и. Все это я отбрасываю как детские игрушки. Жизнь - детство души. Я
стал взрослым и жажду Бесконечного! Поймите!  Вы  думаете,  завтрашний  день
внушает мне страх? Но разве Сократ  колебался  перед  чашей  с  ядом?  Разве
Сенека медлил в своей ванне?  Разве  Брут  уклонился  от  меча,  когда  была
проиграна его великая  ставка?  И  даже  слабодушная  Клеопатра,  разве  она
уклонилась от смертельного укуса змеи? Чего же ждете вы от меня? Моя великая
игра сыграна, и теперь  я  расплачиваюсь.  Погрузись  же  в  мое  сердце,  о
блистающий клинок! Приди  на  грудь  мою,  верная  змея!  Приветствую  тебя,
миротворный образ Вечности! Чаша с цикутой? Наполни же ее до краев, мальчик,
ибо душа моя жаждет Безмерности! Приготовьте ванну, о други,  нарядите  меня
на завтрашний пир - умастите члены мои благовониями, а кудри мои - елеем.
     - Знамо дело, - перебил его Сноггинс, -  в  нашем  отделении  ванны  не
положены; а вот масла для волос, это можно, Эмми в два счета сбегает.
     Узник рассмеялся громко и весело.
     - Хранитель мой меня не понимает, а ты, моя красавица? Что скажешь  ты?
Но с этих губок, думается мне, слетает plura  sunt  oscula  quam  sententiae
{Больше поцелуев, чем речей (лат.).}. Я поцелуями осушаю твои слезы, голубка
моя. Когда меня не станет, они потекут тише, потом иссякнут, а  там  уж  эти
глазки станут сиять другому, как прежде сияли бедному Джорджу  де  Барнуэлу.
Но до конца ты его не забудешь, прелестница. Ведь он был  честный  малый,  и
сердце у него было доброе, и все это знают...
     -  Конечно,  конечно,  доброе!  -  воскликнули   тюремщик   и   девушка
прерывающимися от волнения  голосами.  И  ты,  читающий  эти  страницы,  ты,
непойманный вор и убийца, никого, на свое  счастье,  пока  не  убивший,  ты,
Преступник in posse {Потенциальный (лат.).}, если не  in  esse  {Фактический
(лат.).}, - отнесись сочувственно к тому,  кто  воспользовался  Случаем,  не
выпавшим тебе, и верь, что Разум и Красота пышным цветом расцветают порой на
скамье подсудимых, под грубыми покровами арестантского платья.

                                   * * *

     В деле, по которому он был осужден, Джордж  де  Барнуэл  ни  под  каким
видом не признавал себя виновным.
     - Я допускаю, что мог ошибиться, - говорил он его преподобию  тюремному
капеллану. - Но преступления не совершил. Будь это Преступление, я испытывал
бы Раскаяние. А где нет раскаяния,  не  могло  быть  и  преступления.  Я  не
сожалею  о  содеянном,  следовательно,  я  невиновен.  Разве  такая  теорема
неверна?
     Доктор богословия признал ее неоспоримой.
     - А что мне за причина раскаиваться, сэр, - продолжал Юноша, -  если  я
избавил мир от подлого червя {Неприкрытый  плагиат.  Эти  же  мысли  гораздо
красноречивее  высказаны  в  бесподобном  романе  "Юджин  Арам":  "Пламенные
желания,  мною   испытанные,   ослепительные   видения,   посещавшие   меня,
возвышенные стремления, столь часто  возносившие  меня  над  миром  праха  и
здравомыслия, - все говорит мне, что, хочу я того или нет, - но я  причастен
к Божеству и  сподоблен  Бессмертия...  Я  уничтожил  человека  зловредного!
Обладателя богатств, коими  он  душил  общество!  Мною  облагодетельствованы
столь многие!"}, от человека с презренной душой - от существа,  неспособного
понимать Истинное и Прекрасное? Когда  я  стоял  перед  моим  дядей  в  саду
наследственного замка де Барнуэлов, залитом лунным  светом,  я  ощутил,  что
сама Немезида явилась, дабы повергнуть его. "Пес, - сказал я дрожащему рабу,
- отвечай: где твое Золото?  Ведь  ты  не  способен  им  воспользоваться.  Я
употреблю его на воспомоществование Бедности, которую ты бездушно попираешь;
на развитие Наук, которых  ты  не  понимаешь;  на  возвышение  Искусства,  к
которому ты слеп. Отдай Золото, и ты свободен". Но он безмолствовал, и я его
зарезал.
     -   Не   следует   только   трактовать   эту    мысль    упрощенно    и
распространительно,  -  сказал  достойный  капеллан,  -  ибо   всеобщее   ее
приложение могло бы причинить зло. Ты, сын мой,  Возвышенный  и  Утонченный,
Возлюбленный и Любящий, Поэт и Мудрец, побуждаемый соображениями, которые  я
не  могу  не  оплакивать  как  горестные  заблуждения,  выступил  Мстителем.
Вообрази же, что сталось бы с миром, вздумай  люди,  вовсе  чуждые  Идеалам,
переустраивать Общество, перераспределять  Собственность,  чинить  возмездие
Злу.
     - Сброд пигмеев, штурмующих Небо, - ответствовал  благородный,  хотя  и
заблудший Юноша. - Прометей был титан, и тот пал.
     - Вот" именно, мой доблестный друг! - воскликнул доктор Букли,  пожимая
его белоснежную железноскованную руку. - И Трагедия завтрашнего  дня  научит
человечество тому, что убийство непозволительно даже для  изысканнейшего  из
гениев и что поклоннику Идеала и  Красоты,  каким  являешься  ты,  сын  мой,
надлежит также отдавать дань уважения Действительности.
     -  Ба!  Вот  и  ужин!  -  воскликнул  весело   Барнуэл.   -   Вот   вам
Действительность, доктор; отдадим же ей дань уважения и приступим к еде.
     И он принялся за трапезу с таким аппетитом, словно на  одной  из  своих
юношеских пирушек, но достойный капеллан от слез не мог проглотить ни куска.

