о  трафарету
имя "Гермес Амбелас". Церковь стояла на возвышении,  и  слева  от  меня  был
обрыв. Заглянуть через стену тут не получится.  Я  мягко  нажал  на  дверцу:
вдруг откроется? Заперто. Жители Фраксоса кичились своей  честностью,  воров
на острове не водилось; я впервые увидел здесь запертую дверь во двор.
   Узкий переулок круто уходил вниз. Крыша  домика  по  правой  его  стороне
упиралась прямо в стену. Я спустился по переулку, на перекрестке  свернул  и
зашел к дому Гермеса с тыла. Тут склон был еще круче, и от  основанья  стены
меня теперь отделял отвес десять футов высотой. Садовая ограда, по существу,
была здесь единым целым с естественной скалой, и задняя стена дома  вплотную
к ней примыкала. Я обратил внимание, что постройка не так уж велика, хотя по
деревенским меркам это настоящие хоромы для простого погонщика.
   Два окна на первом этаже, на втором -  три.  Закрытые  ставни  подсвечены
закатом; должно быть, оттуда открывается  чудесный  вид  на  западную  часть
деревни  и  на  пролив,  отделяющий  Фраксос  от  Арголиды.  Часто  ли  Жюли
любовалась этой панорамой? Я стоял,  точно  Блондель(1)  под  окном  Ричарда
Львиное Сердце, - с  той  разницей,  что  не  мог  запеть,  дабы  в  темницу
донеслись вести с воли. Снизу, с одной из  площадок,  за  мной  с  интересом
наблюдали какие-то кумушки. Я помахал им  и  потихоньку  тронулся  с  места,
изображая досужего зеваку. Еще перекресток - и вот я там, откуда начал  свой
обход, у церкви святого Илии. Итак, стороннему взгляду дом недоступен.
   Я спустился в гавань, вышел на площадь  перед  гостиницей  "Филадельфия",
обернулся. Над разнобоем крыш справа от церкви торчал дом  с  пятью  наглухо
закрытыми окнами.
   Будто бельма строптивого слепца.



   51

   Понедельник я провел  в  учебных  заботах;  разгреб  груду  непроверенных
тетрадей, которая  все  скатывалась  и  скатывалась  на  письменный  стол  с
постоянством,  живо  напоминающим   историю   Сизифа;   довел   до   ума   -
отвратительное, но весьма уместное выражение -  семестровые  контрольные;  и
тщетно пытался хоть на секунду забыть о Жюли.
   Я  сознавал,   что   спрашивать   Димитриадиса,   как   звали   довоенных
преподавателей английского, бессмысленно. Если знает, то мне  не  скажет;  а
скорее всего, и вправду не знает. Казначей на сей  раз  ничем  не  смог  мне
помочь; старые ведомости унес ураган  сорокового.  Во  вторник  я  обработал
заведующего библиотекой. Недолго думая тот  снял  с  полки  переплетенные  в
хронологическом порядке  программки,  издававшиеся  к  годовщинам  основания
школы. Роскошно оформленные, дабы поразить приехавших на праздник родителей,
они завершались поименными списками воспитанников и "профессоров". За десять
минут я выяснил имена шестерых учителей, служивших здесь с 1930 по 1939 год.
Однако адреса их нигде не значились.
   ---------------------------------------(1)    Блондель     Нельский     -
легендарный французский поэт; с помощью песни, некогда сочиненной с  королем
Ричардом Львиное Сердце, определил место тюремного заключения монарха.
   Неделя тащилась как черепаха. За  обедом  в  урочную  минуту  в  столовой
появлялся сельский почтальон, передавал пачку  писем  дежурному,  и  мальчик
нестерпимо медленно обходил  столы.  Для  меня  почты  не  было.  Я  уже  не
надеялся, что Кончис смилостивится; но молчание Жюли  трудно  было  чем-либо
извинить.
   Мои  будни  скрасило  лишь  крохотное  открытие,  совершенное  по  чистой
случайности. Роясь в  библиотечных  стеллажах  с  английской  литературой  в
поисках не читанного в классе текста для экзамена, я нашел томик Конрада. На
форзаце - надпись: "Д. П. Р. Невинсон". Один из  довоенных  учителей.  Внизу
пометка: " Бейлиол-  колледж,  1930".  Я  принялся  просматривать  остальные
книги. Невинсон оставил  их  тут  порядочно;  правда,  иного  адреса,  кроме
Бейлиола, я не обнаружил. На форзацах двух стихотворных сборников стояло имя
другого довоенного учителя - У. Э. Хьюз, вовсе без адреса.
   В пятницу я не стал дожидаться конца обеда и  раздачи  писем  -  попросил
какого-то воспитанника принести мне адресованные, буде таковые  окажутся,  в
комнату. Я больше не рассчитывал на весточку. Но через десять минут, когда я
облачился в пижаму и залез было в постель, ко мне  постучался  мальчик.  Два
конверта. Первый - из Лондона, адрес напечатан на  машинке;  верно,  каталог
издательства, выпускающего учебные пособия. Но вот второй...
   Греческая  марка.  Смазанный  штемпель.  Аккуратный   наклонный   почерк.
По-английски.

