озревать, что вся сцена отрепетирована: она без колебаний подошла к одной из витрин. Вынула блюдо из корзинки и медленно, держа его перед собой, зашагала вдоль рядов посуды, пока не углядела за чашками и кувшинами почти такое же, белое с голубым. Я подошел к ней.
     - Вот оно.
     Сличив блюда, она небрежно завернула свое в папиросную бумагу и, застав меня врасплох, протянула мне.
     - Это вам.
     - Но...
     - Прошу вас. - Моя чуть ли не оскорбленная мина ее не смутила. - Его купили мы с Алисон. - Поправилась.- Алисон была со мной, когда я его покупала.
     Мягко всучила блюдо мне. Растерявшись, я развернул его и уставился на наивный рисунок - китаец с женой и двумя детишками, вечные кухонные окаменелости. Я почему-то вспомнил крестьян на палубе, зыбь, ночной ветер.
     - А я думала, вы научились обращаться с хрупкими предметами. Гораздо ценнее, чем этот.
     Я не отрывал взгляд от синих фигурок.
     - Из-за этого я и хотел встретиться с вами. Мы посмотрели друг другу в глаза; и я впервые почувствовал, что меня не просто оценивают.
     - А не выпить ли нам чаю?
     - Ну, - сказала она, - из-за чего вы хотели со мной встретиться?
     Мы нашли свободный столик в углу; нас обслужили.
     - Из-за Алисон.
     - Я ведь объяснила. - Она подняла чайник. - Все зависит от нее.
     - И от вас.
     - Нет. От меня - ни в малейшей степени.
     - Она в Лондоне?
     - Я обещала ей не говорить вам, где она.
     - Послушайте, г-жа де Сейтас, мне кажется... - но я
прикусил язык. Она разливала чай, бросив меня на произвол судьбы. - Что ей, черт побери, еще нужно? Что я должен сделать?
     - Не слишком крепко?
     Я недовольно покачал головой, глядя в чашку, которую она мне протянула. Она добавила себе молока, передала мне молочник. Улыбнулась уголками губ:
     - Злость редко кого красит.
     Я хотел было отмахнуться от ее слов, как неделю назад хотел стряхнуть ее руку; но понял, что, помимо неявной издевки, в них содержится прямой намек на то, что мир мы воспринимаем по-разному. В ее фразе таилось нечто материнское; напоминание, что, ополчаясь против ее уверенности, я тем самым ополчаюсь против собственного недомыслия; против ее вежливости - против собственного хамства, Я опустил глаза.
     - У меня просто нет сил больше ждать.
     - Не ждите; ей меньше хлопот.
     Я глотнул чаю. Она невозмутимо намазывала медом поджаренный хлебец.
     - Называйте меня Николасом, - сказал я. Рука ее дрогнула, затем продолжала размазывать мед - возможно, вкладывая в это символический смысл. - Теперь я послушен своей епитимье?
     - Да, если искренни.
     - Столь же искренен, как были искренни вы, когда предложили мне помощь.
     - Ходили вы в Сомерсет-хаус?
     - Ходил.
     Отложила нож, взглянула на меня.
     - Ждите столько, сколько захочет Алисон. Не думаю, что ждать придется долго. Приблизить вас к ней - не в моей власти. Дело теперь в вас двоих. Надеюсь, она простит вас. Но не слишком на это уповайте. Вам еще предстоит вернуть ее любовь.
     - Как и ей - мою.
     - Возможно. Разбирайтесь сами. - Повертела хлебец в руках; улыбнулась. - Игра в бога окончена.
     - Что окончено?
     - Игра в бога. - В ее глазах одновременно сверкнули лукавство и горечь. - Ведь бога нет, и это не игра.
     Она принялась за хлебец, а я обвел взглядом обыденный, деловитый буфет. Резкий звон ножей, гул будничных разговоров вдруг показались мне не более уместными, чем какой-нибудь щебет ласточек.
     - Так вот как вы это называете!
     - Для простоты.
     - Уважай я себя вот на столечко, встал бы и ушел.
     - А я рассчитывала, что вы поможете мне поймать такси. Нужно прикупить Бенджи кое-что к школе.
     - Деметра в универмаге?
     - А что? Ей бы там понравилось. Габардиновые пальто, кроссовки.
     - А на вопросы отвечать ей нравится?