                                 "Котиксби"

                         Роман Д. Шрусберри, эскв.

     "Весь мир скован одной цепью. Во всяком большом городе на  земном  шаре
есть квартал, который бывалые  путешественники  узнают  по  его  сходству  с
другими такими же кварталами повсюду, где скучены воедино жилища человека. В
Тегеране или Пекине, в Стамбуле или Нью-Йорке, в Тимбукту или в Лондоне есть
особый район, где некоторые люди не чувствуют себя чужими. Там, где  курится
фимиам перед идолами на берегах стремительной Чинь-Вань-фу;  где  сверкающие
минареты возносятся выше кипарисов и роняют свои  колеблющиеся  отражения  в
светлые воды Золотого Рога; где желтый Тибр  катит  волны  под  разрушенными
мостами погибших империй; где на берегу Нигера ютятся хижины в  тени  пальм;
где раскинулся Северный Вавилон с его складами и  мостами,  с  его  изящными
фабричными  трубами  и  уродливыми  грубыми  молельнями,  скрытый  дымами  и
туманами над зловоннейшей из рек мира, -  во  всех  местах  -  человеческого
поселения есть один Приют, в котором чувствуют себя дома члены  одной  семьи
людей.  Рассеянное  по  всему  миру,  распространилось  огромное   братство,
страждущее, безмолствующее, сочувствующее, ждущее, - неисчислимое и  тайное,
как масонское общество. Некогда оно было  всего  лишь  арабским  племенем  -
маленьким народом, одиноким и затерянным  среди  могучих  монархий  древнего
мира, - этих мегатериев истории. Паруса кораблей  его  сынов  нет-нет  да  и
мелькали в египетских водах; верблюды  их  караванов  иной  раз  ступали  по
пескам Баальбека или брели извилистыми тропами через финиковые рощи Дамаска;
во  многих  войнах  победно  вздымался  их  флаг,  торжествуя  над  многажды
могущественнейшим врагом, - но все-таки это был малый народ, и  вот  однажды
темной ночью лев Иудеи пал перед орлом Веспасиана, и в пламени, в крови и  в
муках погиб Иерусалим... Да, столица  евреев  была  утрачена;  но  разве  не
приобрели они взамен весь мир?"
     Так думал Годфри де  Бульон,  маркиз  Котиксби,  вырываясь  из  теснины
Уич-стрит на простор Стрэнда. Он ходил купить для Армиды ложу в театре мадам
Вестрнс, Малютка Армида была просто без ума  от  этого  театра.  Ее  изящную
коляску, а также ее прелестную  фигурку,  ее  огромные  глаза  и  еще  более
огромный театральный бинокль, и ее  сказочный  букет,  который  стоил  лорду
Котиксби двадцать гиней  у  Натана  на  ковент-гарденском  рынке  (ибо  дети
садовников Шарона все еще не имеют себе равных там,  где  дело  касается  до
цветов), по три раза на неделе - по меньшей мере - можно было видеть в  этом
тесном, очаровательном, уютном театре.  Годфри  достал  ложу.  Он  брел,  не
спеша,  на  восток;  и  у  поворота  на  Холивелл-стрит  в  голову  молодому
аристократу пришли вышеприведенные мысли.
     Обитатели Лондонского гетто сидели у своих  домов  и  грелись  в  лучах
вечернего солнца. Дети  играли  на  ступенях.  Отцы  покуривали  на  пороге.
Смеющиеся лица выглядывали из-за пестрых непроницаемых штор,  которыми  были
завешены окна лавок. Локон лоснящийся, крутой,  смоляной;  очи  черные,  как
ночь, как летняя ночь, когда уже светает; нос  гордый,  крючковатый,  словно
орлиный клюв, трепещущие, нервные ноздри; губы, изогнутые, как лук Купидона,
- каждый мужчина, каждая девушка, любой младенец  и  любая  матрона  в  этой
английской еврейской общине несли на лице своем хоть одну  из  отличительных
черт несравненной арабской расы.
     "Как они  красивы"  думал  Котиксби,  разглядывая  этих  мирных  людей,
вкушающих отдых на закате.
     - Или вы не хочете взглянуть на хорошенькое  пальтецо?  -  произнес  за
спиной у него голос, заставивший его вздрогнуть. И кто-то ухватил его  сзади
за фалды шедевра штульцевского портняжного искусства с такой фамильярностью,
что барон задрожал...
     - Рафаэль Мендоса! - воскликнул сэр Годфри.
     - Он самый, лорд Котиксби, - отозвался тот, кто был им так назван. - Не
говорил ли я вам, что мы еще встретимся там,  где  вы  менее  всего  склонны
будете меня ожидать? Не соблаговолите ли зайти? Нынче пятница, мы  закрываем
на закате. Рад приветствовать вас  в  своем  доме.  -  Говоря  так,  Рафаэль
приложил ладонь к груди и поклонился на старинный  восточный  манер.  Всякие
следы акцента, с каким он поначалу обратился к лорду Котиксби, исчезли:  это
была  личина;  иудей  полжизни  вынужден  носить  личину,  он  спокон   века
защищается хитроумием от преследований грубого англосакса.
     Нырнув под завесу из подержанного платья, пестрого старья, потускневших
блесток, мятых масок, они прошли в лавку столь же темную  и  мерзкую,  сколь
вход в нее был безобразно пестр.
     - И это - твой дом, Рафаэль? - спросил лорд Котиксби.
     - А почему бы нет? - ответил Рафаэль. - Шлосс Шинкенштейн  мне  надоел,
Рейн очень скоро приедается. Во Флоренции слишком жарко, к тому же  там  еще
не кончили строить картинную галерею, и весь дворец пропах  штукатуркой.  Не
хотите же вы, mon cher, чтобы человек похоронил себя в Нормандии,  когда  до
охотничьего сезона еще так далеко? Палаццо Рутантино действует мне на нервы.
Знаете, этот Тициан так мрачен, я  думаю  завесить  его  моими  Гоббемами  и
Тенирсами из моего гаагского дома.
     - Сколько же у тебя дворцов, замков, шато, лавок и складов, Рафаэль?  -
со смехом спросил лорд Котиксби.
     - Вот один из них, - ответил Рафаэль. - Входите.

