в окошечко  нам  было  видно,
как девицы мечутся по кухне, пряча остатки ужина, как распахнулась дверь  из
лавка и в комнату, шатаясь, вошел пьяный и сердитый Брискет. И еще нам  было
видно, как с высокого табурета его приветствовало, любезно  кивая,  перо  на
треуголке Добла! Добл побелел, затрясся всем телом и без  сил  опустился  на
колоду для разделывания туш.
     Старый Брискет со всем вниманием, на которое был в ту минуту  способен,
принялся изучать наглое, кокетливо колыхающееся  перо,  -  будь  оно  трижды
неладно! - и постепенно до его сознания дошло, что раз  есть  шляпа,  должна
быть где-то поблизости и голова. Он медленно поднялся со стула -  ростом  он
был шести футов, а весил добрых семь пудов, - так вот, повторяю, он медленно
поднялся на ноги, надел фартук и рукавицы и снял со стены топор!
     - Бетси, - приказал он,  -  открой  заднюю  дверь.  Бедняжки  с  воплем
бросились на колени и стали умолять его,  обливаясь  слезами,  но  все  было
тщетно.
     - Откройте дверь во двор! - рявкнул он, и, услышав его голос, громадный
бульдог вскочил на ноги и зарычал так, что я отлетел на другой конец  двора.
Добл не мог двинуться  с  места,  он  сидел  на  колоде  и  всхлипывал,  как
младенец.
     Дверь отворилась, мистер Брискет вышел во двор.
     - Хватай его, Зубастый! - крикнул он. - Держи его! - И этот ужасный пес
бросился прямо на меня, но я отскочил  в  угол  и  обнажил  шпагу,  готовясь
дорого продать свою жизнь.
     - Молодец, собачка, - сказал Брискет, - не выпускай его оттуда.  А  вы,
сэр, - обратился он к Доблу, - отвечайте, это ваша шляпа?
     - Моя. - От ужаса у Добла язык едва ворочался.
     - Тогда, сэр, - продолжал Брискет, икая, -  я  с  прискорбием...  ик...
должен сообщить... ик... вам, что уж раз... ик... у меня  оказалась  ваша...
ик... шляпа, мне нужна к ней... ик...  и  голова.  Печально,  но  ничего  не
поделаешь. Так что советую вам...  ик...  поудобнее  устроиться  на  этой...
ик... колоде, потому что сейчас  я  отрублю  вашу...  ик...  голову:  чик  и
готово!
     Добл бросился на колени и закричал:
     - Я единственный сын, мистер Брискет! Я женюсь  на  ней,  сэр!  Честное
слово, женюсь! Подумайте о моей матери, сэр, подумайте о моей матери!
     - Ну, ну, голубчик, не надо расстраиваться, - отвечал  Брискет,  -  все
будет хорошо. Положите голову на эту колоду и не волнуйтесь, я ее  сейчас  -
чик! Да, да, чик! - совсем как у  Людовика  Шиш...  Шош...  Шашнадцатого,  а
потом уж примусь за второго.
     Услышав о его намерениях, я отпрыгнул  назад  и  издал  душераздирающий
вопль. Решив, что я вознамерился бежать, Зубастый бросился на  меня,  норовя
вцепиться прямо в горло. Я заорал, в отчаянии взмахнул руками... и, к  моему
величайшему изумлению, пес грохнулся на землю...  мертвый,  пронзенный  моей
шпагой насквозь.

     В эту минуту на Брискета набросилась целая толпа,  -  одна  из  девушек
догадалась позвать соседей, - и жизнь  Добла  была  спасена.  Когда  же  все
увидели убитого пса у моих ног, мое страшное лицо и окровавленную шпагу,  то
преисполнились величайшего восхищения перед моим мужеством. "Какой отчаянный
малый этот Стабз", - заахали они. И назавтра эти слова повторялись  всеми  в
нашем собрании.
     Я не стал разглашать, что пес совершил самоубийство, - кому какое дело?
Не стал я распространяться и о том, каким трусом оказался Добл. Наоборот,  я
сказал, что этот отважный юноша дрался, как лев, так что теперь и ему ничего
не  оставалось,  как  молчать.  Из  шкуры  бульдога  я  заказал  кобуру  для
пистолета; ходил я с таким независимым видом и  слава  храбреца  так  прочно
утвердилась за мной в нашем полку, что поддерживать его честь во всех  наших
стычках с армейцами приходилось теперь Бобу Стабзу. Что касается женщин,  вы
их знаете: они обожают храбрость, и я, с моей блестящей репутацией, мог в то
время выбирать любую - от любви ко мне и к моему красному мундиру умирало не
меньше десятка невест с приданым в три, четыре, а то  и  пять  тысяч  фунтов
стерлингов. Но я был не так глуп. Дважды я чуть было не женился, дважды меня
постигало разочарование, но я поклялся всеми святыми, что у меня будет жена,
и жена богатая. "Жениться на богатой ничуть не труднее, чем  на  бедной",  -
руководствуясь в жизни этой истиной, вы никогда не ошибетесь: ведь на одну и
ту же наживку можно поймать и форель и семгу.

