?
     Шутливое возмущение.
     - Ни разу. С нами всегда была гувернантка или сестра. Или мать.
     - Вы совсем ничего о нем не помните?
     - Сейчас я бы подумала: какой милый человечек. Не знаю...
     - Вы или ваша сестра играли на флейте или на рекордере?
     - Боже мой, нет. - Она усмехнулась этому дикому предположению.
     - Весьма интимный вопрос. Можно ли сказать, что в детстве вы были редкостно красивы?.. Я в этом уверен, но сознавали ли вы, что вы не такая, как все?
     Она разглядывала сигарету.
     - В интересах, как бы это выразиться, в интересах ваших исследований я, старая крашеная развалина, отвечу вам: да. С меня даже написан портрет. Он имел большой успех. Признан лучшим на вернисаже Королевской академии в 1913 году. Он тут, я вам его покажу.
     Я уткнулся в блокнот.
     - Так вы не можете вспомнить, куда он делся, когда началась война?
     Она закрыла лицо ладонями.
     - Господи, вы же не думаете, что... Наверно, его интернировали... но клянусь, я...
     - Может, ваша сестра в Чили лучше помнит? С ней можно связаться?
     - Конечно. Дать вам адрес? - И я записал его под диктовку.
     Прибежал Бенджи, остановился ярдах в двадцати, у астролябии на каменном постаменте. Весь его вид говорил: мое терпение вот-вот лопнет. Она подозвала его, ласково потрепала по голове.
     - Милый, твоя бедная мамаша на седьмом небе. Оказывается, она - муза. - Взглянула на меня. - Я правильно говорю?
     - Что еще за муза?
     - Это леди, которой джентльмен посвящает стихи.
     - Вот этот джентльмен?
     Рассмеявшись, она повернулась ко мне.
     - Он и правда знаменит?
     - Расцвет его славы еще впереди.
     - Дайте почитать.
     - Его книги не переведены. Но их переведут.
     - Вы?
     - Возможно... - Я притворился скромником.
     - Честно говоря, не знаю, что еще могу добавить, - сказала она. Бенджи что-то зашептал ей на ухо. Она засмеялась, вылезла из-под козырька, взяла его за руку. - Вот покажем мистеру Орфе картину - и за работу.
     - Только не Орфе, а Эрфе.
     Пристыженная, она зажала рот рукой.
     - Ну вот, опять я... - Мальчик тянул ее за собой; ему тоже стало неловко от ее промаха.
     Мы вошли в дом, миновали гостиную, просторную прихожую и очутились в боковой комнате. Длинный обеденный стол, серебряные подсвечники. В простенке меж окон висел портрет. Бенджи шустро включил подсветку. Настоящая Алиса, длинноволосая, в матроске, выглядывает из-за двери, словно она спряталась, а ищут ее не там, где надо. Глаза живые, горящие, взволнованные, но совсем еще детские. На раме - черная табличка с позолоченной надписью; "Сэр Уильям Блант, К. А.(1) Шалунья".
     - Прелестно.
     Бенджи заставил мать нагнуться и что-то шепнул ей.
     - Он хочет сказать вам, как мы ее называем в семейном кругу.
     Она кивнула, и он выкрикнул:
     - "Наша мама - сю-сю-сю"! - И улыбнулся, а она взъерошила ему волосы.
     Картина не менее прелестная.
     Она извинилась, что не приглашает меня к столу: нужно ехать в Хертфорд, "на курсы домохозяек". Я пообещал, что, как только стихи Кончиса выйдут в свет в английском переводе, пришлю ей экземпляр.
     В разговоре с ней я понял, как все-таки завишу от старика: не хотелось расставаться с тем образом богатого космополита, который они с "Джун" мне внушили. Теперь я вспоминал, что в его рассказах то и дело возникал отзвук резкого поворота судьбы в 20-х. Я снова принялся строить догадки. Талантливый сын бедного грека-эмигранта, скажем, с Корфу или с Ионических островов, он мог, стыдясь своего греческого имени, принять итальянское; попытки найти себе место в чуждой эдвардианской столице, отречься от прошлого, от корней, маска, постепенно прирастающая к лицу... и все мы, пленники Бурани, обречены были расплачиваться за отчаяние и унижение, испытанные им в те далекие годы в доме Монтгомери, да и в других таких же
    ----------------------------------------
    (1) Королевская академия
домах. Я жал на газ и улыбался - во-первых, тому, что за всеми его наукообразными построениями скрывалась чисто человеческая обида, и во-вторых, тому, что теперь у меня есть новая убедительная версия, которую надо проверять.