   Понедельник, Сифнос
   Дорогой мой, милый!
   Ты, должно быть, страшно переживаешь из-за выходных, и надеюсь, тебе  уже
лучше. Морис передал мне твое письмо. Я так тебе сочувствую. Ко мне  в  свое
время тоже липла любая зараза, какую мои балбески приносили в школу.  Раньше
не могла написать, мы были в море и только сегодня  добрались  до  почтового
ящика. Надо спешить - мне сейчас сказали, что пароход, который везет в Афины
почту, уходит через полчаса. Строчу, сидя в портовом кафе.
   Представь, Морис повел себя как ангел небесный, хоть и не стал  речистее.
Твердит, что должен дождаться твоего прихода в следующие выходные, если ты к
тому времени выздоровеешь. (Уж выздоровей, пожалуйста! У нас и кроме  Мориса
найдется занятие). Если честно, М. для виду слегка  вредничает,  потому  что
мы, безмозглые, не желаем участвовать в его новой затее,  пока  не  выясним,
чего он, собственно, хочет. Нам уже, по правде, надоело выпытывать, - пустая
трата времени, и потом, он положительно  упивается  своими  загадочностью  и
скрытностью.
   Кстати, совсем забыла: он все-таки проболтался, что  собирается  поведать
тебе "последнюю главу" (его выражение) собственной биографии, и  еще  -  что
теперь ты наконец  готов  ее  выслушать...  и  при  этом  осклабился,  точно
произошло нечто, о чем мы с Джун  не  знаем.  Жуткий  человек,  все  бы  ему
розыгрыши устраивать. Но ты-то хоть понимаешь, что он имеет в виду?
   Самое приятное я приберегла напоследок. Он поклялся, что больше не станет
держать нас на сворке, как раньше, и предоставит в  наше  распоряжение  свой
деревенский дом, если мы захотим задержаться на острове... а вдруг  ты  меня
разлюбишь, раз мы будем каждый день вместе? Это  Джун  встряла,  ее  завидки
берут, что я тоже на солнце чуток подкоптилась.
   Вот ты получишь письмо, и останется ждать всего  два-три  дня.  Он  может
выкинуть заключительный финт "от Мориса", так ты  уж,  пожалуйста,  подыграй
ему и учти, что не знаешь ни про какую последнюю главу, - пусть помучит тебя
напоследок, коль ему нравится. По-моему, он малость ревнует. Все  повторяет,
до чего тебе повезло - и  не  слушает,  что  я  на  это  отвечаю.  Но  ты-то
догадываешься, что.
   Николас.
   Ночь, купанье. Миленький мой.
   Пора заканчивать.
   Люблю.
   Твоя Ж юли.