     - Смотря на какие.
     - Вы так и не собираетесь открыть мне ваши настоящие цели?
     - Уже открыли.
     - Сплошная ложь.
     - А если иного способа говорить правду у нас просто нет? - Но, будто устав иронизировать, она потупилась и быстро добавила: - Я как-то задала Морису примерно тот же вопрос, и он сказал: "Получить ответ - все равно, что умереть".
     На лице ее появилось новое выражение. Не то чтобы упорное; непроницаемое.
     - А для меня задавать вопросы - это все равно, что жить. - Я подождал, но она не ответила. - Ну ладно. Я не ценил Алисон. Хамло, скотина, все что хотите. Так ваше грандиозное представление было затеяно лишь для того, чтобы доказать мне, что я ничтожество, конченый человек?
     - Вы когда-нибудь задумывались, зачем природе понадобилось создавать столько разнообразных форм живого? Это ведь тоже кажется излишеством.
     - Морис говорил то же самое. Я понимаю, что вы имеете в виду, но как-то смутно, отвлеченно.
     - А ну-ка, послушаем, что вы понимаете.
     - Что в наших несовершенствах, в том, что мы друг от друга отличаемся, должен быть какой-то высший смысл.
     - Какой именно?
     Я пожал плечами.
     - Гот, что субъекты вроде меня в этом случае имеют шанс хоть немного приблизиться к совершенству?
     - А до того, что случилось летом, вы это понимали?
     - Что далек от идеала, понимал очень хорошо.
     - И что предпринимали?
     - Да, в общем, ничего.
     - Почему?
     - Потому что... - Я перевел дух, опустил глаза. - Я же не защищаю себя, каким был раньше.
     - И вас не волнует, как могла бы сложиться ваша судьба?
     - Это не лучший способ преподать человеку урок. Она помедлила, снова оценивающе оглядела меня, но заговорила уже помягче.
     - Я знаю, Николас, на том шутливом суде вы наслушались неприятных вещей. Но судьей-то были вы сами. И если бы, кроме них, о вас сказать было нечего, вы вынесли бы совсем другой приговор. Все это понимали. И не в последнюю очередь - мои дочки.
     - Почему она мне отдалась?
     - Мне кажется, то была ее воля. Ее решение.
     - Это не ответ.
     - Тогда, наверное, чтоб доказать вам, что плотские утехи и совесть лежат в разных плоскостях. - Я вспомнил, что сказала Лилия перед тем, как меня вытащили из ее постели; нет, им не все известно. События той ночи не укладывались в рамки загодя расчисленного урока; если они и были уроком, то не для меня одного. Ее мать продолжала:
     - Николас, если хочешь хоть сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придется пренебречь некоторыми условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет эти закономерности. Конечно, в обыденной жизни условности переступать не
стоит, более того, иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия - все вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред. - Улыбка. - Что-то я копнула глубже, чем собиралась.
     Я слабо улыбнулся в ответ.
     - Но до того, чтобы внятно объяснить, почему выбрали именно меня, не добрались.
     - Основной принцип бытия - случай. Морис говорит, что этого уже никто не оспаривает. На атомном уровне миром правит чистая случайность. Хотя поверить в это до конца, естественно, невозможно.
     - Но к будущему лету вы решили подготовиться заранее?
     - Кто знает, что из этого выйдет? Его реакция не предсказуема.
     - А если бы Алисон приехала на остров вместе со мной? Такая вероятность была.
     - Скажу вам только одно. Морис бы сразу увидел, что ее искренность подвергать каким-либо испытаниям излишне. Я опустил глаза.
     - Она знает о...?
     - Чего мы добиваемся, ей известно. Подробности - нет.
     - И она сразу согласилась?
     - По крайней мере, инсценировать самоубийство - не сразу, и при том условии, что обманывать вас мы будем недолго.
     Я помолчал.
     - Вы сказали ей, что я хочу с ней увидеться?
     - Она знает мое мнение на сей счет.
     - Что не стоит принимать меня всерьез?
     - Когда вы говорите подобные глупости - пожалуй. Я обводил вилочкой узор на скатерти; пусть видит, что я настороже, что см не удалось усыпить мою бдительность.
     - Расскажите, с чего все это началось.