     В центре Мач-Хэдема я посмотрел на часы. Половина первого; до Лондона далеко, неплохо бы перекусить. Затормозил у открытого бара, отделанного деревом. Я оказался единственным посетителем.
     - Проездом? - спросил хозяин, наливая пиво.
     - Нет. Был тут неподалеку. В Динсфорд-хаусе.
     - Уютно она там устроилась.
     - Вы с ними знакомы?
     Галстук-бабочка; гнусный смешанный выговор.
     - Не знаком, а знаю. За бутерброды - отдельно. - Дребезжание кассы. - Детишки ихние к нам забегают.
     - Кое-какие справки наводил.
     - Ну ясно.
     Пергидрольная блондинка вынесла блюдо с бутербродами. Протянув мне сдачу, он спросил:
     - Она ведь в опере пела?
     - По-моему, нет.
     - А болтают, что пела.
     Я ждал продолжения, но он, видно, иссяк. Я съел полбутерброда. Задумался.
     - Чем занимается ее муж?
     - Мужа нету. - Он поймал мой удивленный взгляд. - Я уж два года тут, а о нем ни слуху ни духу. Вот приятели всякие... этого, говорят, хватает. - И подмигнул.
     - Ах, вот как.
     - Земляки мои. Из Лондона. - Молчание. Он повертел в руках стакан. - Красивая женщина. Дочерей ее видели? - Я покачал головой. Он протер стакан полотенцем. - Высший класс. - Молчание.
     - Молоденькие?
     - А мне все одно теперь, что двадцать лет, что тридцать. Старшие, между прочим, близнецы. - Если б он протирал стакан с меньшим усердием, - знаю я этот фокус: хочет, чтоб его угостили, - то заметил бы, как окаменело мое лицо.
     - Двойняшки. Есть просто близнецы, а есть двойняшки. - Посмотрел через стакан на небо. - Говорят, даже родная мамаша их отличает то ли по шраму, то ли еще по чему...
     Я вскочил и бросился к машине - он и рта не успел открыть.



     72

     Сперва я не чувствовал злости; мчался как сумасшедший, чуть не сшиб велосипедиста, но большую часть пути ухмылялся. На сей раз я без церемоний въехал в ворота, поставил машину на гравийной дорожке у черного хода и задал дверному молотку с львиной головой такую трепку, какой он за все двести лет не пробовал.
     Г-жа де Сейтас сама открыла дверь; она успела лишь сменить брюки. Посмотрела на мою машину, словно та могла сообщить ей, почему я опять тут. Я улыбнулся.
     - Вижу, вы решили остаться дома.
     - Да, я все перепутала. - Стянула рубашку у горла. - Вы о чем-нибудь забыли спросить?
     - Да. Забыл.
     - Понятно. - Я молчал, и она простодушно спросила (вот только паузу чуть-чуть передержала): - О чем же?
     - О ваших дочерях. О двойняшках.
     Выражение ее лица изменилось; она взглянула на меня - нет, не виновато; почти ободряюще, со слабой улыбкой. И как я не заметил сходства: глаза, большой рот? Видно, фальшивый снимок, показанный Лилией, крепко засел в моей памяти: клуша со взбитыми волосами. Она впустила меня в дом.
     - Действительно забыли.
     В другом конце прихожей появился Бенджи. Закрывая входную дверь, она ровно произнесла:
     - Все в порядке. Иди доедай.
     Я быстро пересек прихожую и склонился над ним.
     - Бенджи, скажи-ка мне одну вещь. Как зовут твоих сестер-двойняшек?
     Он смотрел с тем же недоверием, но теперь я различал в его глазах еще и страх: малыш, вытащенный из укрытия. Он взглянул на мать. Она, видимо, кивнула.
     - Лил и Роза.
     - Спасибо.
     Смерив меня напоследок взглядом, исполненным сомнений, он исчез. Я повернулся к Лилии де Сейтас.
     Размеренной походкой направляясь в гостиную, она сказала:
     - Мы назвали их так, чтоб задобрить мою мать. Она обожала жертвоприношения. - Ее поведение сменилось вместе с брюками; смутное несоответствие между внешностью и манерой выражаться сгладилось. Теперь верилось, что ей пятьдесят; и не верилось, что еще недавно она казалась недалекой. Я вошел в гостиную следом за ней.
