успешно, как то сделал неизвестный рыцарь.
     Но кто же он? Сей вопрос волновал сердца обоих высокородных воинов. Как
сыскать его? Как наградить поборника чести и славы Клевсов? За ужином решено
было искать его повсюду. Во все большие города на пятьдесят  миль  в  округе
посланы были глашатаи и приметы рыцаря помещены в "Журналь де Франкфор" и  в
"Альгемейне цайтунг". В этих объявлениях рыцарю по всей  форме  предлагалась
рука принцессы Елены, а сверх того великолепное, хоть несколько расстроенное
имение князя Клевского.
     - Но мы же совсем не знаем его, папочка, - воскликнула наша юная  леди.
- Какой-нибудь лгун может явиться и сказать, будто это он одолел Ровского (у
князя были, конечно, свои недостатки, но я никогда не забуду его  чувств  ко
мне); и как ты решишь,  он  это  или  не  он?  На  свете  развелось  столько
обманщиков, - добавила принцесса, вся в слезах, - и так нужна осторожность!
     Говоря так, она думала об утреннем  исчезновении  Отто,  и  сей  пример
бесчестия едва не разрывал ей сердце.
     Что же до этого юноши и его  сотоварища  Вольфганга,  то,  удивив  всех
своею дерзостью, они явились к вечерней трапезе лучников как  ни  в  чем  не
бывало; отужинали, вдоволь угостившись мясом и вином; стали  клевать  носом,
лишь только остальные принялись вспоминать  события  дня  и  дивные  подвиги
неизвестного рыцаря; завалились в свои койки, и вышли на утреннюю перекличку
через двадцать минут после того, как выкликали их имена.
     Узнавши о возвращении изменников, князь Клевский воспылал гневом.
     - А где вы были, - взревел он, - когда  моему  замку  грозила  странная
опасность?
     - Мы отлучались по важному делу, - отвечал Отто.
     - Прилично ль солдату покидать  свой  пост  в  день  сражения,  сэр?  -
воскликнул князь. - Ты знаешь,  что  это  карается  смертью!  И  ты  достоин
смерти. Но ты стал солдатом лишь вчера,  а  вчерашняя  победа  смягчает  мое
сердце. Я вас не повешу, как вы того заслуживаете, я лишь прикажу вас  обоих
высечь. Полковник Тикельштерн, после завтрака вы  соберете  людей  и  дадите
этим негодяям по пяти сотен на брата.
     Видели бы вы, как взвился юный Отто при известии столь неожиданном!
     - Высечь меня! - вскричал он. - Высечь Отто фон...
     - О нет,  отец,  -  сказала  принцесса  Елена,  которая  во  все  время
разговора стояла чуть поодаль и глядела на Отто с невыразимым презрением.  -
О нет, хоть эти  господа  позабыли  о  своем  долге  (она  произнесла  слово
"господа" с особым, язвительным удареньем), мы ведь обошлись без их услуг и,
по счастью, нашли иных, более  преданных  защитников.  Ты  обещал  исполнить
просьбу своей дочери, папа. И она молит простить этих  господ.  Отпусти  их,
пусть не несут более службы, которою пренебрегли, пусть  покинут  госпожу...
то есть господина, которого доверие обманули.
     - Гони их прочь из замка, Тикельштерн; сдери с них  одежду  лучников  и
чтобы я более не слышал об этих проходимцах!
     С этими словами старый князь в гневе вернулся к  прерванному  завтраку,
предоставя обоих юношей глумлению и насмешкам сотоварищей.
     Благородный граф Гомбургский, по обычаю своему,  прогуливающийся  перед
завтраком по крепостному валу, заметил случившееся и пожелал узнать  причину
переполоха. Завидя его, Отто залился краской и поспешно отвернулся; но граф,
узнав его черты, с  бесконечными  изъявлениями  восторга  заключил  юношу  в
объятия, прижал к своей мужественной груди, осыпал горячими поцелуями и едва
не разразился слезами. Ибо добрый граф, поистине  давно  уж  полагал  своего
крестника на дне величавого Рейна.
     Князь Клевский, подошедший тем временем к окну (кликнуть своего  гостя,
ибо чай уж был готов), наблюдал эту странную картину, как  и  очаровательная
хозяйка, которая тоже глядела в окно,  задыхаясь  от  прелестного  волненья.
Лучник и старый граф шагали вдоль крепостной стены, поглощенные  беседой.  И
по тому, как восхищен и поражен был последний, легко  было  догадаться,  что
лучник сообщал ему вести весьма  приятные  и  нежданные,  однако  содержание
беседы оставалось неизвестным.
     - Мой крестник, - отвечал благородный граф, когда  вместе  со  свежими:
булочками ему предложили нетерпеливые вопросы. - Знаю семью; люди достойные;
отчаянный; повеса; сбежал; родители в отчаянии; рад, что вы его не  высекли;
хлебнули бы горя и все такое.
     Граф был небольшой охотник распространяться и поведал свою  историю  со
свойственной ему краткостью. Но отчего же, когда  он  кончил  свой  рассказ,
глаза прекрасной Елены наполнились слезами? Отчего она покинула  покои?  Она