   Я перечитал письмо, перечитал еще раз.  Ну  ясно,  старый  хрыч  в  своем
репертуаре. Почерк мой она  не  знает,  и  состряпать  письмецо  было  проще
простого, -  да  Димитриадис  мог  и  образчиками  его  снабдить  для  пущей
убедительности. Но чего он теперь-то тянет, зачем ставит нам палки в колеса?
Непостижимо. Впрочем, последние три слова в письме Жюли, предчувствие  жизни
в деревне, с ней бок о бок... по сравнению с этим все остальное - мелочи.  Я
вновь воспрянул, ободрился; ведь она недалеко, ждет меня, жаждет...
   В четыре меня разбудил звонок с тихого часа - дежурный, как  всегда,  шел
по широкому каменному коридору жилого крыла и тряс колокольчик  с  неистовым
злорадством. И, как всегда, коллеги мои хором сердито покрикивали на него из
своих комнат. Приподнявшись на локте, я снова  перечел  письмо  Жюли.  Затем
вспомнил о втором конверте, небрежно брошенном на  письменный  стол,  встал;
зевая, вскрыл конверт.
   И достал оттуда листочек машинописного текста плюс еще конверт, "авиа", с
обрезанным краем. Но  все  мое  внимание  привлекли  две  газетные  вырезки,
приколотые к листочку скрепкой. Их надо прочесть прежде всего.
   Заголовок.
   Заголовок.
   Это уже было со мной, то же  чувство,  та  же  невозможность  поверить  в
очевидное, чувство близкого обморока и  неземного  покоя.  Мы  с  приятелями
пересекаем двор между Рэндолф- и Кэрфакс-колледжами, у подножья башни кто-то
торгует "Ивнинг ньюс". Я останавливаюсь, и одна  знакомая  дурочка  говорит:
"Смотрите-ка, Николас делает вид, что  умеет  читать".  Тогда  я  поднял  от
газеты лицо, на котором  вмиг  отпечатались  авария  близ  Карачи  и  гибель
родителей, и произнес: "Мама, папа". Будто впервые узнал, что жили на  свете
такие люди.
   Верхняя вырезка - из лондонской газеты, из подвала колонки:

   САМОУБИЙСТВО СТЮАРДЕССЫ
   Стюардесса Алисон Келли, гражданка Австралии, 24 лет, была найдена  вчера
мертвой в своей постели в квартире дома  по  Рассел-сквер,  которую  снимала
вместе с подругой. Труп обнаружила  подруга,  Энн  Тейлор,  также  гражданка
Австралии, вернувшись из Стратфорд-он-Эйвона, куда уезжала на выходные. Тело
было срочно доставлено в Миддлсекскую больницу, врач которой и констатировал
смерть. Мисс Тейлор ввели успокоительное. Дознание  состоится  на  следующей
неделе.

   Нижняя вырезка:

   ПОКОНЧИЛА С СОБОЙ
   ИЗ-ЗА НЕСЧАСТНОЙ ЛЮБВИ
   Во вторник констебль Генри Дэвис сообщил помощнику холборнского коронера,
что вечером в субботу, 29 июня, обнаружил некую молодую женщину,  лежащую  в
постели и сжимающую в руке пустой пузырек из-под  снотворного.  Его  вызвала
соседка покойной, физиотерапевт Энн Тейлор,  гражданка  Австралии,  нашедшая
тело   Алисон   Келли,   стюардессы,   24    лет,    по    возвращении    из
Стратфорд-он-Эйвона, куда мисс Тейлор ездила на выходные.
   Официальный вердикт - самоубийство.
   По словам мисс Тейлор, хотя ее подруга страдала  приступами  депрессии  и
жаловалась на плохой сон, не  было  оснований  считать,  что  та  собирается
наложить на себя руки. В ответ на вопросы дознания мисс Тейлор заявила: "Моя
подруга не так давно мучилась из-за несчастной любви, но мне  казалось,  что
ей удалось побороть свое горе".
   Доктор Беренс, врач покойной, сообщила коронеру, что мисс Келли  убеждала
ее в том, что причиной  бессонницы  является  переутомление  на  службе.  На
вопрос коронера, часто ли она выписывает  пациентам  снотворное  в  подобных
количествах, доктор Беренс ответила, что должна была считаться  с  тем,  что
покойная не  всегда  могла  зайти  в  аптеку.  У  врача  не  было  оснований
предполагать возможность самоубийства.
   Коронер отметил,  что  ни  одно  из  двух  найденных  полицией  писем  не
проливает свет на истинные мотивы этого печального поступка.