     - С желания быть с Морисом, помогать ему. - Она на секунду умолкла, затем продолжала: - В один прекрасный день, вернее, ночь, у нас был долгий разговор о чувстве
вины. После смерти моего дяди оказалось, что мы с Биллом
     - сравнительно богатые люди. Мы испытали то, что теперь называется стрессом. И поделились этим с Морисом. И - знаете, как это бывает? Рывок, гора с плеч. Все озарения приходят именно так. Сразу. Во всей полноте. И ничего не остается, как воплощать их в жизнь.
     - Ив чужую боль?
     - Мы никогда не были уверены в успехе, Николас. Вы проникли в нашу тайну. И теперь вы - как радиоактивное вещество. Мы пытаемся контролировать вас. Но удастся ли?
     - Потупилась. - Один человек... ваш товарищ по несчастью... как-то сказал мне, что я похожа на озеро. В которое так и тянет бросить камень. Я переношу все это не так спокойно, как кажется.
     - Ничего, у вас ловко выходит.
     - Один: ноль. - Поклонилась. Потом сказала: - На той неделе я уезжаю - в сентябре уже не надо присматривать за детьми. Я не прячусь, я поступаю так каждый год.
     - К... нему?
     -Да.
     Воцарилось странное, почти извиняющееся молчание; словно она поняла, что во мне вспыхнула незваная ревность и что эта ревность оправданна; что властная связь, выстраданная общность существуют не только в моем воображении.
     Взглянула на часы.
     - Друг мой. Мне так жаль. Но Гунхильд и Бенджи будут ждать меня у Кингз-Кросс. Ох, пирожные, такие аппетитные...
     Они остались на тарелке, нетронутые, во всем своем вычурно-пестром великолепии.
     - За удовольствие так их и не попробовать стоит заплатить.
     Она весело согласилась, и я помахал официантке. Пока мы ждали счет, она сказала:
     - Забыла вам сообщить, что за последние три года Морис дважды перенес тяжелый инфаркт. Так что следующего... лета может и не быть.
     - Да. Он говорил мне.
     - И вы не поверили?
     - Нет.
     - А мне верите?
     - Из ваших слов трудно заключить, что с его смертью все кончится, - уклончиво ответил я.
     Она сняла перчатки.
     - Как странно вы это сказали.
     Я улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ.
     Она хотела что-то добавить, но передумала. Я вспомнил, как Лилия иногда "выходила из роли". Дочь, мерцающая в матери; лабиринт; дары пожалованные, дары отвергнутые. Замирение.
     Через минуту мы очутились в коридоре. Навстречу шли двое мужчин. Поравнявшись с нами, тот, что слева, негромко вскрикнул. Лилия де Сейтас остановилась; встреча и для нее была полной неожиданностью. Темно-синий костюм, галстук-бабочка, ранняя седина в густой шевелюре, румяные щеки, живые, пухлые губы. Она быстро обернулась ко мне.
     - Николас, извините... вы не поймаете такси?
     У него было комичное лицо человека - солидного человека, - который вдруг снова стал мальчишкой, которому эта случайная встреча вернула молодость. Я с преувеличенной учтивостью посторонился, уступая дорогу идущим в буфет, и благодаря этому на секунду задержался. Он за обе руки тянул ее к себе, а она улыбалась своей загадочной улыбкой, как Церера, вновь сошедшая на бесплодную землю. Нужно было идти, но у дверей я еще раз обернулся. Его попутчик прошел дальше и ждал у входа в буфет. Те двое не двигались с места. Морщинки нежности у его глаз; она с улыбкой принимает дань.
     Такси не попадались; я стоял у края тротуара. Может, это и есть "знаменитость", сидевшая в портшезе? - но я его не узнал. Узнал лишь его благоговение. Он видел одну ее, словно ее присутствие отменяло все дела разом.
     Минуты через две она подбежала ко мне.
     - Вас подвезти?
     Она не собиралась ничего объяснять, и вновь что-то в
этой нарочитой таинственности вызвало во мне не любопытство, а пресыщенность и досаду. Она не была вежливой; скорее умела быть вежливой; хорошими манерами она пользовалась как рычагом, чтобы двигать мою неподъемную тушу в нужном направлении.
     - Нет, спасибо. Мне в Челси. - Мне вовсе не надо было в Челси; я просто хотел от нее избавиться.