покинула покои для того, чтобы еще раз покрыть поцелуями некий локон  златых
волос,  ею  похищенный.  Головокружительная,  сладостная  мысль!   Странная,
безумная: надежда всколыхнулась в душе ее!
     Воротившись, она стороной порасспросила об Отто (милая уловка, к  какой
столь часто прибегают женщины); он, однако же, исчез. Исчез и  его  товарищ.
Сославшись на неотложные дела, покинул замок и граф Гомбургский.
     Каким унылым показался Елене просторный  замок  теперь,  когда  он  был
далеко!  События  последних  дней;  прекрасный   юноша-стрелок;   сватовство
Ровсного (всегда событие в жизни девушки); осада замка; гибель свирепого  ее
обожателя - все казалось ей горячечным сном. Все миновало, не оставив следа.
Не оставив? О нет! Один след остался; маленький, неприметный золотой  локон,
над коим юное созданье пролило столько слез, что он распрямился: долгие часы
провела она с ним в той беседке, где сделал свое дело цирюльник.
     На другой день (лично я полагаю, что она слегла бы; в чахотке и  умерла
с тоски, если бы это событие отложили хоть на день) к  князю  Клевскому,  по
обыкновению, подкреплявшему свои силы, явился запыхавшийся  гонец  ж  вручил
ему письмо.
     "Великий, Могущественный князь  и  прочая,  -  гласило  письмо.  -  Ваш
Поборник,  имевший  честь  в  минувшую  среду  сразиться  с   его   покойным
сиятельством  Ровским  де  Доннерблитцем,  свидетельствует   свое   нижайшее
почтение е. в. князю Клевскому. Через посредство печатных органов  П.  стало
известно о лестном предложении его  высочества,  касаемом  союза  между  ним
(Поборником) и ее высочеством принцессой Еленой Клевской. Указанный рыцарь с
удовольствием  принимает  сие  любезное  предложение  и  будет  иметь  честь
предстать перед князем Клевским и  принцессой  Еленой  через  полчаса  после
получения ими сего посланья".
     - Ба, ну и дела! - вскричал  князь  в  веселии  сердца.  (Замечали  вы,
любезный друг, сколь часто в романах и на сцене радость выражается с помощью
вышеозначенных восклицаний?) - Ба, ну и дела! Надевай лучшее платье,  дочка,
твой жених уж на пути сюда.
     И Елена  удалилась,  дабы  облачиться  в  наряд,  соответственный  сему
роковому событию в жизни женщины. Когда она воротилась, щеки ее были бледны,
как ее белая атласная накидка и ветка флердоранжа у нее в волосах.
     Едва она села на помосте подле отца, за окном грянул туш,  возвестивший
о прибытии рыцаря. Елене сделалось дурно,  и,  чтоб  восстановить  ее  силы,
понадобились валерьяновые капли.
     Двери распахнулись. Он вошел, тот же самый воин,  высокий,  стройный  и
прекрасный,   блистая   сверкающей   сталью.   Он   приблизился   к   трону,
поддерживаемый с обеих сторон друзьями, точно так же закованными в  латы,  и
изящно преклонил колено.
     - Я прибыл, - сказал он голосом, дрожащим страстью, - просить, согласно
объявлению, руки прекраснейшей леди Елены. - И с этими словами  он  протянул
князю нумер "Альгемейие цайтунг".
     - Знатного ли ты рода, сэр рыцарь? - спросил князь Клевский.
     - Столь же знатного, как и твой, - отвечала коленопреклоненная сталь.
     - Кто твои поручители?
     - Я, Карл, маркграф Годесбергский, отец его! - сказал рыцарь по  правую
руку, поднимая забрало.
     - И я, Людвиг, граф Гомбургский, его крестный! - сказал рыцарь слева  и
последовал его  примеру.  Тогда  и  коленопреклоненный  рыцарь  поднял  свое
забрало и взглянул на Елену.
     - Я так и знала, - сказала она и упала в обморок, увидев лучника Отто.
     Но ее скоро привели в чувство,  как  вы,  верно,  уж  догадались,  люди
добрые.  Прошло  немного  дней,  и  в  Клевсе  сыграли  пышную  свадьбу  под
покровительством святого  Буго,  святого  Буффо  и  святого  Бендиго.  После
бракосочетания счастливейшая и прекраснейшая на свете чета отбыла  в  карете
четверней, дабы провести медовый месяц в Киссингене. Леди  Теодору,  которую
уж давно мы оставили заточенной в монастырь, силой воротили в Годесберг, где
она и примирилась со своим супругом. Ревнуя к невестке, она обожала  сына  и
без памяти баловала внуков. Так что все счастливы, а моя немудреная  повесть
пришла к концу.
     Я прочла ее в  старой-престарой  книге,  взятой  в  старой  захолустной
библиотеке. Она была написана на французском языке  благородным  Александром
Дюма; но, может статься, он похитил ее еще у кого-то,  а  тот  стянул  ее  у
предшествующего сочинителя. Ибо ничто не ново под солнцем. Все умирает, дабы
возродиться  вновь.  Вот  каким  образом  забытая  повесть   великого   Дюма
появляется на свет за подписью