   На листочке - письмо Энн Тейлор:

   Дорогой Николас Эрфе!
   Прилагаемые вырезки объяснят Вам, почему я  решилась  Вам  написать.  Мне
тяжело сообщать Вам эту новость. Вы будете потрясены, но не знаю,  можно  ли
иначе. Из Афин она вернулась совершенно подавленной, но не сказала ни слова,
так что мне неизвестно, кто из вас кого бросил. Одно время она  поговаривала
о самоубийстве, но нам казалось, что она шутит.
   Этот конверт она оставила для Вас. Полиция его вскрыла.  В  нем  не  было
никакой записки. Записку она оставила мне, но без всяких объяснений - просто
извинилась.
   Все мы буквально убиты. Это я не уследила. Только теперь, после ее ухода,
понимаешь, что она была за человек. Неужели мог найтись мужчина, который  не
почувствовал ее настоящую душу и отказался жениться.  Видимо,  я  ничего  не
смыслю в мужской психологии.
   С глубоким прискорбием,
   Энн Тейлор.
   P.S. Может, Вы захотите написать матери. Урну с прахом мы отошлем  домой.
Адрес такой: миссис Мэри Келли,  д.  19,  Ливерпуль-авеню,  Гоулберн,  Новый
Южный Уэльс.
   Я взял в руки авиаконверт. На  нем  было  выведено  мое  имя  -  почерком
Алисон. Вытряс на стол содержимое. Пучок засохших, спутанных цветов; фиалки,
гвоздики. Стебельки двух гвоздик туго переплелись.
   Три недели прошло, как сорваны.
   К собственному ужасу, я заплакал.
   Но плакать пришлось недолго. Поди тут спрячься. Грянул звонок на урок,  и
вот уже в дверь стучится Димитриадис. Утерев слезы тыльной стороной  ладони,
я открыл. Как был, в пижаме.
   - Ой, вы что тут?.. Опаздываем.
   - Неважно себя чувствую.
   - Да на вас лица нет, дружочек.  -  Напустил  на  себя  озабоченность.  Я
отвернулся.
   - Вы передайте первой группе, чтоб повторяла материал. И остальным то  же
самое.
   - Но...
   - Вы оставите меня в покое или нет?
   - Как же я объясню-то?
   - Как хотите. - Вытолкал его вон.
   Едва шаги и голоса стихли - а значит, начались уроки, - я оделся и  вышел
из здания. Хотелось убежать подальше и от школы, и от деревни, и от Бурани -
от всего  на  свете.  Вдоль  северного  побережья  я  добрел  до  пустынного
заливчика, сел там на валун, достал из кармана вырезки, перечитал. 29  июня.
Итак, чуть не последнее, что она сделала в этой жизни  -  отправила  обратно
мое нераспечатанное письмо. А может, и последнее. Я сперва  обиделся  на  ее
подружку; но затем припомнил плоское лицо Энн, поджатые губы, добрые  глаза.
Слог у нее чересчур выспренний, но нарочно добивать лежачего она не  станет.
Я таких знаю. И знаю скрытность Алисон: то она обернется железной  женщиной,
которой вроде бы все нипочем,  то  ломакой,  какую  ни  за  что  не  примешь
всерьез. Перед смертью два этих облика сложились в один  мрачный  узор:  она
оказалась не из тех, кто угрожает самоубийством и  глотает  таблетки,  зная,
что через час кто-нибудь появится. Нет, она положила себе двое  суток,  чтоб
