чти не ощутил ее губ; и была  такова.  Верблюжье  пальто
исчезло за поворотом лестницы. Не оглянулась. Я подошел к окну: она в спешке
пересекала улицу, светлое пальто, соломенные волосы под  цвет  пальто,  рука
ныряет в сумочку, платок - к носу; не оглянулась, ни разу. Бросилась бежать.
Я отворил окно, высунулся и смотрел, пока она не свернула на Марилебон-роуд.
И даже там, на самом углу, нет, не оглянулась.
   Я отошел от окна, вымыл посуду, застелил  постель;  потом  сел  к  столу,
выписал чек на пятьдесят фунтов и написал записку.

   Милая Алисон, поверь, если кто-нибудь вообще,  то  именно  ты;  мне  было
тяжелее, чем казалось со стороны - ведь не психи же мы с тобой. Прошу  тебя,
носи сережки. Прошу тебя, возьми эти деньги, купи мотороллер и навести  наши
места - и вообще делай с ними что хочешь. Прошу тебя, держи себя в руках.
   Господи, если 6 я был достоин того, чтоб меня ждали...
   Николас.

   Это должно было выглядеть  экспромтом,  хотя  я  взвешивал  каждое  слово
несколько дней. Я положил записку и чек в конверт и пристроил его на  камине
рядом с гагатовыми сережками в футляре - как-то мы  увидели  их  на  витрине
закрытой антикварной лавки. Потом побрился и вышел, чтобы поймать такси.
   Когда машина свернула с нашей улицы,  я  остро  ощутил,  что  спасся;  и,
пожалуй, столь же острым было мерзкое сознание, что она любила сильнее,  чем
я, а значит, в каком-то  невыразимом  смысле  я  выиграл.  Итак,  предвкушая
незнаемое, вновь становясь на крыло, я насладился сердечной победой. Терпкое
чувство; но мне нравилось терпкое. Я  ехал  на  вокзал,  как  голодный  идет
обедать,  пропустив  пару  фужеров  мансанильи.  Замурлыкал  песенку  -   не
мужественная попытка скрыть свое горе,  а  непристойная,  откровенная  жажда
отпраздновать освобождение.



