оружейника, можно положиться.
     - Раз! Два! Три! - воскликнул О'Тул, оба выстрела грянули одновременно,
и великан гвардеец с ужасным проклятием..." И так далее.
     Ей-богу,  друг  Снукс,  две-три  фразы  в  таком  духе  из-под   твоего
прославленного пера  наверняка  принесут  тебе  прямо  на  квартиру  ящик  с
пистолетами  и  хорошее  двуствольное  ружье.  Конечно,  боже  тебя   избавь
когда-либо пустить их в ход, но ведь их можно продать и на вырученные деньги
отменно повеселиться.
     Если мой совет придется тебе в пору, дружище  Снукс,  пользуйся  им  на
здоровье; и буде он принесет какие-нибудь плоды,  надеюсь,  ты  не  забудешь
своего друга и покорного слугу.


КОММЕНТАРИИ

     Романы прославленных сочинителей (Novels by Eminent Hands).
     Печаталось в журнале "Панч" с апреля по сентябрь 1847 г.

     "Джордж де Барнуэл", роман сэра Э. Л. Б. Л., баронета. - Как и в романе
"Юджин Арам" Эдварда Джорджа Бульвер-Литтона (1803-1873), - сюжет основан на
подлинной истории молодого подмастерья, убившего и ограбившего своего  дядю,
чтобы иметь деньги на разгульную жизнь. Эта  история  послужила  канвой  для
трагедии Джона Лилло "Джордж Барнуэл"  (1731)  и  для  популярной  песни.  В
романе  Бульвер-Литтона  подчеркиваются  высокие  интеллектуальные  качества
преступника, и усилия автора направлены на то, чтобы вызвать к этому  убийце
и грабителю симпатии читателя.

     Роберт Девере (граф Эссекс; 1567-1601) - фаворит Елизаветы I, казненный
по ее приказу.

     "Поль Kлиффоpд" - роман Бульвер-Литтона.

     Шевалье  де  Сен-Жорж  (1745-1801)  -  французский  авантюрист,  метис,
уроженец острова  Гваделупа,  служил  во  французской  армии.  Замешанный  в
контрреволюционном заговоре, был арестован, но после Термидора освобожден.

     "Последний барон" - роман Бульвер-Литтона (1843).

     Еще не снесен Карлтон-хаус. - Построенный в 1705 г.,  Карлтон-хаус  был
дворцом принца Уэльского. Снесен в 1827 г. для расширения площади Ватерлоо.

     Сталкивание имен выдающихся писателей и  деятелей  прошлого  -  Свифта,
Аддисона, Попа, С. Джонсона и других - характерно  для  многих  исторических
романов,  авторы  которых  мало  заботились  о   соответствии   исторической
действительности.

     Настоятель собора святого Патрика - Джонатан Свифт.

     Роман Д. Шрусберри, эскв. - пародия  на  роман  "Конингсби"  Бенджамена
Дизраэли, члена  парламента  от  Шрусбери,  главы  консервативной  партии  и
неоднократного премьер-министра Великобритании.

     "Лорды и ливреи" - произведение известной писательницы, автора  романов
"Графы и Графини", "Аманты и Диаманты", "Маркизы и Капризы" и т. д. и; т. п.
- Современники без труда могли угадать, что Теккерей,  имел  в  виду  Кэтрин
Франсес  Гор,  поскольку  название  второго,  романа  носило  одно   из   ее
многочисленных произведений (Hearts and Diamonds), а другие два пародировали
ее романы: "Любовник и муж", "Пэры и выскочки", "Матери и дочери". В ее лице
Теккерей высмеивал и других представительниц школы "серебряной вилки" - леди
Блессингтон, леди Морган, леди Бульвер, миссис Троллоп и  других  английских
дам, прославлявших  жизнь  высшего  общества  в  романах,  где  подробнейшее
описание реквизита и обилие французских фраз прикрывали внутреннюю пустоту и
отсутствие таланта.

     Бард из Мантуи - Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н. э),  знаменитый
древнеримский поэт, автор "Энеиды".