II

     Шум в старом городе был оглушителен; сквозь общий грохот мрачно  бубнил
Большой Том, тревожно трезвонила Святая Мария, яростно бил  в  набат  Святой
Джайлс; вопли, ругань, летящие  обломки  кирпича,  со  звоном  разлетающиеся
стекла в окнах, стоны раненых, крики испуганных женщин,  воинственные  кличи
нападающих на всем  протяжении  от  Карфакса  до  Трампингтон-стрит,  -  все
свидетельствовало о том, что бой был в самом разгаре.
     В Берлине сказали бы, что происходит революция, и на беснующуюся  толпу
напустили бы кирасир с саблями наголо. Во Франции выкатили бы  артиллерию  и
поиграли бы на ней тяжелыми зарядами. В Кембридже не  обращали  внимания  на
беспорядки: то была обыкновенная драка - студенты шли на горожан.
     Началось все во время лодочных гонок. Лодка горожан с восемью портовыми
силачами на веслах и с самим грозным Веслоу в загребных с разгону  врезалась
в корму легкой университетской гички колледжа "Медный  нос",  раньше  всегда
выигрывавшей состязания. Событие это привело к обмену  запальчивыми  речами.
После заплыва из Гранчестера, когда лодки  причалили  на  лугу  у  Христовой
церкви,  несогласие  между  горожанами  и   университетскими   юношами,   их
всегдашними противниками, приняло более громкие формы с применением силы  и,
наконец, вылилось в открытое сражение. Кулачные схватки и стычки происходили
на мирных лугах, что тянутся от университетских ворот к широким ясным  водам
реки Кем, а также  у  стен  колледжей  Баллиоля  и  Сидней-Сассекса.  Герцог
Белламонт, в те  дни  блестящий  стипендиат  Эксетерского  колледжа,  провел
несколько раундов с Билли Дубом, передним  гребцом  в  лодке  горожан.  Лорд
Вавасур из колледжа "Медный  нос"  схватился  с  огромным  мясником,  первым
бойцом города. Но в это время университетские колокола  зазвонили  к  обеду,
между сражающимися было провозглашено перемирие,  и  студенты  разошлись  по
своим колледжам, чтобы подкрепиться.
     Еще во  время  гонок  всеобщее  немалое  внимание  привлек  джентльмен,
который сидел в байдарке-одиночке и курил  кальян.  Он  плыл  ярдов  на  сто
впереди гонщиков,  так  что  мог  вблизи  и  без  помех  наблюдать  за  этим
любопытным состязанием. Стоило восьмивесельной лодке подойти к нему  слишком
близко, как он с двух-трех ударов сверкающих  весел  посылал  свою  одиночку
далеко вперед и снова останавливался, наблюдая  за  гребцами  и  выпуская  в
воздух клубы ароматного дыма из своего мирного кальяна.
     "Кто это?" - спрашивали в толпе бегущих вдоль берега и  подбадривающих,
по кембрийскому обычаю, гребцов на реке. "Кто  это?"  -  на  бегу  гадали  и
городские и университетские, кто он, с  легкостью  столь  необыкновенной,  в
челне столь невиданном, с  непринужденностью  просто  оскорбительной,  но  с
искусством величайшим оставляющий позади наших лучших  гонщиков?  Ответа  не
было; удалось узнать лишь, что накануне  в  гостиницу  "Бочка",  что  против
колледжа  "Медный  нос",  прибыл  какой-то  джентльмен  в  темной  колеснице
дальнего следования, предшествуемой шестью фургонами и курьером, и что  оный
джентльмен и человек в байдарке-одиночке, очевидно, одно лицо.
     И не  удивительно,  если  его  легкий  челнок,  всех  так  восхитивший,
превосходил лучшие творенья Кемского лодочных дел мастера  или  плотника  из
Патни. Ведь этот челн - узкий, лоснящийся и скользящий в воде, подобно  щуке
в погоне за мелкой рыбешкой, -  был  не  что  иное,  как  турецкий  каик  из
Аква-Тофаны; ему случалось в водах Босфора обгонять гребцов султана и лучших
гонщиков Капитан-паши. То было  создание  самого  Торгул-бека,  собственного
каик-баши его султанского величества. За это  маленькое  чудо  каик-баши  не
взял у графа Бутенева, русского посла, пятидесяти тысяч  туманов.  Когда  же
