ие  в  Индию.  Мать  он  забрал  с
собой. Самолет, на котором они летели, - груда  железных  дров,  пропитанных
бензином, - попал в грозу  и  разбился  в  сорока  милях  восточное  Карачи.
Оправившись от  удара,  я  почти  сразу  почувствовал  облегчение,  вздохнул
наконец свободно. Ближайший родственник, брат матери, жил на своей  ферме  в
Родезии, и никакие семейные узы теперь не мешали развитию того, что я считал
своим истинным "я".  Может,  сыновняя  почтительность  и  была  моим  слабым
местом, зато в новых веяниях я разбирался как никто.
   Или думал, что разбирался - вместе с другими умниками,  моими  приятелями
по колледжу.  Мы  организовали  небольшой  клуб  под  названием  Les  Hommes
Revoltes(1), пили очень сухой херес и  (в  пику  шерстяным  лохмотьям  конца
сороковых) нацепляли  темно-серые  костюмы  и  черные  галстуки.  Собираясь,
толковали про бытие и ничто(2), а свой изощренно-бессмысленный  образ  жизни
называли  экзистенциалистским.  Невеждам  он  показался  бы   вычурным   или
жлобским;  до  нас  не  доходило,  что  герои  (или  антигерои)  французских
экзистенциалистских романов действуют в литературе, а не  в  реальности.  Мы
пытались   подражать   им,   принимая   метафорическое   описание    сложных
мировоззренческих систем  за  самоучитель  правильного  поведения.  Наизусть
зазубривали, как себя вести. Большинству из нас, в духе вечного оксфордского
дендизма, просто хотелось выглядеть оригинальными. И клуб  давал  нам  такую
возможность.
   Я приобрел привычку к роскоши и  жеманные  манеры.  Оценки  у  меня  были
средненькие, а амбиции чрезмерные: я возомнил себя поэтом. На деле ничто так
не враждебно поэзии, как безразлично-слепая скука, с которой я тогда смотрел
на мир в целом и на собственную жизнь в  частности.  Я  был  слишком  молод,
чтобы понять: за цинизмом всегда
   ---------------------------------------(1)  "Бунтующие  люди"   (франц.).
Аллюзия на эссе Альбера Камю "Человек бунтующий".
   (2) "Бытие  и  ничто"  (1943)  -  библия  французского  экзистенциализма,
философский трактат Жана-Поля Сартра. скрывается неспособность  к  усилию  -
одним словом, импотенция; быть выше борьбы может лишь тот, кто по-настоящему
боролся.  Правда,  воспринял  я  и  малую  толику  сократической  честности,
полезной во все времена - именно она стала важнейшим вкладом Оксфорда в нашу
культуру. Благодаря ей я с грехом пополам усвоил, что бунт против прошлого -
это еще не все. Как-то я наговорил друзьям множество гадостей  об  армии,  а
вернувшись к себе, вдруг подумал: то, что я с легкостью высказываю вещи,  от
которых моего покойного отца хватил бы кондрашка, вовсе не означает,  что  я
избавился от его влияния. Циником-то я был  не  по  природе,  а  по  статусу
бунтаря. Я отверг то, что ненавидел, но не нашел  предмета  любви  и  потому
делал вид, что ничто в мире любви не заслуживает.
   Всесторонне подготовленный к  провалу,  я  вступил  в  большую  жизнь.  В
отцовской кольчуге абстракций не было звена под названием Бережливость;  его
счет у  Лэдброка(1)  достигал  комически  больших  размеров,  а  траты  были
грандиозны, ибо, ища популярности, он восполнял недостаток обаяния  избытком
спиртного.  Того,  что  осталось  после  нашествия  законников  и  налоговых
инспекторов, на жизнь явно не хватало. Куда бы я ни пытался устроиться  -  в
дипкорпус, на  гражданскую  службу,  в  Министерство  колоний,  в  банки,  в
торговлю, в рекламу, - любая работа казалась слишком пресной и элементарной.
Я прошел несколько собеседований. И, коль скоро не собирался проявлять  того
щенячьего энтузиазма, которого  у  нас  требуют  от  начинающего  чиновника,
никуда не был принят.
   В конце концов, как и до меня - многие выпускники Оксфорда, я написал  по
объявлению в "Тайме эдьюкейшнл саплмент"(2) и поехал в  маленькую  школу  на
востоке Англии; там меня допросили с пристрастием и предложили место.  Позже
выяснилось, что кроме меня на него имелось только два  претендента,  оба  из
Редбрика(3); семестр начинался через
   ---------------------------------------(1) Крупная тотализаторная фирма в
Лондоне.