     - Простите, что отрываю вас от завтрака. Холодно взглянула на меня через плечо.
     - Я не первую неделю жду, когда вы меня от чего-нибудь оторвете.
     Усевшись в кресло, она указала мне на широкий диван в центре комнаты, но я покачал головой. Она держала себя в руках; даже улыбалась.
     - К делу.
     - Мы остановились на том, что у вас есть две шибко деловые дочки. Послушаем, что вы про них придумаете.
     - Боюсь, придумывать мне больше не придется, осталось лишь сказать правду. - Она не переставала улыбаться; улыбаться тому, что я серьезен. - Морис - крестный двойняшек.
     - Вы знаете, кто я? - Если ей известно, что творилось в Бурани, почему она так спокойна?
     - Да, мистер Эрфе. Я оч-чень хорошо знаю, кто вы. - Ее глаза предостерегали; дразнили. - Дальше что? Посмотрела на свои ладони, снова на меня.
     - Мой муж погиб в сорок третьем. На Дальнем Востоке. Он так и не увидел Бенджи. - Мое нетерпение забавляло ее. - Он был первым учителем английского в школе лорда Байрона.
     - Вот уж нет. Я видел старые программки.
     - В таком случае вы помните фамилию Хьюз.
     - Помню.
     Скрестила ноги. Она сидела в старом, обтянутом золотистой парчой кресле с высокими подлокотниками, наклонившись вперед. Деревенской неотесанности как не бывало.
     - Присядьте, прошу вас.
     - Нет, - сурово ответил я.
     Она пожала плечами и посмотрела мне в глаза; взгляд проницательный, беззастенчивый, даже надменный. Потом заговорила.
     - Мне было восемнадцать, когда умер отец. Я неудачно - и очень глупо - вышла замуж; в основном, чтобы сбежать из дому. В 1928-м познакомилась с моим вторым мужем. С первым развелась через год. Мы поженились. Нам хотелось отдохнуть от Англии, а денег было не густо. Он нанялся учителем. Он был специалист по античной литературе... Грецию обожал. Мы познакомились с Морисом. Лилия и Роза зачаты на Фраксосе. В доме, где Морис пригласил нас пожить.
     - Не верю ни единому слову. Но продолжайте.
     - По моему настоянию мы вернулись в Англию, чтобы обеспечить близнецам нужный уход. - Она взяла сигарету из серебряной коробки, стоявшей на трехногом столике у кресла. Предложила и мне, но я отказался; и огонь не стал подносить. Она не отреагировала; настоящая хозяйка. - Девичья фамилия матери - де Сейтас. Можете пойти в Сомерсет-хаус(1) и проверить. У нее был брат-холостяк, мой дядя, весьма состоятельный. Он относился ко мне, особенно после смерти отца, как к дочери - насколько мать ему позволяла. Она была очень властная женщина.
     Кончис говорил, что поселился в Бурани в апреле 1928-го.
     - Вы хотите сказать, что познакомились с... Морисом только в 1929 году?
     Улыбка.
    ----------------------------------------
    (1) Здание в Лондоне, где размещается архив управления налоговых сборов.
     - Конечно. Детали того, что он вам рассказывал, ему сообщила я.
     - И про сестру Розу?
     - Пойдите в Сомерсет-хаус.
     - И пойду.
     Она разглядывала кончик сигареты; я ждал.
     - Родились двойняшки. Через год дядя умер. Оказалось, он завещал мне почти все, что имел, при условии, что Билл добровольно возьмет фамилию де Сейтас. Даже не де Сейтас-Хьюз. Эта низость - целиком на совести матери. - Взглянула на ряд миниатюр, висящих тут же, у каминной доски. - Последним отпрыском мужского пола в семье де Сейтас был дядя. Муж взял мою фамилию. Как японец. Это тоже можно проверить. - И добавила: - Вот и все.
     - Далеко не все, черт побери!
     - Можно мне называть вас Николасом? Я ведь столько о вас слышала.
     - Нельзя.
     Потупилась; опять эта невыносимая улыбочка, блуждавшая на губах ее дочерей, на губах Кончиса, даже на губах Антона и Марии (хоть и с иным оттенком), словно их тренировали улыбаться загадочно и высокомерно; может, и правда тренировали. И подозреваю: тренером в таком случае была женщина, сидящая передо мной.
     - Думаете, вы первый молодой человек, который вымещает на мне свою злость и обиду на Мориса? И на всех нас, его помощников. Думаете, вы первый, кто отвергает мою дружбу?