                                                          Терезы Мак-Виртер.

Уислбинки, близ Нью-Брансуика. 1 декабря


КОММЕНТАРИИ

     Рейнская легенда (A Legend of the Rhine).
     Повесть печаталась в "Альбомах Крукшенка" с июня по декабрь 1845  года.
Это  пародия  на  бутафорские,  псевдоисторические  романы,   идеализирующие
средневековье. Однако, в отличие  от  острой  сатиры  "Романы  прославленных
сочинителей", в "Рейнской легенде" преобладает мягкий юмор. Частично в  этой
пародии Теккерей, как он сам признается в конце повести,  использовал  главы
из малоизвестного романа  А.  Дюма-отца  "Лучник  Отон"  в  своем  переводе.
Впоследствии Дюма стал его любимейшим писателем.

     Путеводитель  Мэррэя.  -   Джон   Мэррэй   (1808-1892)   -   английский
книгоиздатель, выпустивший ряд путеводителей для путешественников.

     Подвиг под Аскалоном. - Аскалон, или  Ашкелон  -  город  близ  Яффы,  в
Палестине, имевший важное значение во время Крестовых походов.

     Ричард Львиное Сердце, Готфрид Булъонский.  -  Нарочитый  анахронизм  -
прием, которым Теккерей часто пользуется в своих пародиях, чтобы подчеркнуть
нереальность описываемых им событий и усилить комический эффект.

     "Богатство - штамп на золотом, а... мы -  золотая  монета"  -  неточная
цитата из стихотворения Бернса "Честная бедность".

     Крибедж - карточная игра для трех-четырех человек" изобретенная в  XVII
в.

     ..."дев  сельских  с  синими  очами..."  -  переиначенная   цитата   из
стихотворения Байрона "Рейн".

     Хор охотников - из оперы К.-М. Вебера "Фрейшютц" ("Волшебный  стрелок",
1821).

                                                      Комментарии Я. Рецкера



    Уильям Мейкпис Теккерей.
    О наших ежегодниках


     Перевод Е. Коротковой
     Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
     литература", 1975, т. 2
     OCR Бычков М.Н.