     Украдкой взглянув на нее, я сказал:
     - При встречах с вашей дочерью у меня все время крутилась в голове одна байка, но к вам она даже больше подходит. - Она улыбнулась, слегка растерявшись. - Байка про Марию-Антуанетту и мясника - скорее всего, легенда. В первых рядах черни к Версальскому дворцу подошел мясник. Размахивал ножом и вопил, что перережет Марии-Антуанетте горло. Толпа расправилась со стражей, и мясник ворвался в королевские покои. Вбежал в спальню. Она была одна. Стояла у окошка. Мясник с ножом в руке и королева. Больше никого.
     - И что дальше?
     Я увидел такси, едущее в обратном направлении, и махнул шоферу, чтобы тот развернулся.
     - Он упал на колени и разрыдался.
     Она помолчала.
     - Бедный мясник.
     - Кажется, то же сказала и Мария-Антуанетта. Она следила, как такси подруливает к нам.
     - Главный вопрос: кого, собственно, оплакивал мясник? Я отвел глаза.
     - А по-моему, не главный.
     Такси остановилось, я открыл дверцу. Она смотрела на меня, собираясь что-то сказать, но потом либо передумала, либо вспомнила о другом.
     - Ваше блюдо. - Вынула его из корзинки.
     - Постараюсь не разбить.
     - С наилучшими пожеланиями. - Протянула руку. - Но Алисон вам никто не подарит. За нее придется заплатить.
     - Ее месть затягивается.
     Еще на мгновение задержала мою руку в своей.
     - Николас, я так и не назвала вам вторую заповедь, которой мы с мужем придерживались всю жизнь.
     И назвала, глядя на меня без улыбки. Еще секунду смотрела мне прямо в лицо, потом наклонилась и села в такси. Я провожал машину глазами, пока она не скрылась за Бромптонской часовней; в точности как тот мясник вглядывался, болван, в обюссонский ковер; только что не плакал.



     76

     Итак, я ждал.
     Жестокость этих бесплодных дней казалась чрезмерной. Словно Кончис, с согласия Алисон, следовал давнишним рецептам викторианской кухни - варенья, лакомых перемен, не получишь, пока не объешься хлебом, черствыми корками ожидания. Но философствовать я разучился. На протяжении последующих недель нетерпение вовсе не утихало, наоборот, и я отчаянно пытался хоть как-то развеяться. Каждый вечер находил предлог, чтобы прогуляться по Рассел-сквер - наверное, так, движимые скорее скукой, нежели надеждой, бродят по причалу моряцкие жены и черноглазые зазнобы. Но огни моего корабля все не зажигались. Два-три раза я ездил в Мач-Хэдем; окна вечернего Динсфорд-хауса были еще чернее окон на Рассел-сквер.
     Не зная, чем заняться, я часами сидел в кино, читал, в основном всякую чушь: книги мне нужны были исключительно для того, чтобы одурманить себя. А ночами, бывало, бесцельно устремлялся прочь из города - в Оксфорд, Брайтон, Бат. Дальние поездки успокаивали, будто, мчась сквозь тьму, несясь во весь дух по спящим улочкам, возвращаясь в Лондон на рассвете, ложась измотанным и просыпаясь лишь к вечеру, я делал что-то стоящее.
     Перед самым знакомством с Лилией де Сейтас к моей тоске добавилась другая напасть.
     Я часто забредал в Сохо и Челси - места, мало подходящие для невинных прогулок, если не жаждешь
подвергнуть свою невинность серьезному искушению. Чудищ в этих дебрях хватало - от размалеванных кляч у подъездов Грик-стрит до столь же сговорчивых, но более аппетитных фиф и помятых барышень на Кингз-роуд. К некоторым из них меня тянуло. Сначала я отмахивался от этой мысли; потом смирился. Избегал, или, точнее, не ввязывался в соблазн я по многим причинам; скорее по соображениям выгоды, чем из брезгливости. Пусть те видят - если они где-то рядом, ведь нельзя исключить, что за мной наблюдают, - что я могу прожить и без женщин; а в глубине души я сам хотел удостовериться в этом. При встрече с Алисон эта уверенность станет оружием, лишним ударом плети - если дойдет до плетей.