умереть наверняка.
   Я виноват не только в том, что бросил Алисон.  С  тайной  непреложностью,
что иногда связывает близких, я понял, что ее  удавшаяся  попытка  -  прямое
следствие моего рассказа о собственной, неудавшейся; а  рассказ  я  уснастил
ехидными литотами, дабы преуменьшить провал. Но и на эту,  последнюю  удочку
она не попалась. Ты знать не знаешь, что такое печаль.
   Ее истерика в пирейской  гостинице;  "предсмертная  записка",  сочиненная
накануне моего отъезда, - как казалось тогда, чтоб насильно удержать меня  в
Лондоне. Вот она на Парнасе;  вот  -  на  Рассел-сквер;  говорит,  движется,
живет.  Черная  туча  окутала  меня  -  виновность,  сознание  того,   сколь
безжалостно мое самолюбье. Горькая домодельная правда, какой  она  потчевала
меня с первого дня знакомства... но все же  любила,  будто  слепая,  все  же
любила. Раз призналась: Когда  ты  меня  любишь  (не  "занимаешься  со  мной
любовью", а "любишь"!), это все равно как  бог  отпускает  мои  грехи;  и  я
подумал: снова софистика, снова духовный шантаж, - я-де ничто без  тебя,  ты
за меня отвечаешь. Впрочем, и гибель ее - тоже в некотором роде  шантаж;  но
тот, кого шантажируют, обычно верит, что  чист,  а  моя  совесть  запятнана.
Именно теперь, когда я так стремился к чистоте, меня будто швырнули в  самую
грязь; освобожденный от долгов, но повязанный собственными кредитами.
   А Жюли - Жюли сделалась мне абсолютно необходима.
   Не просто жениться, но исповедаться ей. Будь она сейчас рядом, я  выложил
бы все, - и начал жизнь  сызнова.  Мне  безумно  хотелось  вручить  ей  свою
судьбу, вымолить у нее прощение. Лишь ее прощение в силах  меня  обелить.  Я
устал, устал, устал от лжи; устал от вранья чужого, от вранья  собственного;
но куда больше устал врать сам себе, ежеминутно сверять свой путь с  биением
чресел; их благо всякий раз оборачивалось пагубой для души.
   И цветы - как вытерпеть эти цветы?
   Я впал в смертный грех Адама, в самую старую, в  самую  чудовищную  форму
мужского себялюбья: навязал настоящей
   Алисон роль той Алисон, какую счел для себя удобной. Не развенчивал даже.
Расчеловечивал. Что она сказала про того погонщика? Он заслуживал по меньшей
мере двух пачек. А я - я заработал одну-единственную смерть.
   В тот же вечер у себя в комнате я написал  письма  Энн  Тейлор  и  матери
Алисон. Энн я поблагодарил и под настроение взял на себя львиную  долю  вины
за случившееся; матери же (Гоулберн, Новый Южный Уэльс - вот  Алисон  корчит
мне рожи: Гол-ворон, первый слог - каков город нынче, второй и третий - кому
достанется завтра), матери адресовал неловкие - я ведь не знал,  что  именно
ей писала обо мне Алисон - соболезнования.
   Перед тем  как  лечь,  я  снял  с  полки  "Английский  Геликон";  отыскал
стихотворение Марло.

   Приди, любимая моя!
   С тобой вкушу блаженство я.
   Открыты нам полей простор,
   Леса, долины, кручи гор.