     Перед нами стопка книжечек с золотым  обрезом;  в  эту  пору  года  они
обычно выходят в свет.  Вот  "Приношения  дружбы"  в  тисненом  переплете  и
"Незабудка" - в  сафьяновом;  "Ландшафт  Дженнингса"  -  в  темно-зеленом  и
"Христианский  кипсек"  -  в  гороховом;  "Жемчужины  красоты"  облачены   в
тускло-зеленый коленкор, а  "Цветы  очарования"  -  в  ярко-красную  шерсть.
Имеется здесь и "Альбом для юношества" для примерных мальчиков и девочек; и,
наконец, что самое главное, "Книга жемчужин", в которой помещено целых сорок
три красивых иллюстрации и которую вы  можете  приобрести  всего-навсего  за
полторы гинеи.
     Так вот, за  исключением  последней  книги,  где  отлично  представлена
современная поэзия, а иллюстрации, хотя и  несколько  мелковаты,  сделаны  в
большинстве случаев с хороших картин  и  эскизов,  и  "Ежегодного  Ландшафта
Дженнингса" {"Ежегодный Ландшафт Дженнингса" за 1838 г., Испания и  Марокко.
Соч. Томаса Роско. Гравюры с рисунков Дэвида Робертса.  Лондон,  1838.  Изд.
Дженнингса.}, украшенного восхитительными рисунками  мистера  Робертса,  все
остальные книги поразительно убоги, - если  судить  о  них  с  точки  зрения
искусства. Скверно выполненные гравюры и еще худшие картины только  поощряют
дурной вкус нашей публики,  а  что  касается  литературных  притязаний,  они
остались в точности  такими,  как  и  в  предыдущие  годы.  С  тех  пор  как
ежегодники вошли в моду,  их  появилось,  если  мы  не  ошибаемся,  примерно
полторы сотни томов, и среди всех наших изданий, выходящих сериями, едва  ли
сыщется хоть одно, которое  отличалось  бы  столь  удручающей  бездарностью,
таким  обилием  негодных   виршей,   столь   многократными   свидетельствами
скудоумия. Впрочем, коль скоро наша злоязычная критика уже  отделала  их  по
первое число, мы с вами  будем  говорить  сейчас  преимущественно  об  одних
иллюстрациях.
     Издатели ежегодников считают главной своей заслугой то, что,  постоянно
демонстрируя произведения живописи, они тем самым  поощряют  и  искусство  и
художников. Изящный переплет, хорошие гравюры и стихотворные  комментарии  -
за каждую  строку  поэту  платят  примерно  шиллинг  -  должны  подчеркивать
прелести картины и привлекать внимание к  художнику.  А  между  тем  бедняга
живописец, в сущности, просто раб издателя: чтобы прокормить себя, он обязан
что есть мочи потрафлять вкусам публики, не смея  следовать  велению  своего
таланта. Вследствие этого его искусство мало чем отличается от  проституции;
а те образчики живописи, с коими мы знакомимся в таких  книгах,  как  "Наряд
красоты", "Книга красоты", "Картины Финдена" и  другие,  -  самая  настоящая
проституция.
     Нам едва ли необходимо разбирать каждый альбом и каждый рисунок, -  все
они сделаны на один манер и ничем не отличаются от  разных  "Книг  красоты",
"Цветов очарования" и т. п., которые вышли в свет в  прошлом  году.  Большая
бледная гравюра - кажется, это называется гравюра пунктиром, - на которой мы
видим  дурно  нарисованную  девицу  с  непомерным  декольте   и   громадными
глазами... порою две слезинки скатываются по щекам. Девица  ласкает  борзую,
или орошает  слезами  цветочный  горшок,  или  вручает  письмо  кривоногому,
кудрявому пажу. Один из углов гравюры заполнен необъятным шлейфом из  белого
атласа, а в остальных расположены: урна, каменная ограда, фонтан,  цветочный
куст. На такой картине может стоять подпись Шарпа, или  же  Пэрриса,  Корбу,
Корбо, Дженкинса, или Брауна, а называется она "Жемчужина",  "Ля  Долороза",
"Ля Бьондина", "Залог любви", "Покинутая фяорентийка", "Водяная  лилия"  или
что-нибудь в том же роде. - На соседней странице  стихотворение,  написанное
мисс Лэндон, мисс Митфорд или миледи Блессингтон, о печальной  участи  дикой
розы (слезы, грезы), что склонилась (надломилась, забылась) над ручьем,  где
прежде (в сладостной надежде) ты склонялась (упивалась,  лобызалась)  с  ним
вдвоем; о, измена (тлена, плена), ты пронзала (злее жала, острее кинжала), и
несчастна (безучастна) сиротина, манит (тянет) хладная пучина (о,  судьбина,
о, кручина, Ля Бьондина)  -  какова  живопись,  такова  и  поэзия:  жеманный
рисуночек сопровождается жеманным стихотвореньицем.
     Любопытно было бы узнать, какое божество дарует вдохновение  прекрасным
поэтессам, и что представляет собой  их  кастальский  источник  (ведь  стоит