     Хотя пародия "Синебрад", роман Г. П.  Р.  Джимса,  как  это  было  ясно
каждому читателю того времени, была адресована плодовитому, но  бесталанному
автору исторических романов Джорджу Пейну Рейнсфорду  Джеймсу,  однако  этим
оружием Теккерей наносил удар многочисленным подражателям  Вальтера  Скотта,
заимствовавшим  лишь  внешнюю  сторону  его  творчества.  Банальный   сюжет,
шаблонные средневековые  декорации,  на  фоне  которых  развертывается  цепь
невероятных приключений и леденящих кровь ужасов, и стандартный  "счастливый
конец"  -  эти  характерные  атрибуты  многих   псевдоисторических   романов
высмеивает Теккерей.
     Две последние пародии: "Фил Фоггарти" и "Звезды и полосы"  имеют  общую
цель:  разоблачение  шовинизма,  будь,  то  ирландского  или  американского.
Отвращение Теккерея  к  безудержному  прославлению  воображаемых  достоинств
своих соотечественников и принижение других народов  усугублялось  в  данном
случае еще милитаристским духом творчества Чарльза Левера и Фенимора Купера.
Теккерей ненавидел войну и всякое проявление насилия и жестокости. Овне  мог
мириться; с тем, что его  друг  Левер  (Гарри  Лорреквер),  подобно  другим;
ирландским писателям, углубляется в  подробные  описания  боевых  схваток  и
живописует эдаких ирландских богатырей, способных одержать победу над  целым
полчищем.  Высмеивая  этот  гипертрофированный  шовинизм,  Теккерей  попутно
задевает и другую слабую сторону романов Левера: пренебрежение  исторической
достоверностью. Весь рассказ ирландского Мюнхгаузена  -  Фила  Фогарти  -  о
победах и подвигах, о пленении  и  бегстве  из  плена,  о  Наполеоне  и  его
окружении  -  все  ото  плод  неуемного  воображения  рассказчика.   Десятки
исторических деятелей, выведенных в этой  пародии,  умышленно  превращены  в
генералов и маршалов, а подлинным маршалам даны фантастические титулы. Левер
был смертельно обижен и порвал всякие отношения с Теккереем. Но впоследствии
одумался и в предисловии к новому,  переработанному  изданию  своего  романа
"Наш Том Бэрк" в 1872 г. признал правоту критики Теккерея.
     В пародии "Звезды и полосы", где в подзаголовке упоминается  "Последний
из Муллиганов", современники Теккерея легко  узнали  автора  "Последнего  из
Могикан" популярного американского писателя Фенимора Купера. Еще за  год  до
опубликования "Романов  прославленных  сочинителей",  27  августа  1846  г.,
Теккерей подверг едкой критике новый роман Купера и попутно  его  трехтомные
"Впечатления о поездке в Европу" ("Англия"), где особенно неприятно поразили
Теккерея американский шовинизм автора и  его  преклонение  перед  английской
аристократией. В "Звездах и полосах" американский посол Франклин ведет  себя
до грубости высокомерно при встрече с французским королем Людовиком  XVI,  и
ему вторит индеец Татуа. В  своей  сатире  Теккерей  уловил  типичную  черту
многих американцев, уверенность в превосходстве всего американского, которую
ему самому довелось  так  часто  наблюдать  во  время  пребывания  в  США  в
1852-1853 гг. В одном из поздних очерков, например, Теккерей вспоминает, как
некий член Конгресса уверял его, что весьма посредственная  статуя  генерала
Джексона работы скульптора-самоучки - "лучшая конная статуя в мире".

     Маршал  Камбасерес.  -  Как  и  в  "Очередной  Французской  революции",
Теккерей  превращает  видного  государственного  деятеля  Франции,   второго
консула при Бонапарте (1799-1804) и создателя "кодекса  Наполеона"  Жан-Жака
Камбасереса (1753- 1824) в военного  деятеля  и  дает  ему  чужой  титул  (в
действительности Наполеон I сделал его герцогом Пармским).

                                                      Комментарии Я. Рецкера



    Уильям Мейкпис Теккерей.
    Георги


     Перевод Э. Линецкой
     Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
     литература", 1975, т. 2
     OCR Бычков М.Н.