                               Июль. Расправа

     Даже после приключения с бульдогом мясника Доблу  не  удалось  прослыть
храбрецом, за мной же эта слава утвердилась прочно:  Роберт  Стабз  считался
самым удалым забиякой среди удалых  Северных  Бангэйцев.  И  хотя  я  честно
признаюсь, - обстоятельства моей дальнейшей жизни подтверждают  это,  -  что
судьба  не  очень-то  щедро  одарила  меня  отвагой,  человеку   свойственно
заблуждаться на свой счет, так  что  очень  скоро  я  и  сам  уверовал,  что
убийство пса было величайшим  подвигом  и  что  я  -  герой,  с  которым  не
сравниться ни одному солдату из стотысячной армии  его  величества.  Что  вы
хотите: у меня всегда  была  душа  военного,  вот  только  жестокая  сторона
военной профессии, все эти отвратительные битвы и кровь мне не по душе.
     Полк  наш,  в  общем,  храбростью  не  блистал,  -  чего  требовать  от
территориальных войск? - и, уж конечно, Стабз считался отчаянным бретером. Я
так грозно ругался и вид у меня  был  такой  свирепый,  точно  мне  довелось
участвовать в десятках кампаний. Я  был  секундантом  в  нескольких  дуэлях,
судьей  во  всех  спорах  и  таким  метким  стрелком,  что   задевать   меня
остерегались. Что же касается Добла, я взял его под свое покровительство,  и
он так ко мне привязался, что мы вместе ели и  пили  и  каждый  день  ездили
верхом. Отец его не жалел денег, - пусть сын тратит,  раз  попал  в  хорошее
общество, а уж кто сравнится в этом смысле со знаменитым Стабзом! Да,  в  те
дни знакомство со мной считалось честью, я слыл отважным  храбрецом,  и  все
так продолжалось бы и по сей день, если бы... если бы не то  обстоятельство,
о котором вы сейчас узнаете.
     Случилось это  в  роковой  1796  год,  когда  полк  Северных  Бангэйцев
квартировал в Портсмуте, - это такой приморский город, описывать  я  его  не
стану, да и вообще не слышать бы мне его названия. Я,  может  быть,  был  бы
сейчас генералом или уж по меньшей мере богачом.
     В те времена военных всюду встречали с распростертыми объятиями,  и  уж
тем более я со своей блестящей репутацией был всюду желанным  гостем.  Какие
устраивались в нашу  честь  обеды,  какие  завтраки,  с  какими  прелестными
девушками танцевал я кадрили и контрдансы!
     И хотя меня дважды постигало разочарование  в  любви.  как  я  вам  уже
рассказывал,  сердце  мое  оставалось  юным  и  доверчивым;  и,  зная,   что
единственным выходом для меня была женитьба на богатой, я и  здесь  ухаживал
напропалую. Не  стану  рассказывать  вам  о  тех  очаровательных  созданиях,
которые привлекли мое внимание, пока я жил в Портсмуте. Я пытал  счастья  не
раз и не два, но, - странное дело, я никогда не мог  этого  понять,  -  хотя
дамы зрелого возраста относились ко мне более чем благосклонно, юные  девицы
неизменно меня отвергали.
     Однако недаром говорится: "трус красавицу не завоюет", поэтому я упорно
шел к своей цели, и  когда  познакомился  с  некоей  мисс  Клоппер,  дочерью
достаточно богатого купца, поставщика военного флота, то повел  с  ней  дело
так, что уж она-то не смогла бы мне отказать. Брат  ее,  капитан  армейского
пехотного полка, помогал мне как только  мог,  -  я  был  для  него  идеалом
офицера.
     Поскольку капитан Клоппер оказал мне множество услуг, я решил  угостить
его обедом, - это я мог себе позволить, не  поступаясь  своими  убеждениями,
ибо Добл жил в гостинице, а  так  как  все  счета  он  посылал  отцу,  я  не
стеснялся столоваться там  за  его  счет.  Добл  пригласил  к  обеду  своего
приятеля, так что у нас получилось за столом "каре", как  говорят  французы.
Соседний с нашим столик заняла компания морских офицеров.
