ол,  три  деревянных  стула,  крохотный
буфет. Воздух тяжелый, затхлый; должно быть, это запах самой тишины.
   - У тебя спичек нет?
   Жюли достала откуда-то походный фонарь; я зажег его фитилек. Левую  стену
украшала неумелая роспись - пивной погребок, шапки пены на глиняных кружках,
грудастые подмигивающие девчата. Блеклые ошметки  краски  свидетельствовали,
что первоначально фреска была цветной, но теперь на штукатурке  уцелел  лишь
ее серый контур. Он казался древним, точно стенные  росписи  этрусков;  след
цивилизации, безвозвратно канувшей в небытие. На правой стене картинка  была
не такая бездарная: уходящая  вдаль  улица  некоего  австрийского  города...
вероятно, Вены. Похоже,  правильно  выстроить  перспективу  художнику  помог
Антон. Боковые двери формой напоминали те,  что  проделывают  в  корабельных
переборках. На каждой по увесистому замку.
   - Вот там была наша комната, - кивком указала Жюли. -  А  в  другой  спал
Джо.
   - То еще местечко. Ну и запах.
   - Мы его прозвали Норой. Знаешь, как пахнет в лисьей норе?
   - А почему двери заперты?
   - Понятия не имею. Они никогда  не  запирались.  Наверно,  кто-нибудь  на
острове тоже знает про наблюдательный  пункт.  -  Криво  усмехнулась.  -  Ты
ничего  не  потерял.  Там  просто  одежда.  Кровати.  И  росписи,  такие  же
кошмарные.
   Свет фонаря выхватывал из мрака ее лицо.
   - Ты храбрая девушка. Не боялась тут ночевать.
   - Нас аж трясло. Столько квелых,  несчастных  мужиков.  Сидели  себе  тут
взаперти, света белого не видя. Я тронул ее за руку.
   - Ладно. Посмотрели - и будет.
   - Фонарь потушишь?
   Я привернул фитиль,  и  Жюли  устремилась  вверх  по  лесенке.  Стройные,
обтянутые синим икры, блистающий свет  над  головой.  Я  выждал  у  подножья
лестницы, чтобы не ткнуться в ее каблук, и полез следом. Вскидывая глаза,  я
видел подошвы туфель Жюли.
   Вдруг она закричала:
   - Николас!
   Кто-то - один или двое - выскочил из-за поднятой крышки и ухватил Жюли за
запястья. Ее рывком вытянуло, выдернуло из трубы, как  пробку,  и  отбросило
прочь - она успела кое-как брыкнуть ногой,  пытаясь  зацепиться  за  тросики
запорного механизма. Снова позвала меня, но ей зажали  рот;  шорох  камешков
сбоку от люка. Я молнией преодолел оставшиеся ступеньки. На долю  секунды  в
отверстии мелькнуло чье-то  лицо.  Молодой  блондин,  стриженный  ежиком,  -
матрос, которого я видел утром у виллы. Заметив, что от верха меня  отделяют
еще  две  перекладины,  он  поспешно  захлопнул  люк.  Грузила   рассерженно
забарабанили по металлической обшивке на уровне моих щиколоток. Очутившись в
кромешной тьме, я заорал:
   - Бога ради! Эй! Минуточку!
   Изо всех сил надавил плечом в крышку. Та едва-едва подалась, будто сверху
на ней сидели или стояли. А со второго жима ее и вовсе  заклинило.  В  трубе
было слишком тесно, чтоб упереться половчее.
   И все-таки я поднатужился в третий раз; потом замер, прислушался.  Полная
тишина. Я последний раз толкнулся в крышку, махнул рукой и слез  обратно  на
дно. Чиркнул спичкой, вновь зажег походный фонарь.  Подергал  ручки  тяжелых
дверей. Те были неприступны. Я настежь распахнул дверцы буфета. Там  имелось
столько же посуды, сколько смысла - в том, что произошло минуту назад: ноль.
Злобно ворча, я вспомнил отплытие Кончиса. Этакая  фея-крестная  из  сказки:
разудалое  прощанье,   салют,   бутылка   "Крюга".   Дворцовые   празднества
завершились. Вот только  свихнувшийся  Просперо  ни  за  какие  коврижки  не
выпустит Миранду из лап.