     По случаю того, что во дворце парламента должны быть воздвигнуты статуи
сих возлюбленных монархов,  некая  юная  особа  (имеющая  связи  при  дворе)
осчастливила  нас  копиями  надписей,  которые   будут   выгравированы   под
изображениями этих брауншвейгских светил.

                       Георг I - светило Брауншвейга

                      Предпочитал он Англии Ганновер,
                         А двух уродливых любовниц
                      Предпочитал супруге, чистой и прекрасной.
                      Литературу презирал, искусство ненавидел,
                         Зато салаты с ворванью любил
                      И покровительствовал устрицам прескверным.
                         Он Уолпола в министры произвел,
                      Порочным вкусам неизменно верный.

                                  Георг II

                      Родителя взяв себе за образец,
                      Я муж был неверный и скверный отец,

                      Сквалыжничал, жадничал, деньги копил
                      И немцем на троне английском я был,

                      Французов побил в Деттингенском бою,
                      Шотландцам устроил резню в их краю...

                      Беспутен и туп, неучтив и жесток,
                      Никем не оплаканный, в землю я лег.

                      Чтоб должный придать моей статуе вид,
                      В подножье пусть Питт на коленях стоит.

                                 Георг III

                      Почет и место статуе моей:
                      Я - лучший из английских королей.

                      Достойный славословий и похвал,
                      Жене-дурнушке я не изменял.

                      Пусть сохранить Америку не смог,
                      Зато вседневно ел бараний бок.

                      Умом, пожалуй, был я слабоват,
                      Но англичанин с головы до пят.

                      Всех королей попрал Наполеон,
                      Лишь я стоял; и вот - повержен он.

                      Французу изломали дерзкий штык
                      Старуха Англия, Георг старик.

                      Мой Нельсон потопил его суда,
                      А Веллингтон взял с бою города.

                      Мой стяг везде - на суше и воде...
                      Мне равного не сыщете нигде!

                      Я сверженных монархов привечал,
                      Им троны и короны возвращал...

                      А впрочем, что мне в суше и морях,
                      Во всех спасенных мною королях,

                      И в том, что мной пленен Наполеон?
                      Победой я отнюдь не упоен.

                      Мне короли лобзали край одежд,
                      Но я не поднимал сонливых вежд;

                      Я к ликованью Адалин был глух,
                      Салюты мне не радовали слух...

                      Зачем мне слава, почести, венец,
                      Когда я старый, сбрендивший слепец!

                              Georgius Ultimus {*}

                      И старцам, и юнцам его пример
                          Наукой да не будет:
                      Он оскорблял равно и женщин и мужчин,
                      Он изменял жене и был любовником неверным,
                      Он предавал и убежденья и друзей.
                      Невежда, грамоту он одолеть не мог,
                      Зато в портняжном понимал искусстве
                      И мастер был по  кулинарной  части.
                      Воздвиг он Брайтонский дворец, а также
                                                    Бакингемский,
                          И за такие достиженья был
                          Восторженною знатью именован
                      Он "первым джентльменом всей Европы".
                      Прошу вас чтить того, чью статую вы зрите,
                          А также тех, кто восторгался им {**}.

     {* Георг Последний (лат.).}
     {** Перевод Э. Линецкой.}



    Уильям Мейкпис Теккерей.
    Как из казни устраивают зрелище


     Перевод А. Поливановой
     Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
     литература", 1975, т. 2
     OCR Бычков М.Н.