     Я не из тех, кто пожалеет лишнюю  бутылку  для  себя  или  для  друзей,
поэтому языки у нас очень скоро развязались, и мы час  от  часу  проникались
друг к другу все большей симпатией. Как это принято у офицеров после  обеда,
все наперебой рассказывали о своих подвигах на поле битвы  и  об  успехах  у
дам. Клоппер поведал присутствующим, что мечтает  видеть  меня  мужем  своей
сестры, и поклялся, что во всем христианском мире не  найти  другого  такого
отличного парня, как я.
     Поручик Добл подтвердил это.
     - Но только пусть мисс Клоппер  знает,  -  сказал  он,  -  какой  Стабз
сердцеед. У  него  было  невесть  сколько  liaisons  {Связей  (франц.).},  и
помолвлен он был невесть сколько раз.
     - В самом деле?  -  воскликнул  Клоппер.  -  Расскажи-ка  нам  о  своих
похождениях, Стабз!
     - Ну что вы, - сказал я скромно, - право, о чем тут рассказывать. Я был
влюблен, дорогой друг, - да и кто не был? - и меня обманули, -  скажи,  кого
не обманывали?
     Клоппер поклялся, что оторвет  сестре  голову,  если  она  когда-нибудь
посмеет поступить так со мной.
     - Раскажи ему о мисс Кратти, - попросил Добл. - Ха-ха-ха, уж если кто с
кем и поступил, так это он с ней, а не она с ним, провалиться  мне  на  этом
месте!
     - Нет, нет, Добл, ты преувеличиваешь. И вообще не нужно называть  имен.
Дело в том, что в меня безумно влюбилась одна  девушка,  и  не  какая-нибудь
бесприданница, - за ней давали шестьдесят тысяч фунтов, клянусь  честью.  Мы
уже  назначили  день  свадьбы,  как  вдруг  приезжает  из  Лондона  один  ее
родственник.
     - И этот-то родственник расстроил свадьбу?
     - Расстроил? Да, друг мой, именно расстроил, только дело было не совсем
так, как ты думаешь. Он бы глаз своих не пожалел, да еще добавил  бы  десять
тысяч фунтов в придачу, только бы я женился на ней. Но я не захотел.
     - Господи, да почему же?
     - Друг мой, ее дядя был сапожник. Я не мог опозорить своего имени такой
женитьбой.
     - Ну еще бы, - возмутился Добл, - конечно, не мог. А теперь расскажи им
про другую, про Мэри Уотерс.
     - Ах, Добл, тише, пожалуйста!  Видишь,  один  из  моряков  обернулся  и
слушает. Милый Клоппер, то была всего лишь детская шутка.
     - Все равно расскажи, - настаивал Клоппер, - сестра ничего не узнает. -
И он с дьявольски хитрым видом подмигнул мне.
     - Нет, нет, Клоппер,  ты  ошибаешься,  клянусь  честью,  Боб  Стабз  не
какой-нибудь совратитель, и вообще это совсем не  интересно.  Видишь  ли,  у
моего отца есть небольшое поместье, - о, всего  несколько  сот  акров,  -  в
Слоф-фемсквигле.  Смешное  название,  правда?  О,  черт,  опять  этот  моряк
уставился на нас! - Я в ответ тоже поглядел на него с самым дерзким видом  и
продолжал громко и небрежно: - Так вот, в  этом  самом  Слоффемсквигле  жила
одна девушка, мисс Уотерс,  племянница  тамошнего  лекаря,  ужасного,  нужно
сказать,  шарлатана;  но  мать  моя  очень  к  ней  привязалась,   постоянно
приглашала ее к нам и очень баловала. Оба мы  были  молоды,  и...  и...  ну,
словом, девушка влюбилась в меня. Я вынужден  был  отвергнуть  ее  весьма  и
весьма нежные порывы, и даю вам  слово  дворянина,  вот  и  вся  история,  о
которой так шумит этот чудак Добл.
     Не успел я произнести эти слова, как почувствовал, что  кто-то  схватил
меня за нос, и чей-то голос загремел:
     - Мистер Стабз, вы - лжец и негодяй! Вот вам, сэр, за то,  что  посмели
чернить имя благородной девушки!
     Я кое-как повернул голову, потому  что  этот  грубиян  стащил  меня  со
стула, и увидел верзилу  шести  футов  ростом,  который  избивал  меня,  как
последний мужлан, нанося удары кулаками и сапогами и по лицу, и по ребрам, и
по тому месту, что скрыто фалдами мундира.
