пережил
немало приключений, о которых стоит порассказать. Я, однако же,  никогда  не
поступал необдуманно и опрометчиво, как это свойственно  молодым  людям.  Не
думайте, что я гнался за красотой, - э, нет, не такой я был дурак! Не  искал
я и кротости характера, - злость и строптивость меня не пугали: я знал,  что
в какие-нибудь два года смогу укротить самую сварливую ведьму. Дело  в  том,
что мне хотелось как можно выгоднее устроить  свою  судьбу.  Естественно,  я
вовсе не питал особой склонности ни к уродинам, ни к