только им отвернуть  кран,  и  они  тут  же  могут  нацедить  ровно  столько
стихотворных строчек,  сколько  требуется);  и,  наконец,  хотелось  бы  нам
выяснить, кто делает заказы художникам. Нельзя же предположить,  чтобы  мисс
Лэндон, писательница  талантливая,  или  мисс  Митфорд,  дама,  отличающаяся
изысканным складом ума и вкусом, по  своей  воле  стали  сочинять  слезливые
стишки к дурацким и  не  вполне  пристойным  рисункам.  Или  что  Дженкинсу,
Пэррису, Мэдоусу и Кo до сих пор не осточертела столь  низкопробная  работа.
Каких только локонов, ресниц, обнаженных плеч и гибких станов не извлек  уже
из своих закромов мистер Пэррис;  а  мистер  Мэдоус  -  прекрасный  жанровый
художник, очень остро чувствующий смешное, - так что же побудило их заняться
этим  неблагодарным  трудом?  Без  устали  изображать   прелестных   дам   в
соблазнительных позах и разных стадиях дезабилье,  дабы  разбередить  сердца
незрелых  девиц  и  заставить  истекать  слюной  распутных  старцев.   Сколь
благородное занятие для поэта! Какая тонкая задача для художника!  "Ну,  что
за  прелесть!  "  -  вздыхает  девица,  завистливым  взглядом   впиваясь   в
какую-нибудь сладострастную Инес или влюбленную Гайдэ. "Какие  формы!"  -  в
один голос говорят и старый  холостяк,  увешавший  подобными  картинами  все
стены своей спальни, и франтоватый молодой приказчик,  которому  по  карману
оказались всего две-три, но зато из наиболее раздетых;  и  первый  предается
мечтам о  хористках  и  швейках-француженках,  а  второй  о  той  "роскошной
женщине", которую он видел в последний пьесе мистера Йейтса в "Адельфи".
     Издатели и сами не  отрицают,  что  их  товар  омерзительно  безвкусен,
однако думают, что ничего другого покупать у них не  станут,  а  покупателей
ведь надо ублаготворять. Художник, очевидно, тоже признает, что унижает свой
талант (не для того же, чтобы развлекать дряхлеющих распутников, наделил его
господь этим благородным даром), но, что поделаешь,  жить-то  нужно.  То  же
самое могла бы сказать в свое оправдание и миссис Коул.
     Теперь  займемся  "Кипсеком"  {"Кипсек"  за  1838   г.   Лондон.   Изд.
Лонгмена.},  который  в  нынешнем  году  сбросил  свою  старую  оболочку  из
волнистого кармазинного шелка и нарядился в  розовый  коленкор.  По  размеру
книга крупнее, чем предыдущие, а имена авторов -  к  слову  сказать,  весьма
знаменитые  -  почему-то  не  преданы  гласности.  В  предисловии   редактор
сообщает, что, коль скоро публика одобрит это новшество, он и  впредь  будет
свято блюсти тайну, в противном же  случае,  прославленные  имена  тех,  кто
сотрудничал в "Кипсеке", будут опубликованы в следующем выпуске.
     В книге двенадцать картин. На  заглавном  листе,  разумеется,  красивая
дама,  нарисованная  Шалоном.  Затем  гравюра   с   трогательным   названием
"Впервые". Она изображает грека,  целующего  турчанку;  и  тут  же  рядом  -
третья, с душераздирающей  надписью  "В  последний  раз".  Наш  старый  друг
Конрад, а на постели мертвая Медора; зато слова  у  старой  песни  -  новые:
"Как! Дама уснула?" - и т. д. Нам кажется, что, невзирая  на  инкогнито,  мы
можем опознать прекрасную писательницу, назвавшую любовницу Конрада "дамой".
Далее следует прекрасная гравюра с очень хорошей картины Герберта.  Свирепый
перс выразительным жестом притрагивается к мечу; на переднем плане печальная
девица смотрит на вас умоляюще и робко. А кто  же  сочинил  рассказ  к  этой
гравюре? Лорд Наджент или леди Эммелина Стюарт Уортли, леди Блессингтон, или
милорд Каслрей, а может быть, и леди Каролина  Вильгельмина  Амелия  Скеггс?
Сочинение отличается редкостной глубиной мысли  и  чувства  и  названо  "Мой
турецкий визит". Цитируя его, мы хотим прежде всего показать, как устраивают
подобные дела издатель и литератор, да и по стилю оно истинный перл.
     Некая дама знакомит сочинительницу с Намык Пашой, турецким  посланником
в Париже. (Рассказ ведется от лица женщины, хотя автором его могло  бы  быть
любое из названных нами выше знатных лиц. Сочинительнице  кажется,  что  его
превосходительство Намык не в достаточной мере  магометанин,  и  она  жаждет
взглянуть на настоящего. Намык носит феску и  фрак,  в  то  время  как  наша
славная энтузиастка убеждена, что истинный  турок  должен  носить  тюрбан  и
ятаган,  иметь  пару  бабушей  салямалик  (проч.  турецкие  термины  см.   у
Анастазиуса  и  мисс  Пардоу)  да,  пожалуй,  еще  гаре