ему отрубили голову, Отец Правоверных подарил его лодочку Рафаэлю Мендосе.
     Потому что этот Рафаэль Мендоса спас турецкую монархию после битвы  при
Нециве. Сераскиру были отосланы три миллиона пиастров; был подкуплен капитан
де Сент-Корнишон, французский агент в стане победителя  Ибрагима,  -  и  вот
продвижение египетских армий остановлено, пошатнувшаяся Оттоманская  империя
спасена, маркиза Шурумбурум, супруга нашего посла,  появилась  на  приеме  в
брильянтах,  затмивших  даже  драгоценности  Романовых,  а  Рафаэль  Мендоса
получил маленький каик. С тех пор он никуда не ездил без него - челнок весил
едва ли больше обыкновенного кресла. В то утро  курьер  Барони  снес  его  к
реке, и  Рафаэль  наблюдал  с  воды  необыкновенное  состязание,  нами  выше
описанное.
     Вот кончился обед, и молодые люди, разрумянившиеся,  сытые  и  жаждущие
боя, высыпали из своих колледжей. Но если университетские распалились, то  и
городские не дремали. Со всех сторон, из пригородов и с окраин, с  фабрик  и
из мастерских, из лавок, с пакгаузов и верфей валил городской народ на битву
с врагом, и скоро сражение  стало  всеобщим.  От  Аденбрукской  больницы  до
Бленгеймской заставы  весь  Кембридж  бурлил  и  кипел  -  ворота  колледжей
заложили, лавки оградили баррикадами, мальчишки из  лавок  поразбежались  на
подмогу братьям и согражданам, бой бушевал - и студентов теснили.
     В гостинице для Рафаэля Мендосы был  сервирован  завтрак  из  множества
блюд, но он только улыбнулся жалким поползновениям университетских поваров -
завтрак его составили горсть фиников  и  стакан  воды.  Напрасно  огорченный
хозяин упрашивал его не пренебрегать приготовленным пиршеством.
     -  Завтрак!  Подумаешь!  -  отвечал  он.  -  Милый  человек,   у   меня
девятнадцать поваров на годовом жалованье от четырехсот и  выше.  И  я  могу
обедать в любое время дня и ночи. Но драка горожан со студентами (тут в окно
влетел кирпич и разбил графин с водой у Мендосы к руке),  драка  горожан  со
студентами -  это  мне  в  новинку.  Город  берет  верх,  это  ясно,  однако
студенты-то в меньшинстве, Ха, отличный удар! Как этот долговязый  горожанин
полетел наземь под ударом вон того худенького юноши в алой шапочке!
     - Это лорд Котиксби, - пояснил хозяин.
     - Славный боец, хотя и в легком весе, - заметил Менг доса.  -  Отличный
выпад левой, лорд Котиксби, прекрасно парировано, лорд  Котиксби;  а  вот  и
красный кларет, клянусь Юпитером!
     - Наш кларет хоть куда, -  ввернул  хозяин.  -  Желает  ваша  светлость
шато-марго или лафит?
     - Но ведь он не может выйти против  вон  того  грузчика!  -  воскликнул
Рафаэль, видя, как  огромный  лодочник  -  не  кто  иной,  как  сам  Веслоу,
знаменитый на весь Кембридж кулачный боец,  под  чьими  кулачищами  студенты
валились, как подкошенные, - расчистил себе в толпе дерущихся дорогу к  тому
месту, где с восхитительным мужеством и упорством лорд Котиксби со  товарищи
бился против толпы горожан.
     Юный аристократ со всей доблестью своей породы не дрогнул перед могучим
лодочником, но, не будучи ему ровней по росту, по весу и по  жилистой  мощи,
круг за кругом оказывался повергнутым наземь. Грубый грузчик  не  давал  ому
пощады. И его варварская жестокость рассердила Мендосу, следившего  из  окна
гостиницы за ходом этой неравной борьбы.
     - Эй, попридержи кулак! - крикнул  он  местному  Голиафу.  -  Разве  не
видишь, он еще ребенок?
     - Ага, опять кувырком! - торжествовал лодочник, не слушая увещеваний. -
Опять кувырком! До чего ж мне любо колотить лорда!
     - Трус!  -  воскликнул  Меддоса;  и  распахнуть  окно  навстречу  граду
кирпичей, перескочить через балкон, соскользнуть по столбу на землю было для
него делом одной минуты.
     В следующую минуту он уже стоял перед грозным верзилой Веслоу.