     - Я бы хотел задать вам несколько неприятных вопросов.
     - Задавайте.
     - Но начнем не с них. Почему в деревне говорят, что вы пели в опере?
     - Пела иногда на местных концертах. У меня музыкальное образование.
     - "Клавикорды - это такая тарахтелка"?
     - Но ведь они действительно тарахтят.
     Я повернулся спиной к ней, к ее мягкости, к ее
смертоносной светскости.
     - Уважаемая г-жа де Сейтас, никакое обаяние, никакой ум, никакая игра в слова вам не помогут.
     Она помолчала.
     - Ведь это вы заварили кашу. Неужели не понимаете? Явились и начали лгать. Думали застать здесь то, что вам хотелось застать. Ну, и я лгала. Чтобы вы услышали то, что хотели.
     - Ваши дочери здесь?
     - Нет.
     Я повернулся к ней.
     - А Алисон?
     - С Алисон мы очень подружились.
     - Где она?
     Покачала головой; не ответила.
     - Я требую, чтобы мне сказали, где она.
     - В этом доме не требуют. - Она смотрела кротко, но внимательно, как шахматист - на доску.
     - Отлично. Интересно, что на это скажет полиция.
     - Ничего интересного. Скажет, что у вас не все дома. Я снова отвернулся, чтобы вытянуть из нее хоть что-нибудь. Но она молча сидела в кресле; я спиной чувствовал ее взгляд. Чувствовал, как она сидит там, в пшенично-золотом кресле, словно Деметра, Церера, богиня на троне; не просто пятидесятилетняя умница в современной комнате, куда с полей проникает ропот трактора; но актриса, столь беззаветно преданная учению, которого я не мог понять, и людям, которых я не мог простить, что ее игра уже не была собственно игрой.
     Встала, подошла к конторке в углу, вернулась, положила на стол у дивана какие-то фотографии. Опять села в кресло; я не удержался, посмотрел. Вот она в качалке, на фоне веранды. С другой стороны - Кончис; между ними - Бенджи. Вот Лилия и Роза. Лилия улыбается фотографу, и Роза смеется, повернувшись в профиль, как бы проходя за спиной сестры. Позади виднелась та же веранда. И пожелтевший снимок. Я узнал Бурани. На ступенях перед домом стоят пятеро. В центре Кончис, рядом красивая женщина -
несомненно. Лилия де Сейтас. Ее обнимает высокий мужчина. На обороте надпись: "Бурани, 1935".
     - А кто остальные двое?
     - Один - наш друг. А второй - ваш предшественник.
     - Джеффри Сагден? - Она кивнула, не справившись с удивлением. Я положил снимок и решил немного отыграться. - Я нашел человека, который работал в школе до войны. Он рассказал мне много любопытного.
     - Да что вы говорите? - Спокойный тон с оттенком сомнения.
     - Так что давайте без вранья.
     Повисла неловкая пауза. Она испытующе взглянула на меня.
     - Что он рассказал?
     - Достаточно.
     Мы смотрели друг другу в глаза. Затем она поднялась и подошла к письменному столу. Вынула оттуда письмо, развернула последний лист; пробежала глазами, подошла и протянула мне. Это был второй экземпляр полученного мной письма Невинсона. Сверху он нацарапал: "Надеюсь, эта пыль не засорит глаза адресата на веки вечные!" Отвернувшись, она рассматривала книги в шкафу у стола, потом приблизилась и молча дала мне три томика в обмен на письмо. Проглотив колкость, я посмотрел на верхний - школьная хрестоматия в голубой обложке. "Греческая антология для внеклассного чтения. Составил и прокомментировал магистр Уильям Хьюз. Кембридж, 1932".
     - Это по заказу. Но две других - по любви. Вторая - малотиражное издание Лонга в английском переводе, помеченное 1936 годом.
     - 1936-й. Все-таки "Хьюз"?
     - Автору не запретишь подписываться, как он считает нужным.
     Холмс, Хьюз; мне вспомнилась одна деталь из рассказа ее дочери.
     - Он преподавал в Уинчестере?
     Улыбка.
     - Недолго. Перед женитьбой.
     Третья книга - сборник стихотворных переводов Паламаса, Соломоса и других современных греческих поэтов, в том числе даже Сефериса.
     - Морис Кончис, знаменитый поэт. - Я кисло взглянул на нее. - Удачно я придумал, ничего не скажешь.