   (2) Приложение к газете "Тайме" по проблемам образования.
   (3)  Редбрик  (red  brick,  красный  кирпич)   -   ироническое   название
провинциальных университетов, готовящих дипломированные  кадры  для  местных
нужд. три недели.
   Инкубаторские детки, мои ученики, были из рук вон плохи; тесный городок -
кошмарен; но что воистину невозможно было вынести - так это учительскую.  На
урок я шел  чуть  ли  не  с  облегчением.  Скука,  мертвящая  предрешенность
годового жизненного цикла тучей нависала над нами. То была скука  настоящая,
а не хандра, какую я напускал на себя, следуя моде. Она порождала лицемерие,
ханжество, порождала бессильный гнев стариков, знающих, что потерпели  крах,
и молодых, ожидающих такого же краха. Старшие учителя напоминали  обреченных
казни; при виде многих из них  кружилась  голова,  словно  ты  заглядывал  в
бездонную дыру тщеты человеческой... по крайней мере, так  было  со  мной  к
концу первого года работы.
   Нет, подобная Сахара - не для моих прогулок; чем острее я ощущал это, тем
яснее становилось: оцепенело-напыщенная школа - лишь игрушечный макет  целой
страны; бежать надо от обеих. Вдобавок там сшивалась  девушка,  которая  мне
надоела.
   По  окончании  семестра  я  убедился,  что  мои   размышления   встречены
сочувственно. Я не раз намекал на свою непоседливость, из чего директор живо
заключил, что я собираюсь то ли в Америку, то ли в доминионы.
   - Я еще не решил, господин директор.
   - А ведь мы могли бы сделать из вас прекрасного учителя, Эрфе. Да  и  вы,
знаете ли, принесли к нам новые веяния. Ну, что теперь об этом говорить.
   - Боюсь, вы правы.
   - Не вижу ничего  хорошего  во  всех  этих  заграницах.  Мой  вам  совет:
оставайтесь. А впрочем... vous l'avez voulu,  Georges  Danton.  Vous  l'avez
voulu(1).
   Ошибка красноречивая.
   В день моего отъезда лил дождь. Но я был полон  радостного  нетерпения  -
такое чувство, словно у тебя отрастают крылья. Я не знал,  куда  отправлюсь,
но знал, что
   ---------------------------------------(1) Вы этого хотели,  Жорж  Дантон
Вы этого хотели (франц.). Директор неверно цитирует крылатую фразу из  пьесы
Мольера "Жорж Данден". буду искать. Чужую землю, чужих людей, чужой язык; и,
хотя тогда я не мог облечь это в слова - чужую тайну.



   2

   В начале августа, вспомнив, что работу  за  границей  можно  найти  через
Британский совет, я отправился на Дэвис-стрит. Приняла  меня  деловая  леди,
ушибленная проблемами культуры -  ее  лексика  и  манера  говорить  обличали
выпускницу Роудина(1). Конечно, важно, доверительно сообщила она,  чтобы  за
рубежом "нас" представляли самые достойные, но давать  объявление  о  каждой
вакансии, беседовать с претендентами - такая волынка;  да  и  линия  сейчас,
если честно, на сокращение экспорта кадров. После всех  этих  предисловий  я
узнал,  что  рассчитывать  приходится  лишь  на  место   школьного   учителя
английского языка - это вас не очень пугает?
   - Очень, - ответил я.
   В конце августа, почти не ожидая  результата,  я  дал  объявление,  каких
навалом в любой газете: лаконично сообщил, что готов заниматься  чем  и  где
угодно, и получил несколько откликов. Кроме брошюрок  с  напоминаниями,  что
судьба моя в руце Божьей, пришло три трогательных  послания  от  прохиндеев,
жаждущих поправить дела за мой счет. И еще одно, предлагавшее  нестандартную
и высокооплачиваемую работу в Танжере (владею ли я итальянским?)(2), но  мое
письмо туда  осталось  без  ответа.  Надвигался  сентябрь;  я  начал  терять
надежду.  Скоро,  припертый  к  стенке,  совсем  отчаюсь  и  снова   примусь
перелистывать  тлетворные  страницы  "Эдьюкейшнл  саплмент"  -   бесконечный
блеклый список бесконечных блеклых занятий. И однажды утром  я  вернулся  на
Дэвис-стрит.
   Нет ли у них чего-нибудь в Средиземноморье?  Моя  знакомая  с  угрожающей
готовностью  ринулась  за  картотечным   ящиком.   Сидя   в   приемной   под
кирпично-помидорным
   ---------------------------------------(1)         Роудин-скул          -
привилегированная женская школа близ Брайтона.