     - Этот человек - лжец, лжец и негодяй! Сапожник его разоблачил,  и  его
племянница от него отказалась.  А  мисс  Уотерс  была  помолвлена  с  ним  с
детства, но он бросил ее ради  племянницы  сапожника,  потому  что  та  была
богаче!
     И этот гнусный мерзавец сунул  мне  за  шиворот  визитную  карточку  и,
ударив меня напоследок ногой пониже спины, покинул ресторан в  сопровождении
своих друзей.
     Добл поднял меня на ноги, вытащил из-за воротника  карточку  и  прочел:
"Капитан Уотерс". Клоппер подал мне стакан воды и сказал прямо в ухо:
     - Если это правда, значит, вы -  презренный  негодяй,  Стабз,  и  после
дуэли с капитаном вам придется драться со мной. - Сказал и бросился  вон  из
залы.
     Мне оставалось только одно. Капитана Уотерса я известил  оскорбительной
запиской, что он не  достоин  моего  гнева.  Что  касается  Клоппера,  я  не
снизошел  до  того,  чтобы  обратить  на  его  угрозу  внимание.  Но,  желая
избавиться от утомительного общества этих ничтожеств,  я  решил  осуществить
свое давнее желание совершить небольшое путешествие. Я взял в полку отпуск и
в тот же самый вечер отправился  в  путь.  Представляю  разочарование  этого
отвратительного Уотерса, когда наутро он пришел ко мне в  казармы  и  узнал,
что я уехал! Ха-ха-ха!
     После этого случая я почувствовал,  что  военная  служба  мне  порядком
надоела, - по крайней мере, служба в нашем полку, где офицеры, неизвестно по
каким причинам преисполнившиеся ко мне неприязни, заявили, что мне нет места
в их собрании. По этому поводу полковник  Кукарекс  прислал  мне  письмо,  с
которым я поступил так, как оно того заслуживало. Я сделал вид, что никакого
письма не получал, и с тех пор не разговаривал ни  с  одним  офицером  полка
Северных Бангэйцев.

                     Август. Своя рубашка к телу ближе

     Боже, как несправедлива судьба! С тех самых пор у меня не было  ни  дня
удачи. Я падал все ниже и ниже. Я мог бы сейчас гарцевать на коне и попивать
вино, как подобает дворянину, а мне пинту эля бывает не  на  что  купить,  -
хорошо, когда кто-нибудь угостит. За что, за  что  обрушились  на  меня  эти
невзгоды?!
     Должен сказать вам, что очень скоро  после  моего  приключения  с  мисс
Клоппер и этим трусливым негодяем Уотерсом (через день после  того,  как  он
нанес мне оскорбление, его корабль ушел в плавание, иначе не сносить бы  ему
тогда головы; в  настоящее  время  он  живет  в  Англии  и  даже  стал  моим
родственником, но я, конечно, с ним не знаюсь), - так вот,  вскорости  после
этих злоключений произошло еще одно печальное  событие,  принесшее  мне  еще
одно тяжкое разочарование. Скончался мой горячо любимый батюшка, не  оставив
нам ничего, кроме поместья, которое стоило всего две тысячи фунтов, - а я-то
рассчитывал получить от него по меньшей мере пять  тысяч.  Дом  и  землю  он
завещал мне, а матушке и сестрам оставил, правда,  две  тысячи,  лежавшие  в
известном банкирском доме "Памп, Олдгет и Кь", но через  полгода  после  его
кончины они разорились и в течение пяти лет выплачивали моей дорогой матушке
и сестрам по одному шиллингу девяти пенсам за фунт, и это было все,  на  что
им приходилось жить.
     Бедняжки были  совсем  неопытны  в  денежных  делах,  и,  когда  пришло
известие о банкротстве "Пампа, Олдгета и  Кь",  матушка  -  поверите  ли?  -
только улыбнулась, возвела глаза к небу и оказала, обнимая сестер:
     - Слава богу, что у нас есть  хоть  на  что  жить,  дорогие  мои  дети!
Сколько в мире людей, которым наша нищета показалась бы богатством!
     Девицы, конечно, расхныкались, бросились обнимать  ее,  обнимать  меня,
так что я чуть не задохнулся в их  объятиях  и  чуть  не  захлебнулся  в  их
слезах.
     - Дражайшая маменька, - сказал я, - приятно видеть, с какой  твердостью
вы несете свою утрату, но еще приятнее узнать,  что  у  вас  есть  средства,
которые помогут вам примириться с ней.