   Стоя у подножья лесенки, я кипел от ярости, тщась постигнуть заячьи петли
безжалостного старца, расшифровать  сочиненный  им  палимпсест.  Пресловутый
"театр без зрительного зала" - чушь, эта  фраза  ничего  не  объясняет.  Без
зрителей ни одному актеру (или  актрисе)  не  обойтись.  Возможно,  в  своих
действиях он отчасти и руководствуется  некой  театральной  концепцией,  но,
пользуясь его собственным  выражением,  "домашний  спектакль  -  всего  лишь
метафора.". Что ж получается? Речь идет о новой, непостижимой философии -  о
метафоризме?  Похоже,  он   воображает   себя   профессором   умозрительного
переносного факультета, Эмпсоном(1) случайных сплетений. Наконец голова  моя
загудела
   ---------------------------------------(1) Скорее всего, имеется  в  виду
Уильям Эмпсоп - поэт, критик, автор редактировавшегося Ф. Р. Ливисом журнала
"Скрутини" - органа "кембриджской школы" литературоведения,  требовавшей  от
литературных произведений прежде всего внятности содержания.  от  умственных
потуг, а в итоге зона неопределенности только  расширилась.  Накрыла,  кроме
Кончиса, и Жюли, и  Джун.  Взять  хотя  бы  дни,  когда  Жюли  прикидывалась
шизофреничкой. Прикидывалась?  Да-да,  все  было  рассчитано  заранее,  меня
обрекли на вечную жажду, на вечную муку, меня дразнили,  как  боги  дразнили
Тантала. Но разве может девушка так живо играть любовь -  а  я  точно  въяве
ощущал на себе ее поцелуи, вновь слышал ее неприкрыто страстный, настойчивый
шепот, - ни капли ни  любя?  Если  она  и  вправду  не  страдает  умственным
расстройством, если не убеждена  подсознательно,  что  вольна  предать  свои
прежние обеты?
   И человек, называющий себя врачом, смотрит  на  все  это  сквозь  пальцы!
Чудовищно.
   После получаса безуспешных попыток крышка  люка  нехотя  поддалась  моему
нажиму. Раз, два, три, - я вновь на воле. Море и лес совершенно пустынны.  Я
взобрался на  гребень,  чтобы  расширить  обзор.  Ясное  дело,  ни  души.  В
алеппских соснах хозяйничал  ветер,  ровный,  высокомерный,  неземной.  Клок
белой бумаги, обеденная обертка, лениво колыхался  на  смилаксовых  колючках
ярдах в пятидесяти от меня. Корзинка и сумка лежали там, где мы их оставили;
розовая панама - там, куда ее положила Жюли. Через две минуты я добрался  до
виллы. Тут с моего ухода ничего не изменилось; ставни все так же заперты.  Я
заспешил по колее к воротам. И здесь, как и в первый  приход,  в  глаза  мне
бросилась подсказка-самоделка.



     57

     Точнее, две подсказки.
     Они свисали с сосновой ветки неподалеку от ворот, на середине колеи, футах в шести над землей, покачивались на ветерке, беззлобные и праздные, вскользь тронутые солнцем. Кукла. И человеческий череп.
     Череп - на черном шнурке, продетом в дырочку,
бережно просверленную в затылочной кости, кукла - на белом. Петля охватывала ее шею. Повешена во всех смыслах слова. Дюймов восемнадцати ростом, грубо вырезанная из деревяшки и покрашенная черным, с впопыхах процарапанными ухмылкой и зенками. Единственное одеяние - привязанные к лодыжкам пучки белой шерсти. Кукла изображала Жюли и подразумевала, что Жюли - это зло, что под белой оболочкой безгрешности в ней таится чернота.
     Перекрутив шнурок, я пустил череп вертеться в воздухе. В глазницах метались тени, челюсти мрачно скалились по сторонам.
     Увы, бедный Йорик.
     Выпотрошенные сестры.
     Или Фрейзер, "Золотая ветвь"? Вспомнить бы, что там написано. О чучелах, которые вешали в запретных кущах.
     Я осмотрелся. Откуда-то за мной наблюдают. Но вокруг - ни шевеленья. Сухостой на прямом солнце, кустарник в бездыханной тени. И вот снова жуть, жуть и тайна нахлынули на меня. Ветхий невод действительности, этот лес, этот свет. Безмерное пространство пролегло меж родиной и мною. Истинное расстояние по карте не измеришь.
     Ты в лучах солнца, ты на древесной аллее. И куда ты ни глянешь - все проложено тьмой.
     Тою, что пребывает безымянно.
     Череп и его женушка подпрыгивали на ветряных перекатах. Блюдя их тайный союз, я поспешил прочь.