   (2) Танжер считается меккой гомосексуалистов.
   Мэтью Смитом(1), я видел себя в Мадриде, в Риме, или  в  Марселе,  или  в
Барселоне...  даже  в  Лиссабоне.  За  границей  все  иначе:  там  не  будет
учительской, и я вплотную примусь за  стихи.  Вернулась.  Безумно  жаль,  но
хорошие места уже заняты. Вот все, что осталось. Она показала мне запрос  из
Милана. Я покачал головой. Она взглянула сочувственно.  —  Ну,  тогда  самое
последнее. Мы его только что напечатали. - Протянула вырезку. —
   ШКОЛА ЛОРДА БАЙРОНА, ФРАКСОС
   Школе лорда Байрона (Фраксос, Греция) с октября месяца требуется  младший
преподаватель английского языка. Семейных и не имеющих  высшего  образования
просят не беспокоиться. Знание новогреческого не обязательно. Жалованье  600
фунтов в год в  любом  эквиваленте.  Контракт  заключается  на  два  года  с
последующим возобновлением. Плата за питание взимается в начале  и  в  конце
контрактного срока.

   Прилагаемый проспект  конкретизировал  объявление.  Фраксос  -  остров  в
Эгейском море, милях в восьмидесяти от Афин. Школа лорда Байрона - "один  из
известнейших пансионов Греции, который ориентируется на традиции английского
среднего образования", - отсюда название. Ученикам и преподавателям, похоже,
предоставляются все мыслимые удобства. Учитель дает не более пяти  уроков  в
день.
   - У этой школы великолепная репутация. А сам остров - просто рай земной.
   - Вы что, там бывали?
   Ей   было   лет   тридцать.   Прирожденная   старая   дева,    до    того
непривлекательная, что в своих модных тряпках и  обильном  макияже  выглядит
просто жалкой, будто незадачливая гейша. Нет, она  не  бывала,  но  все  так
говорят. Я перечитал объявление.
   - Что ж так поздно спохватились?
   - Ну, если мы правильно поняли, они уже приглашали кого-то. Не через нас.
В итоге - скандал за скандалом. -
   ---------------------------------------(1)  Мэтью  Смит   (1870-1959)   -
художник, близкий к модернизму.
   Я снова заглянул в проспект. - Вообще-то мы раньше с  ними  не  работали.
Так что сейчас просто оказываем им любезность. - Она искательно  улыбнулась;
передние зубы явно крупноваты. В самых утонченных  оксфордских  традициях  я
пригласил ее позавтракать.
   Дома я заполнил бланк, который она принесла в  кафе,  сразу  же  вышел  и
опустил его в почтовый ящик. По необъяснимой причуде судьбы, в тот же  вечер
я познакомился с Алисон.



   3

   Эпоха вседозволенности еще не наступила, и по тем временам я в свои  годы
имел, по-моему, солидный любовный опыт. Девушкам - пусть и известного пошиба
- я нравился; у меня  была  машина  -  чем  тогда  мог  похвастаться  редкий
старшекурсник - и кой-какие деньжата. Я не был уродом; и,  что  еще  важнее,
был сиротой - а любой ходок знает, как безотказно это действует  на  женщин.
Мой "метод" заключался в  том,  чтобы  произвести  впечатление  человека  со
странностями, циничного  и  бесчувственного.  А  потом,  словно  фокусник  -
кролика, я предъявлял им свое бесприютное сердце.
   Я не коллекционировал  победы,  но  к  концу  учебы  от  невинности  меня
отделяла по меньшей мере дюжина девушек.  Я  не  мог  нарадоваться  на  свои
мужские достоинства и на то, что влюбленности мои никогда  не  затягивались.
Так виртуозы гольфа в душе  относятся  к  игре  чуть-чуть  свысока.  Играешь
сегодня или нет - все  равно  ты  вне  конкуренции.  Большинство  романов  я
затевал на каникулах, подальше от Оксфорда, ибо в этом случае начало  нового
семестра позволяло под  удобным  предлогом  сбежать  с  места  преступления.
Иногда  следовала  неделя-другая  назойливых  писем,  но  тут  я   запихивал
бесприютное сердце обратно, вспоминал  об  "ответственности  перед  собой  и
окружающими" и вел себя как настоящий  лорд  Честерфилд.  Обрывать  связи  я
научился столь же мастерски, как и завязывать их.