     Мистер X., голосовавший вместе с мистером Эвартом  за  отмену  смертной
казни, предложил мне пойти с ним смотреть, как будут вешать Курвуазье, - ему
было интересно, какое впечатление произведет казнь на зрителей. Мы не были в
числе "шестисот родовитых и  знатных  господ",  допущенных  по  распоряжению
шерифа в здание тюрьмы, но вынуждены были остаться в толпе и поэтому  решили
как можно раньше занять места у подножья эшафота.
     Я должен был встать в три часа утра и  поэтому  лег  в  десять  вечера,
решив, что пяти часов сна будет вполне достаточно, чтобы набраться  сил  для
предстоящего утомительного дня. Но, как и следовало ожидать, меня  всю  ночь
не покидала мысль о зрелище, которое мне  предстояло  увидеть,  и  я  ни  на
минуту не сомкнул глаз. Я слышал, как отбивали время все часы в округе,  как
где-то поблизости во дворе жалобно скулила  собака;  в  полночь  негромко  и
грустно прокричал петух; в самом начале  третьего  сквозь  шторы  забрезжило
серое утро; и когда наконец на полчаса мне удалось заснуть, меня разбудил Х.
- заехавший за мной, как было условлено. Он поступил разумнее и  не  ложился
спать вовсе, просидев до утра в клубе с Д. и еще с  двумя-тремя  приятелями.
Д. - известный лондонский шутник, - всю  ночь  напролет  развлекал  общество
анекдотами по поводу предстоящего события. Поразительно, что убийство  может
служить неиссякаемым источником шуток. Все мы непрочь пошутить на эту  тему;
есть какое-то мрачное наслаждение в этом вечном противопоставлении  жизни  и
неизбежной смерти, разделенными столь тонкой и хрупкой гранью.
     Сколько же в этом огромном городе есть людей - во дворце и на  чердаке,
на мягкой перине или на соломе, окруженных плачущими друзьями и  услужливыми
докторами, или всеми покинутых и мечущихся на узких больничных  койках,  для
которых  эта  воскресная  ночь  должна  стать  последней  ночью   в   жизни.
Проворочавшись пять часов без сна, я успел подумать о всех этих людях (и еще
немного о том высшем часе, который рано или поздно  неизбежно  наступит  для
пишущего  эти  строки,  когда  он  будет  распростерт  на   смертном   ложе,
обессиленный последней борьбой и  в  последний  раз  глядя  на  милые  лица,
радовавшие его в этом мире, и медля еще какой-нибудь лишний миг, прежде  чем
отправиться в страшный путь); но  всякий  раз,  как  били  часы,  мои  мысли
возвращались все к одному и тому же, и я спрашивал себя: а что сейчас делает
он? Слышит ли он этот бой в своей камере в  Ньюгетской  тюрьме?  Одиннадцать
часов. Все это время он писал. Но вот тюремщик говорит,  что  хотя  общество
узника ему очень приятно, но он слишком устал и не в силах более  составлять
ему компанию. "Разбудите меня в четыре, -  просит  заключенный,  -  мне  еще
много чего надо написать". Между одиннадцатью и двенадцатью тюремщик слышит,
как узник скрежещет во сне зубами. В двенадцать тот вскакивает и спрашивает:
"Что, пора?" Но нет, у него еще много времени, чтобы спать.  И  он  спит,  а
часы продолжают бить. Ему остается еще семь часов, еще пять часов. По улицам
с шумом проезжают экипажи, развозя дам, возвращающихся из гостей;  холостяки
плетутся домой после веселой пирушки; Ковент-Гарден не спит, и от света  его
огней, проникающих сквозь  тюремное  окно,  меркнет  пламя  свечи  в  камере
заключенного. Остается еще четыре  часа!  "Курвуазье,  -  говорит  тюремщик,
тряся его за плечо, - четыре часа, вы сказали, вас разбудить, но за вами еще
па посылали, так что можете спать".  Но  бедняга  встает,  в  последний  раз
одевается и снова принимается писать, чтобы  поведать  всему  миру,  как  он
совершил преступление, за которое  понесет  кару.  На  этот  раз  он  скажет
правду, чистую правду. Из соседнего трактира ему приносят завтрак:  чай  или
кофе и тощий бутерброд. Он ни к чему не притрагивается и продолжает  писать.
Он должен написать на свою далекую родину матери, набожной старушке, которая
растила и  любила  его  и  даже  теперь,  простив  его,  прислала  ему  свое
благословение. Вот он  заканчивает  воспоминания  и  письма  и  переходит  к
завещанию,  распределяя  свое  жалкое,  ничтожное  имущество,  состоящее  из