     Понимаете, я был убежден, что у старушки припрятаны где-нибудь в  чулке
сбережения, фунтов эдак с тысячу, старушки  ведь  любят  копить  про  черный
день. Она свободно могла откладывать по тридцати фунтов в  год,  значит,  за
тридцать лет жизни с батюшкой у нее наверняка собралось уж никак  не  меньше
девятисот фунтов. Но тем не менее это презренное  утаивание  наполнило  меня
гневом, - ведь утаивались и мои деньги тоже! Поэтому  я  продолжал  довольно
резко:
     - Вы говорите, маменька, что  вы  богаты  и  что  банкротство  Пампа  и
Олдгета вас ничуть не огорчает. Я счастлив слышать это,  сударыня,  счастлив
слышать, что вы богаты, но я хотел бы знать, где вы прячете эти свои деньги,
вернее - деньги моего отца, сударыня, ведь своих-то у вас никогда не было. И
еще позвольте мне сказать, что, когда я согласился  содержать  вас  и  ваших
дочерей за восемьдесят фунтов в год, я не  знал,  что  у  вас  имеются  иные
доходы помимо тех, о которых говорится в завещании покойного батюшки.
     Я сказал ей это потому, что мне отвратительно низкое утаивание, а вовсе
не потому, что мне было невыгодно содержать их, - ели они все, как  воробьи,
и я потом подсчитал, что из их денег у меня еще оставалось  двадцать  фунтов
чистой прибыли.
     Матушка и сестры глядели на меня с неописуемым изумлением.
     - О чем он говорит? - спросила Люси Элизу.
     - Любимый мой Роберт,  о  каком  утаивании  ты  говоришь?  -  повторила
матушка.
     - Я говорю об утаивании денег, сударыня, - сказал я сурово.
     - Ты... ты... ты в самом деле думаешь,  что  я  утаивала  деньги  этого
свято-о-о-го,  необыкновенного  челове-е-е-ка?  -  воскликнула  матушка.   -
Роберт, Боб, любимый мой мальчик, мое обожаемое дитя, дороже которого у меня
нет ничего на свете, особенно теперь (потоки слез), когда нет его  (то  есть
моего покойного родителя), нет, нет, ты не можешь,  не  можешь  думать,  что
твоя мать, которая выносила тебя  под  сердцем  и  выкормила  тебя,  которая
пролила из-за тебя столько слез и готова отдать  все  на  свете,  только  бы
оградить тебя от малейший  заботы,  -  ты  не  можешь  думать,  что  я  тебя
обману-у-у-ла!
     И она с душераздирающим воплем упала на  кушетку,  сестры  бросились  к
ней, стали  обнимать  и  целовать  ее,  и  опять  полились  слезы,  поцелуи,
нежности, только теперь уж меня, слава  богу,  оставили  в  покое:  ненавижу
сентиментальные сцены.
     - Обманула, обманула! - передразнил я ее. - Зачем же вы тогда болтали о
богатстве? Отвечайте, есть у вас деньги или нет? - Тут я  добавил  несколько
крепких выражений (я их здесь не привожу), потому  что  не  помнил  себя  от
ярости.
     - Клянусь спасением души! - воскликнула матушка, становясь на колени  и
прижимая руки к груди. - Во всем этом жестоком мире у меня нет ни гроша!
     - Так зачем же вы, сударыня, рассказываете мне дурацкие басни  о  своем
богатстве, когда вам прекрасно известно, что вы и ваши дочери -  нищие?  Да,
сударыня, нищие!
     - Мой дорогой мальчик, но разве нет у  нас  дома  и  обстановки  и  ста
фунтов в год? И разве нет у тебя талантов, которые помогут нам всем пережить
беду? - прошептала миссис Стабз.
     Она поднялась с колен и, силясь улыбнуться, схватила мою руку и покрыла
ее поцелуями.
     - Это у вас-то есть сто фунтов в год? - воскликнул я, пораженный  столь
неслыханной наглостью. - Это у вас-то есть  дом?  Клянусь  честью,  я  лично
впервые слышу об этом. Но раз это так, - продолжал я, и мои  слова  пришлись
ей не очень-то по вкусу, - раз у вас есть дом, так вы в нем и живите. А  мой
собственный дом и мой собственный доход нужны мне самому,  я  уж  как-нибудь
найду, что с ними делать.
     На это матушка ничего не ответила, но закричала так, что  ее  наверняка
было слышно в Йорке, упала на пол и забилась в ужасном припадке.

                                   * * *

     После этого я не видел миссис Стабз несколько дней, сестры же  выходили
к столу, но не произносили ни слова, а потом тотчас  поднимались  к  матери.
Однажды они вошли ко мне в кабинет с самым торжественным видом,  и  старшая,
Элиза, сказала:
     - Роберт, мама заплатила тебе за квартиру и стол по Михай