     Догадки опутывали меня, будто лилипутские канаты - Гулливера. В сердце саднила единая боль, единая горечь - Жюли; и в сердце, и в мире. В школу я брел как пышущий местью воитель исландских саг, но при этом лелеял мизерную надежду, что Жюли уже там, ждет меня. Распахнул дверь настежь - настежь распахнул дверь своей пустой комнаты. Пойти, что ли, к Димитриадису, вытрясти из него всю правду? силком повести на очную ставку с естественником? Или лучше сразу отправиться в Афины? Я снял чемодан с верхней полки платяного шкафа, но вдруг передумал. Нельзя
пренебрегать тем, что до конца семестра осталось целых две недели; две недели, на протяжении которых нас с Жюли можно еще вдоволь помучить. Или меня одного.
     В конце концов я направил стопы в деревню, прямиком к дому у церкви. Ворота отворены; к крыльцу через лимонную и апельсинную гущу ведет булыжная дорожка. Дом небольшой, но довольно нарядный: портик с пилястрами, на окнах причудливые наличники. Тень дрожала на беленом фасаде, сообщая ему оттенок, каким было окрашено в зените вечернее небо, только пожиже. Не успел я добраться до конца сумрачного и прохладного коридора фруктовых деревьев, как из парадной двери появился Гермес. Взгляд его заметался по сторонам, словно ему не верилось, что я пришел один.
     - Барышня тут? - спросил я по-гречески. Он воззрился на меня и обалдело развел руками. Я нетерпеливо продолжал: - А другая барышня, ее сестра?
     Вскинул голову. Нет.
     - Где же она?
     Села на яхту. После обеда.
     - Откуда ты знаешь? Тебя тут не было.
     Жена сказала.
     - Уплыли с г-ном Конхисом? В Афины?
     - Нэ. - Да.
     Завернув за восточный мыс, яхта вполне могла ненадолго пристать в гавани; Джун, похоже, удалось заманить на борт без лишнего шума, сообщив ей, что мы с Жюли уже там. А может, с ней обо всем договорились заранее. Я смерил взглядом Гермеса, отстранил его и вошел.
     Просторная прихожая, нежаркая и пустая; на одной стене - великолепный турецкий ковер, на другой - облупившийся герб, каких множество на английских надгробьях. В приоткрытую дверь направо виднелись контейнеры с холстами из Бурани. На пороге топтался мальчуган, - видимо, один из сыновей Гермеса. Погонщик что-то буркнул ему, и парень, важно поведя карими глазами, удалился.
     - Чего вам надо? - сказал мне в спину Гермес.
     - Где комнаты девушек?
     Поколебавшись, ткнул пальцем наверх. Казалось, он совершенно раздавлен происходящим. Я взбежал по лестнице. От площадки второго этажа в оба крыла уходили одинаковые коридоры. Я обернулся к Гермесу, шедшему за мной по пятам. Тот вновь заколебался; вновь вытянул палец. Дверь справа. Я очутился в жилой комнате с типичной для Фраксоса меблировкой. На кровати покрывало с народным орнаментом, паркетный лакированный пол, комод, элегантное кассоне, акварельные наброски деревенских улиц. Старательно стилизованные картинки напоминали суховатые штудии в искусстве перспективы и, хоть и не были подписаны, скорее всего принадлежали кисти того же Антона. Ставня окна, выходящего на запад, на три четверти длины задвинута и закреплена шпингалетом. На длинном подоконнике стоял запотевший канати, кувшин из пористой глины, какие в Греции помещают на сквознячке, чтобы охладить воду и заодно освежить воздух в комнате. На крышке кассоне - букет жасмина и свинцовок в вазочке с молочно-бежевым узором. Милый, незатейливый, гостеприимный интерьер.
     Я отодвинул ставню, чтобы усилить освещение. Гермес мялся в дверях, настороженно наблюдая за мной. Снова спросил, чего мне надо. Отметив, что поинтересоваться, где Жюли, он не решается, я пропустил вопрос мимо ушей. Мне даже хотелось, чтоб он применил ко мне силу, ибо телесное напряжение требовало какой-то разрядки. Он, однако, не двигался с места, и мне пришлось вымещать злобу на комоде. Там я не отыскал ничего, кроме одежды и - в глубине одного из ящиков - набора туалетных и косметических принадлежностей. Махнув на комод рукой, я огляделся. Дальний угол отгораживала занавеска на косой перекладине. Отдернув ее, я уткнулся в висящие рядком платья, юбки, летний плащ. Вот розовое платье, которое было на Жюли в тот воскресный день, когда я "узнал всю правду"; вернее, то, что принял тогда за правду. На полу за шеренгой обуви похилился у стенки чемодан. Я схватил его, шлепнул на кровать, для очистки совести проверил замки. Против ожидания, чемодан не был заперт.