   Мы сядем у прибрежных скал,
   Где птицы дивный мадригал
   Слагают в честь уснувших вод
   И где пастух стада пасет.

   Приди! Я плащ украшу твой
   Зеленой миртовой листвой,
   Цветы вплету я в шелк волос
   И ложе сделаю из роз...(1)



   52

   В среду утром пришла  еще  весточка  с  родины.  На  клапане  конверта  -
маленький черный орел: банк Баркли.
   ---------------------------------------(1) Начальные строки стихотворения
Кристофера  Марло  "Страстный  пастух  -  своей  возлюбленной"  приведены  в
переводе И.Н. Жданова.

   Дорогой мистер Эрфе!
   Благодарю за то, что Вы, по совету обеих мисс Холмс, обратились ко мне. С
удовольствием прилагаю бланк, который Вам, надеюсь, нетрудно будет заполнить
и отослать  мне,  а  также  проспектик,  где  подробно  перечислены  услуги,
доступные нашим клиентам за рубежом.
   Искренне Ваш,
   П. Дж. Фирн, управляющий.

   Дочитав до точки, я взглянул на мальчика, сидевшего за первой  партой,  и
одарил его улыбочкой; непринужденная ухмылка горе-картежника.
   Полчаса спустя я уже взбирался на центральный водораздел. Лес  томился  в
безветрии, зной  развоплотил  горы  до  состояния  дыма,  контуры  восточных
островов - редкий оптический обман - парили  и  зыбились  над  водою,  точно
детские волчки. Из-за гребня холма показался  южный  берег,  сердце  екнуло.
Яхта амнистией стояла на рейде. Я  отошел  в  тень,  откуда  просматривалась
вилла, и сидел там минут тридцать в каком-то  трансе:  внутри  черный  комок
гибели Алисон, под ногами, в солнечных лучах, - предчувствие Жюли; той Жюли,
что обрела наконец свое истинное имя. За эти  два  дня  я  начал  потихоньку
смиряться с мыслью, что Алисон больше нет; вернее, вытеснять  этот  факт  из
сферы морального в сферу художественного - там с ним легче управиться.
   С  помощью  такого  вот  безграмотного  стяжения,  такого  вот   маневра,
подменяющего покаяние как таковое, то есть  убежденность,  что  перенесенные
злоключения непременно осенят нас самих благодатью или,  во  всяком  случае,
возвысят  душу,  скрытым  самооправданием,  то   есть   убежденностью,   что
злоключенья несут благодать всему миру, а значит, минувшее наше  злоключение
по законам некоего кособокого тождества приравнивается если не  ко  всеобщей
благодати, то, по крайней мере, к ценному вкладу в опыт всего  человечества,
с помощью такого вот присущего двадцатому веку  отказа  от  содержания  ради
формы, от смысла - ради видимости, от этики - ради эстетики, от aquae - ради
undae, я и врачевал рану вины, нанесенную мне этой смертью; и наказывал  сам
себе: не говори о ней обитателям Бурани. Нет, от  Жюли  я  ничего  не  стану
скрывать, но расскажу обо всем в нужное время и в нужном месте, когда пойму,
что обменный курс состраданья по отношению к моим  жалостным  откровенностям
достиг в ее душе предельно высокой отметки.
   Прежде чем встать, я вынул официальный ответ банка  Баркли  и,  перечитав
его,  помимо  воли  преисполнился  снисходительности  к  Кончису.   Что   ж,
напоследок я не прочь повалять дурака, - коли партнер подыграет.
   Я приближался к вилле тем же нетвердым шагом, что в первый  свой  приход.
Как тогда, незваный, робеющий; как тогда, миновал ворота и обомлел при  виде
молчаливого, таинственного, залитого солнцем дома, прошел вдоль колоннады  и
наткнулся на чайный столик с муслиновыми салфетками. Никого. Море,  зной  за
арочными проемами, плитка на полу, тишина,