                                   * * *

     Во время дознания по делу о смерти  лодочника  Веслоу  Мендоса  дал  по
десяти тысяч фунтов каждому из его десяти сирот.  Так  произошло  их  первое
знакомство с лордом Котиксби.
     Но мы замешкались у порога дома на Холивелл-стрит. Войдем же.

III

     Годфри де Бульон и Рафаэль вошли с улицы в  наружное  помещение  лавки,
расположенной  в  старом  особняке  на  Холивелл-стрит.  По  виду  это  была
настоящая костюмерная. Черноглазая девица помянутой национальности стояла за
черным, засаленным прилавком, а на нем были грудой  навалены  старые  перья,
старые порыжелые сапоги, старые королевские мантии из театрального гардероба
и раскрашенные маски, слепые, но в то  же  время  глядящие  на  вас  пустыми
глазницами с выражением скорбной проницательной смерти.
     Какой-то  студент-медик  примерял  оранжевый  с  серебром   камзол   на
грязно-голубой подкладке, тускло просвечивающей  в  разрезах.  Он  собирался
вечером на маскарад. Он верил, что в таком костюме понравится красотке Топси
Топни - Топси Топни, прекраснейшей из  всех  служанок,  околоточной  Венере,
страстно почитаемой половиной медицинского колледжа.
     - Вы в нем настоящий принц, мистер Бинт, - сказала  прелестная  Рахиль,
одаряя его блеском черных очей.
     - Костюм в самый раз, дражайшая роза Шарона, - отозвался мистер Бинт, -
да вот цена жмет. А-а, Рафаэль, это ты, мой славный рыцарь сургучной печати?
Замолви за меня словечко перед этой дикой газелью. Она не хочет  мне  отдать
его дешевле, чем за пятнадцать шиллингов - на один вечер!  Да  ведь  дорого,
помереть мне, если не дорого, - разве что  ты  согласишься  принять  у  меня
векселек