     Опять шмотки: пара шерстяных джемперов, теплая тви-
довая юбка - летом в Греции все это ни к чему; две сумки на длинной ручке, местного производства, новехонькие, даже ценники не оторваны - словно куплены кому-то в подарок. На дне - несколько книг. Изданный до войны путеводитель по Греции, страницы переложены открытками с фото классических архитектурных сооружений и скульптур. На обороте пусто. Роман Грэма Грина. Американская книжонка о колдовстве; вместо закладки - конверт. Оттуда выпала карточка с типографским текстом. Приглашение на выпускной вечер, состоявшийся неделю назад в Лондоне, в той самой школе, где Жюли, по ее словам, работала. Письмо переслали в Бурани из Серн-Эббес, с ее дорсетского местожительства, почти месяц тому. И наконец, антология "Палатин"(1). Я раскрыл титульный лист. "Джулия Холмс, Джертон". На полях мелким почерком Жюли кое-где вписаны переводы стихов на английский.
     - Что вы ищете? - выдавил из себя Гермес.
     - Ничего, - пробормотал я. В душу закралось подозрение, что Кончис орудует людьми по принципу шпиона-резидента: подчиненным не полагается знать того, что не входит в их компетенцию... вот Гермес почти ничего и не знал; в лучшем случае его предупредили, что я могу заявиться с недовольным видом, а он должен меня задобрить. Оторвавшись от чемодана, я обернулся к погонщику.
     - А комната другой барышни?
     - Там пусто. Она все свои вещи забрала.
     Я заставил его показать мне и комнату Джун. Она располагалась по соседству и обставлена была точно так же. Правда, тут вообще не осталось следов чьего бы то ни было пребывания. Даже корзина для бумаг под столом пуста. Я снова подступил к Гермесу.
     - Почему она не взяла сестрины вещи?
     Он растерянно пожал плечами.
     - Хозяин говорил, ее сестра вернется. Вместе с вами.
     Спустившись, я приказал Гермесу позвать жену. Та оказалась островитянкой лет пятидесяти с желтушной кожей, в
    ----------------------------------------
    (1) Антология греческой эпиграммы, по преданию, составленная Мелеагром.
непременной черной одежде, но вроде бы побойчее и поречистей мужа. Да, матросы принесли ящики, и хозяин заходил. Около двух. Барышню он забрал с собой. Она расстроилась? Наоборот. Хохотала. Такая пригожая барышня, добавила моя собеседница. А в прошлые годы она тут появлялась? Ни разу. Она иностранка, присовокупила жена Гермеса, точно я этого сам не знал. Сказала она, куда уезжает? В Афины. А вернуться не собиралась? Женщина развела руками: не знаю. Потом проговорила: исос. Наверное. Дальнейшие мои расспросы не дали вразумительных результатов. Бросалось в глаза, что ни Гермес, ни его супруга сами не желают меня ни о чем спрашивать, но я уже убедился, что в этой истории они исполняют роль пешек; даже понимай они, что тут к чему, мне ни за что не скажут.
     Эйеле. Хохотала. Похоже, именно это греческое слово рассеяло мою решимость обратиться в полицию. Кончис мог увезти Джун обманом, но что-нибудь она бы да почуяла и хохотать не стала бы. Эта несообразность подтверждала худшие мои опасения. И потом - вещи Жюли, брошенные здесь на произвол судьбы; еще одна странность, но куда более утешительная. Всем их "приди ко мне - пошел прочь" еще не конец. Наверняка стоит выждать, перебороть уныние и досаду. Ждать.
     В понедельник за обедом мне вручили письмо от миссис Холмс. На штемпеле значилось "Серн-Эббес". Отправлено в прошлый вторник.

     Дорогой мистер Эрфе!
     Не извиняйтесь, никакого беспокойства. Я передала Ваше письмо мистеру Вэльями, директору начальной школы, он просто лапочка, пришел от Вашей идеи в восторг, французские и американские друзья по переписке уже навязли в зубах, правда же? Он Вам обязательно напишет.
     Я страшно довольна, что Вы дружите с Жюли и Джун, хоть один англичанин на этом острове нашелся. Они говорят, у вас там чудесно. Напоми-
найте им, чтоб писали. Им на меня абсолютно наплевать.