религиозных книг и брошюрок, которыми снабдили его сердобольные  священники.
Он делает надписи: "На память от Франсуа-Бенжамена  Курвуазье  сего  шестого
июля 1840 года". Он приготовил подарки для своих дорогих друзей -  тюремщика
и помощника шерифа. Жалко наблюдать, как по мере приближения  дня  казни  он
привязывается ко всем, кто его окружает, как жадно  льнет  к  ним,  как  они
становятся ему дороги.
     Пока в  тюрьме  происходят  эти  последние  приготовления  (о  чем  нас
подробнейшим образом осведомляют отчеты, помещаемые в  хронике),  экипаж  X.
останавливается у моего подъезда, и мы принимаемся за приготовленный для нас
завтрак. Выпить чашку кофе в четыре часа утра всегда приятно. А тут  еще  X.
забавляет нас, повторяя только что услышанные им от Д. остроты. Эти  остроты
бесподобны; должно быть, они там в клубе и в самом  деле  превесело  провели
время; затем мы с жаром принимаемся спорить, как разумнее  поступать  в  тех
случаях, когда приходится вставать так рано: вздремнуть  часок-другой  среди
дня или перетерпеть и не ложиться  спать  до  вечера.  Тут  выясняется,  что
поданная дичь до невозможности жесткая, даже крылышко словно деревянное; мы,
разумеется, несколько разочарованы, так как ничего другого на  завтрак  нет.
"Не хочет ли кто-нибудь из джентльменов выпить на дорогу бренди с содовой? -
предлагает кто-то. - Замечательно прочищает мозги". И,  подкрепившись  таким
образом,  мы  трогаемся  в  путь.  Кучер,  успевший  задремать  на   козлах,
просыпается от шума распахиваемой двери и дико озирается по сторонам.  Ровно
четыре часа. Как раз сейчас они будят несчастного - брр! "Кто хочет сигару?"
Сам X. не курит, но клянется и уверяет нас самым любезным образом, что новая
шелковая обивка кареты ничуть не пострадает от табачного дыма. Тем не  менее
Z., который курит, предпочитает сесть рядом с кучером.
     - К Сноухилл! - приказывает владелец экипажа.
     На улице теперь только одни полисмены; они понимающе поглядывают на нас
- им хорошо известно, что все это значит.
     Как спокойны и тихи улицы; только разбуженное  каретой  эхо,  дремавшее
всю ночь где-нибудь в углу, нарушает тишину. Тротуары, словно их  кто-нибудь
тщательно вымел ночью, такие сухие и  чистые,  что  не  запачкали  бы  белых
атласных туфелек. В воздухе ни дуновения, ни облачка; только дымок от сигары
Z. подымается ввысь белыми чистыми клубами. Листва на деревьях скверов такая
зеленая и блестящая, какая бывает только  за  городом  в  июне.  Кто  поздно
встает, не представляет себе прелести лондонского воздуха и зелени, а  между
тем ранним утром этот воздух и зелень так хороши, что трудно вообразить себе
что-нибудь более свежее и восхитительное. Но они не выносят дневной толчеи и
сутолоки; они уже не те, что были утром, и вы не узнаете их тогда. Когда  мы
проезжали Грейз-Инн, я заметил на траве в садах самую настоящую росу,  а  на
стеклах старых кирпичных массивных зданий горела заря.
     Пока мы добрались до Холборна, город заметно оживился; народу на улицах
стало  раза  в  два  больше,  чем  в  каком-нибудь  немецком  бурге  или   в
провинциальном английском городке. Во многих пивных уже  открыли  ставни,  и
оттуда стали выходить мужчины с трубками в руках.  Вот  они  зашагали  вдоль
светлой широкой улицы, все без исключения увлекая за собой синие  тени,  ибо
все они устремились в одном направлении и, так же как  мы,  спешат  к  месту
казни.
     В двадцать минут пятого мы подъехали к церкви Гроба Господня;  улицы  к
этому времени уже  запружены  людьми,  но  еще  больше  народа  движется  по
Сноухилл. И вот наконец мы у Ньюгетской тюрьмы, но еще прежде чем мы  успели
ее разглядеть, нам бросилось  в  глаза  нечто  столь  страшное,  что  сердце
невольно заколотилось, и мы замерли от ужаса.
     Прямо перед нами, примыкая к боковой двери тюрьмы,  возвышалась  черная
виселица, равнодушно ожидающая свою жертву.  От  этого  зрелища  вас  словно
ударяет током, и вы делаете судорожный вздох. Но через минуту вы приходите в
себя и начинаете спокойно и не без интереса изучать находящееся  перед  вами
сооружение. Во всяком случ