   Все это может показаться - да и вправду  было  -  холодным  расчетом,  но
двигало  мной  не  столько  бессердечие  как  таковое,  сколько  самолюбивая
уверенность в преимуществах подобного образа жизни. Облегчение,  с  каким  я
бросал очередную девушку, так легко было  принять  за  жажду  независимости.
Пожалуй, в мою пользу говорит лишь то, что я почти не врал: прежде чем новая
жертва разденется, считал своим долгом  выяснить,  сознает  ли  она  разницу
между постелью и алтарем.
   Но позже, в Восточной Англии, все  перепуталось.  Я  начал  ухаживать  за
дочерью одного из старших учителей. Она была красива  английской  породистой
красотой; как и я, ненавидела захолустье и охотно отвечала мне  взаимностью;
я с опозданием понял, что взаимность небескорыстна: меня собирались  женить.
Я запаниковал: элементарная телесная потребность грозила сломать мне  жизнь.
Я даже едва не капитулировал перед  Дженет,  круглейшей  дурой,  которую  не
любил и не мог полюбить. С оскоминой  вспоминаю  бесконечную  июльскую  ночь
нашего прощания: попреки и завывания в машине на морском берегу. К  счастью,
я знал - и она знала, что я знаю, - что она не беременна. В Лондон я ехал  с
твердым намерением отдохнуть от женщин.
   Большую часть августа в квартире этажом ниже той,  которую  я  снимал  на
Рассел-сквер, никто не жил, но как-то в воскресенье до меня донеслись  шаги,
хлопанье дверей, потом музыка. В понедельник я  встретил  на  лестнице  двух
девушек, не пробудивших во мне энтузиазма,  и,  спускаясь,  отметил,  что  в
разговоре они произносят открытое "е" как закрытое - на австралийский манер.
И вот наступил вечер того дня, когда я завтракал с мисс Спенсер-Хейг - вечер
пятницы.
   Часов в шесть в дверь постучали. Это была та из  виденных  мною  девушек,
что покоренастее.
   - Ой, привет. Меня зовут Маргарет. Я внизу живу. - Я пожал ее  протянутую
руку.  -  Очень  приятно.  Слушай,  у  нас  тут   выпивон   намечается.   Не
присоединишься?
   - Понимаешь, я бы с радостью, но...
   - Все равно не уснешь - шуму будет!
   Обычное дело: лучше уж пригласить, чем потом  извиняться  за  неудобство.
Помедлив, я пожал плечами.
   - Спасибо. Приду.
   - Отлично. В восемь, ладно? - Она пошла вниз, но обернулась. - С девушкой
придешь или как?
   - Я сейчас один.
   - Ничего, мы тебе что-нибудь подыщем. Пока.
   И ушла. Лучше бы я не соглашался.
   Услышав, что народ собирается, я выждал немного и спустился, надеясь, что
все уродины - а они всегда приходят первыми - уже распределены.  Дверь  была
нараспашку. Я пересек маленькую прихожую и встал  в  дверях  комнаты,  держа
наготове подарок -  алжирское  красное.  Я  пытался  отыскать  среди  гостей
девушек, встреченных на лестнице. Громкие голоса с  австралийским  акцентом;
шотландец в юбке, несколько уроженцев Карибского бассейна. Компания явно  не
в моем вкусе, и я уже собирался потихоньку смыться, как вдруг кто-то вошел и
остановился позади меня.
   Девушка примерно моего возраста,  с  рюкзаком  за  плечами  и  с  тяжелым
чемоданом. На ней был светлый плащ, мятый и  потершийся.  Лицо  загорело  до
черноты; чтобы добиться такого загара, нужно неделями  жариться  на  солнце.
Длинные волосы выгорели почти добела. Смотрелись они непривычно, ведь в моде
была короткая стрижка, девушки вовсю канали под  мальчиков;  а  вокруг  этой
витал аромат Германии, Дании - бродяжий дух  с  налетом  извращения,  греха.
Отступила в  глубину  прихожей,  подзывая  меня.  Давно  я  не  видел  такой
натянутой, лживой, вымученной улыбки.
   - Пожалуйста, отыщите Мегги и позовите ее сюда.
   - Маргарет?
   Она кивнула. Я продрался сквозь толпу и поймал Маргарет на кухне.
   - А, явился. Привет.
   - Тебя там зовут. Девушка с чемоданом.
   - Здрасьте пожалуйста!  -  Переглянулась  с  какой-то  женщиной.  Запахло
скандалом. Она  поколебалась  и  поставила  большую  бутылку  пива,  которую
собралась открывать, на стол. Ее мощные плечи расчистили нам путь назад.
   - Алисон! Ты же обещала через неделю.