     С огромным уважением,
     Констанция Холмс.

     Вечером я заступил на дежурство, но, когда ребята улеглись, сбежал и отправился к дому Гермеса. Окна второго этажа не горели.
     Настал вторник. Я места себе не находил, маялся, не знал, за что ухватиться. К вечеру прошелся от набережной до площадки, где вершился расстрел. На школьной стене висела мемориальная доска. Ореховое дерево справа сохранилось, но решетчатые ворота заменили на деревянные. Рядом, у высокой стены, гоняли мяч мальчишки; я вспомнил комнату, вспомнил ту пыточную камеру, куда заглянул в воскресенье по дороге от Гермесова дома; школа была закрыта, но я обошел ее с тыла и посмотрел в окно. Теперь тут устроили кладовку, забили ее конторками, классными досками, сломанными партами и подобным хламом; и хлам вытравил всякую память о случившемся в этих стенах. А надо бы оставить все как было - кровь, электрический огнь, чудовищный стол посредине.
     Работа в эти дни здорово мне обрыдла. Состоялись экзамены; рекламный проспект обещал, что "каждый ученик в отдельности сдает письменный экзамен по английскому языку и литературе англоязычному профессору". То есть мне предстояло проверить примерно двести сочинений. В некотором смысле это помогало. До остальных забот и треволнений руки не доходили.
     Я ощутил в себе смутную, но значительную перемену. Понял, что никогда больше не поверю девушкам до конца - слишком уж туго завернут винт. Незадолго до того, как ее "похитили", Жюли вновь намекнула, что я-де неравнодушен к Джун, и по прошествии времени это воспринималось как грубейшая ошибка с ее стороны. Я бы сразу это понял, не заморочь она мне голову. Они явно, как и прежде, действуют по указке Кончиса; а значит, им, скорее всего, известно,
причем известно с самого начала, какова его истинная цель. С этим выводом не больно-то поспоришь, а вот и второй: Жюли и впрямь питала ко мне нежные чувства. Если учесть то и другое, поневоле смекнешь, что все это время она вела как бы двойную игру: дурачила меня, чтоб угодить старику, а старика - чтоб угодить мне. А отсюда, в свою очередь, следует, что она была уверена: я никогда не откажусь от нее окончательно, и мукам нашим настанет-таки предел. Как жаль, что в удобный момент я не сказал ей о смерти Алисон, ведь коли я хоть чем-то дорог Жюли, наши идиотские прятки сразу бы закончились. Но то, что я промолчал тогда, имеет и свои плюсы. Головоломки продолжаются - значит, про Алисон ей заведомо ничего не известно.
     Среда выдалась не по-эгейски душной, солнце затянуло поволокой, точно перед Страшным Судом. Вечером я всерьез взялся за проверку сочинений. Завтра был крайний срок их сдачи в канцелярию директора. Сильно парило, и около половины одиннадцатого послышались первые раскаты грома. Близился благодатный дождь. Часом позже, когда я на треть разгреб завалы изгаженной бумаги, в дверь постучали. Войдите, крикнул я. Верно, кто-нибудь из учителей, а может, выпускник шестого класса, желающий выцыганить у меня послабление.
     Но это оказался барба Василий, привратник. В седых моржовых усах пряталась улыбка; и, едва он открыл рот, я вскочил из-за стола.
     - Сигноми, кирье, ма мья деспинис...



     58

     - Простите, сударь, вас там барышня...
     - Где?
     Он ткнул пальцем в направлении ворот. Я уже путался в рукавах плаща.
     - Очень красивая барышня. Иностранка, ух...
     Эти его слова я услышал, мчась по коридору.
     Оглянулся на его ухмыляющуюся физиономию, крикнул "То фос!" ("Включите свет!"), скатился по лестнице, выбежал в сад, на дорожку, ведущую к воротам. Над окном проходной торчала лампочка без колпака; островок белого света во тьме. Я думал застать Жюли там, но не застал. С наступлением ночи ворота запирались - у каждого учителя имелся ключ от калитки. Порывшись в карманах, я вспомнил, что оставил свой в старой тужурке, которую надевал, идя на урок. Приник к прутьям решетки. На улице никого, на бурьянной пустоши, что начинается в пятидесяти ярдах от стены и тянется до самого берега - никого, на берегу тоже никого. Я негромко позвал ее по имени.
     Но тень ее не мелькнула в ответ за ш