     Она взяла у меня книги, положила на стол.
     - Поучилось довольно убедительно.
     - Хоть я и глуповат.
     - Ум и глупость друг друга не исключают. Особенно у мужчины вашего возраста.
     Снова уселась в кресло, снова улыбнулась моей серьезности; подкупающе нежная, дружеская улыбка достойной, неглупой дамы. Словно все идет как надо. Я подошел к окну. Солнечный свет лег на мои руки. У веранды Бенжди играл в салки с норвежкой. До нас то и дело доносились их возгласы.
     - А если бы я поверил в историю про мистера Крыса?
     - Тогда я припомнила бы про него что-нибудь важное.
     - И?
     - Вы ведь приехали бы послушать?
     - А если б я вас так и не нашел?
     - В таком случае некая миссис Хьюз вскоре пригласила бы вас позавтракать.
     - Ни с того ни с сего?
     - Ну почему? Она написала бы вам что-нибудь в таком духе. - Откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. - Уважаемый мистер Эрфе, ваш адрес мне дали в Британском совете. Мой муж, первый учитель английского в школе лорда Байрона, недавно скончался, и в его дневниках обнаружились упоминания о неких удивительных событиях, о которых он никогда не рассказывал... - Открыла глаза, подняла брови: ну как?
     - И когда я должен был получить письмо? Сколько мне оставалось ждать?
     - Этого я вам, к сожалению, сказать не могу.
     - Не хотите.
     - Да нет. Просто решаю не я.
     - Нетрудно догадаться, кто. Она решает?
     - Вот именно.
     Протянула руку к каминной полке и вынула из-за какой-то безделушки фотографию.
     - Нерезко получилось. Это Бенджи снимал своим "брауни".
     Три женщины на лошади. Лилия де Сейтас, Гунхильд, а между ними - Алисон. Вот-вот свалится, хохочет, глядя в объектив.
     - Ас дочерьми вашими она... уже познакомилась?
     Серо-голубые глаза посмотрели на меня в упор.
     - Можете взять карточку себе.
     Но я стоял насмерть.
     - Где она?
     - Хотите обыскать дом?
     Она не сводила с меня глаз; рука подпирает подбородок; желтое кресло; невозмутимая; уверенная. В чем - непонятно; но уверенная. А я - как несмышленый щенок, что гонится за бывалым зайцем: щелкаешь зубами, а во рту лишь ветер. Повертев снимок, я разорвал его на четыре части и кинул в пепельницу на столике у окна. Она неожиданно заговорила.
     - Послушайте-ка меня, бедный мой, сердитый юноша. Подчас любовь - это просто твоя способность любить, а не заслуга того, кого любишь. И у Алисон, по-моему, редкая способность к преданности и верности. Мне такая и не снилась. Драгоценное свойство. А я только убедила ее, что нельзя разбрасываться своими богатствами, как она, очевидно, разбрасывалась до сих пор.
     - Очень мило с вашей стороны.
     Вздохнула.
     - Опять ирония.
     - Ну а вы чего хотели? Слез раскаянья?
     - Ирония вам не к лицу. Она делает вас беззащитным. После паузы она продолжала:
     - Как вы счастливы и как слепы! Счастливы потому, что в вас есть нечто, перед чем женщина не может устоять, хотя на меня вы свои чары тратить явно не собираетесь. А слепы потому, что держали в руках частичку истинно
женственного. Поймите, Алисон щедро одарена тем единственным качеством женщины, без которого мир бы перевернулся. Рядом с ним образование, происхождение, деньги - ничто. А вы упустили ее.
     - С помощью ваших дочурок.
     - Мои дочери - всего лишь олицетворение вашего собственного эгоизма.
     Во мне закипало тупое, подспудное бешенство.
     - В одну из них я, между прочим, влюбился - сдуру, не обольщайтесь.
     - Как беспечный коллекционер влюбляется в вожделенную картину. И все готов отдать, лишь бы завладеть ею.
     - Нет уж, то была не картина. А девчонка, у которой столько же порядочности, сколько у последней шлюхи на Пляс-Пигаль.
     Чуть-чуть помолчав - изящный салонный укор, - она ровно произнесла:
     - Сильно сказано.
     Я повернулся к ней.
     - Начинаю подозревать, что вам не все известно. Во-первых, ваша подгулявшая дочка...
     - Мне известно все, что она делала, в точности. - Она спокойно смотрела на меня;