   - У меня деньги кончились.  -  Бродяжка  посмотрела  на  старшую  девушку
бегающим, настороженно-виноватым взглядом. - Пит вернулся?
   - Нет. - И, предостерегающе понизив голос: - Но здесь Чарли и Билл.
   - Ах, черт. - Оскорбленное достоинство. - Умру, если не приму ванну.
   - Чарли ее всю забил пивом, чтоб охладилось.
   Загорелая поникла. Тут вмешался я.
   - У меня есть ванна. Наверху.
   - Да? Алисон, познакомься, это...
   - Николас.
   - Вы правда позволите? Я только что из Парижа. - С Маргарет она  говорила
почти как австралийка, со мной - почти как англичанка.
   - Конечно. Я покажу, где это.
   - Сейчас, только возьму что-нибудь переодеться.
   В комнате ее встретили приветственными возгласами.
   - Ото, Элли! Какими судьбами, подружка? Рядом с ней оказались два или три
австралийца,   каждого   она   чмокнула.   Маргарет   -   толстухи    всегда
покровительствуют худышкам  -  живо  их  растолкала.  Алисон  вынесла  смену
одежды, и мы отправились наверх.
   - Господи боже, - сказала она. - Эти австралийцы.
   - Где путешествовали?
   - Везде. Во Франции. В Испании.
   Мы вошли в квартиру.
   - Надо выгнать из ванны пауков. Выпейте пока. Вот там.
   Когда я вернулся, в руках у нее был бокал с виски. Она снова  улыбнулась,
но через силу: улыбка сразу погасла. Я помог ей снять плащ.  От  нее  шибало
французскими духами, концентрированными, как карболка; светло-желтая рубашка
сильно засалилась.
   - Вы внизу живете?
   - Угу. Вместе снимаем.
   Молча подняла  бокал.  Доверчивые  серые  глаза  -  оазис  невинности  на
продажном лице, словно остервенилась она под давлением обстоятельств,  а  не
по душевной склонности. Остервенилась и  научилась  рассчитывать  только  на
себя, но при этом выглядеть беззащитной. И ее выговор, уже не австралийский,
но еще не английский, звучал то в нос,  с  оттенком  хриплой  горечи,  то  с
неожиданной солоноватой ясностью. Загадка, живой оксюморон.
   - Ты один пришел? Ну, в гости?
   - Один.
   - Держись тогда за меня сегодня, хорошо?
   - Хорошо.
   - Зайди минут через двадцать, я управлюсь.
   - Да я подожду.
   - Нет, лучше зайди.
   Мы неловко улыбнулись друг другу. Я вернулся в нижнюю квартиру.
   Маргарет вскочила. Похоже, она меня дожидалась.
   - Николас, тут одна англичаночка очень хочет с тобой познакомиться.
   - Боюсь, твоя подружка меня уже застолбила.
   Она уставилась  на  меня,  оглянулась  по  сторонам,  вытолкнула  меня  в
прихожую.
   - Слушай, не знаю как объяснить, но... Алисон, она невеста моего брата. А
тут, между прочим, его друзья...
   - Ну, и?
   - У них с ней старые счеты.
   - Опять не понимаю.
   - Просто не люблю мордобоя. Мне хватило  одного  раза.  -  Я  притворился
идиотом. - Она должна быть верна ему, и друзья об этом позаботятся.
   - Да у меня и в мыслях нет!
   Ее позвали в комнату. Уверенности, что меня удалось вразумить, у  нее  не
было, но она явно решила, что дальнейшее от нее не зависит.
   - Веселая история. Но ты хоть усек, что я сказала?
   - Вполне.
   Она понимающе взглянула на меня, уныло кивнула и ушла. Я  минут  двадцать
постоял в прихожей, выскользнул, поднялся  на  свой  этаж.  Позвонил.  После
долгого перерыва из-за двери донеслось:
   - Кто там?
   - Двадцать минут прошло.
   Дверь открылась. Алисон собрала волосы в пучок и завернулась в полотенце;
шоколадные плечи, шоколадные ноги. Убежала обратно в ванную. Забулькала вода
в сливе. Я крикнул:
   - Мне сказали, чтоб я к тебе не клеился.
   - Мегги?
   - Говорит: не люблю мордобоя.
   - Корова гнойная. Может стать моей золовкой.
   - Да знаю.
   - Изучает социологию. В Лондонском университете. - Молчание. - Уезжаешь и
думаешь, что за это время люди изменятся, а они все те же. Глупо, правда?
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Подожди минуточку.
   Я подождал, и не одну.  Н