     Дело в том, что чувства, которые я теперь питал к Алисон, не имели ничего общего с сексом. Может, тут сыграла роль пропасть, отделявшая меня от Англии и всего английского, моя безымянность, неприкаянность; но, похоже, я мог ежедневно менять партнерш, а по Алисон тосковать при этом ничуть не меньше. От нее я ждал совсем иного, и это иное могла дать мне только она. Вот в чем разница. Секс я получу от кого угодно; но лишь от нее получу... это не назовешь любовью, - гипотеза, требующая экспериментального подтверждения, реальность, еще до всяких проверок зависящая от глубины ее раскаяния, от искренности признаний, от того, насколько полно она докажет, что сама еще любит меня; что предать ее побудила именно любовь. В такие моменты игра в бога вызывала во мне смешанное чувство восторга и отвращения, словно замысловатая религия: наверно, в этом что-то есть, но сам я никогда не уверую. Кстати, из того, что граница любви и секса становилась все резче, вовсе не следовало, что я собирался вести жизнь праведника. И все проповеди г-жи де Сейтас, призывавшей отсечь верх от низа взмахом скальпеля, были в каком-то смысле избыточны.
     Но некая часть меня еще сопротивлялась. Басни, которыми г-жа меня накормила, мертвым грузом лежали в желудке. Они противоречили не только общепринятой морали. Нет, они вступили в конфликт с подсознательной
уверенностью, что никто, кроме Алисон, мне не нужен, а если все же понадобится кто-то еще, то пострадают не одни лишь нравственность и принципы, но нечто трудноопределимое, плотское и духовное одновременно, связанное с воображением и смертью. Возможно, Лилия де Сейтас предвосхищала законы взаимоотношений полов, какие установятся в двадцать первом веке; но чего-то не хватало, какого-то жизненно важного условия - как знать, не пригодится ли оно в двадцать втором?
     Все это легко сказать; труднее воплотить в жизнь, ведь век-то нам достался двадцатый. Век, когда инстинкты отпущены на свободу, чувства и желания - все скоротечнее. Викторианцу моего возраста ничего не стоило дожидаться возлюбленной хоть пятьдесят - что там дней! - месяцев и при этом ни разу не согрешить даже в мыслях, не то что в делах своих. С утра мне еще удавалось подражать викторианцам; но днем, стоя в книжной лавке рядом с очаровательной девушкой, я молил бога, в которого не верил, чтобы она не повернула головы, не улыбнулась.
     И как-то вечером в Бейсуотере улыбнулась-таки; поворачивать голову ей не потребовалось. Она сидела напротив меня в закусочной и болтала с приятелем; я смотрел во все глаза, забыв о еде: обнаженные руки, высокая грудь. Похожа на итальянку; черноволосая, волоокая. Приятель ушел, девушка откинулась на спинку стула и взглянула на меня с недвусмысленной, обезоруживающей улыбкой. Она не была потаскухой; просто сигнализировала: хочешь познакомиться? Вперед!
     Я неуклюже поднялся, пошел к выходу и топтался там, пока не расплатился с официанткой. Мое позорное бегство отчасти объяснялось чрезмерной подозрительностью. Девушка с приятелем вошли после меня и сели так, чтобы наверняка попасться мне на глаза. Чистое безумие. Я вот-вот поверю, что любая женщина, попавшаяся на пути, послана мучить и искушать; теперь перед тем, как войти в кафе или ресторан, я заглядывал в окно и заранее намечал себе место в закутке, где не услышу и не увижу этих ужасных тварей. Я все больше и больше походил на шута и злился, что не в
силах вести себя иначе. И тут появилась Джоджо.
     Это было в конце сентября, с Лилией де Сейтас мы распрощались две недели назад. Под вечер, измаявшись от безделья, я пошел на старый фильм Рене Клера. Плюхнулся рядом с какой-то нахохлившейся фигурой и стал смотреть бессмертную "Соломенную шляпку". По гнусавым придыханиям я догадался, что сосед, словно сошедший со страниц Беккета - женщина. Через полчаса она попросила огоньку. Я различил круглое лицо, не тронутое косметикой, рыжеватые, прихваченные резинкой волосы, густые брови, руку с грязными ногтями, держащую бычок. В перерыве она принялась со мной заигрывать, так неумело, что я ее даже пожалел. На ней были джинсы, засаленный серый свитер с широким воротом, древнее мужское шерстяное пальто; но три вещи в ней вызывали неожиданную симпатию: з