   7

   Через четыре дня я стоял на горе Гимет, над мегаполисом Афины-Пирей,  над
городами и предместьями,  над  домами,  рассыпавшимися  по  равнине  Аттики,
словно мириады игральных костей. К югу простиралось  ярко-синее  предосеннее
море, острова цвета светлой пемзы,  а  дальше,  на  горизонте,  в  роскошной
оправе  земли  и  воды,  вырисовывались  горы  Пелопоннеса.   Безмятежность,
великолепие, царственность; слова затертые, но остальные  тут  не  годились.
Видимость была миль восемьдесят, бескрайний, величавый пейзаж просматривался
четко, контрастно, как тысячи лет назад.
   Я чувствовал себя космонавтом, стоящим по колено  в  марсианском  тимьяне
под небом, не знающим ни облаков, ни пыли. Бледные руки лондонца.  Даже  они
теперь казались иными, чужими до тошноты, давным-давно ненужными.
   В потоке средиземноморского света мир  был  невыносимо  прекрасен,  но  и
враждебен. Он не очищал, а  разъедал.  Так  на  допросе  направляют  в  лицо
прожектор,  и  уже  виднеется  пыточный  стол  в  соседней  комнате,  и  уже
понимаешь: прежнее твое "я" сейчас сотрут в порошок. Была в этом жуть любви,
ее духовная нагота; ибо я влюбился в Грецию мгновенно, прочно и навсегда. Но
было и противоположное, почти паническое чувство бессилия, унижения,  словно
эта страна оказалась и прелестницей, чьим чарам  невозможно  противиться,  и
высокородной гордячкой, на которую только  и  остается  что  смотреть  снизу
вверх.
   В книгах об этом  недобром,  цирцеином  свойстве,  отличающем  Грецию  от
других стран, не пишут. В Англии между человеком  и  тем,  что  осталось  от
природной среды с ее мягким  северным  светом,  связь  выморочная,  деловая,
рутинная;  в  Греции  свет  и  ландшафт  так  прекрасны,  навязчивы,  сочны,
своевольны, что, не желая того, относишься к ним пристрастно - с  ненавистью
ли, с любовью. Чтобы понять это, мне потребовались месяцы, чтобы  принять  -
годы.
   Помню себя в тот же день у окна номера, куда меня поселил усталый молодой
человек, представитель Британского  совета.  Я  только  что  написал  письмо
Алисон, но уже мнилось, что она далеко - не во времени или пространстве, а в
ином измерении, у которого нет  имени.  Может  -  в  реальности?  Внизу,  на
площади Конституции (главное место  встреч  афинян),  толпились  гуляющие  -
белые рубашки, темные очки, голые загорелые  руки.  Над  столиками  открытых
кафе витал шелестящий говор. Стояла жара, как у нас в июле, на небе все  так
же ни облачка. На востоке виднелся Гимет, где я  был  утром;  закатные  лучи
окрасили его склон в  чистый,  нежно-лиловый  цвет  цикламена.  Напротив  за
россыпью крыш вставал темный, сплошной силуэт Акрополя - именно такой, каким
его  ожидаешь  увидеть,  и  потому  как  бы   ненастоящий.   Благословенная,
долгожданная  неизвестность;  счастливое,  освежающее  одиночество  Алисы  в
Стране чудес.
   От Афин до Фраксоса - восемь восхитительных часов на  пароходике  к  югу;
остров лежит милях в шести от побережья Пелопоннеса, в окрестностях себе под
стать: с севера и запада его могучей дугой обнимают горы; вдали  на  востоке
изящная ломаная линия архипелага; на юге нежно-синяя пустыня Эгейского моря,
простершаяся до самого Крита. Фраксос прекрасен. Другие эпитеты  к  нему  не
подходят; его нельзя назвать просто  красивым,  живописным,  чарующим  -  он
прекрасен, явно и бесхитростно. У меня  перехватило  дух,  когда  я  впервые
увидел, как он плывет в лучах Венеры, словно властительный  черный  кит,  по
вечерним аметистовым волнам, и до сих пор у меня перехватывает дух,  если  я
закрываю глаза и вспоминаю  о  нем.  Даже  в  Эгейском  море  редкий  остров
сравнится с ним, ибо холмы его поросли соснами, средиземноморскими  соснами,
чья кора светла, как оперение вьюрка. Девять десятых поверхности не заселены
и не возделаны: лишь сосны, заливчики, тишина, море. С северо-западного края
у двойной бухточки притулился элегантный выводок беленых построек.
   Но, подплывая, видишь и два  ляпа.  Первый  -  это  дебелая  гостиница  в
греческо-эдвардианском стиле, над тем языком бухты, что побольше,  столь  же
уместная на Фраксосе, как такси - в дорическом храме. Второй, не менее резко
выбиваясь из пейзажа, стоит меж крайних домишек деревни, как  великан  среди
карликов: пугающе длинное здание в несколько этажей, напоминающее  (несмотря
на фасад, отделанный  в  коринфском  духе)  фабрику  -  сходство  не  только
внешнее, в этом мне пришлось убедиться.
   Не считая школы лорда Байрона, гостиницы "Филадельфия" и деревни, остров,
все тридцать квадратных миль,  был  девственно  чист.  Несколько  серебряных
масличных садов, заплатки террасного земледелия на крутом  северном  склоне;
остальное - первозданный сосняк. Достопримечательности отсутствуют.  Древние
греки не жаловали воду из резервуаров.
   Из-за нехватки пресных источников на острове нет диких животных  и  почти
нет птиц. Удаляясь от деревни, ты попадал  в  царство  тишины.  Редко  когда
встречался в  холмах  зимний  пастух  (летом  пастбища  скудели)  со  стадом
бронзовобрюхих коз, или сгорбленная  крестьянка  со  связкой  хвороста,  или
сборщик смолы. Таким мир был до появления техники, а может - и до  человека,
и каждое мелкое событие - пролетел сорокопут, попалась незнакомая  тропинка,
завиднелся в морской дали каик(1) -  приобретало  несоразмерную  значимость,
оттененное, выделенное, одушевленное одиночеством. Нигде больше  нет  такого
блаженного, чисто южного одиночества.  Страх  был  чужд  острову.  Если  его
кто-то заколдовал, то нимфы, а не чудовища.
   Прогулками я спасался от школы лорда  Байрона  с  ее  душной  атмосферой.
Прежде всего, в самом этом занятии - преподавать в  пансионе  с  программой,
составленной  по  образцу  Итона  и  Харроу,  чуть   севернее   места,   где
Клитемнестра убила Агамемнона, - было нечто неистребимо  абсурдное.  Правда,
профессиональный уровень учителей, заложников страны, в  которой  всего  два
университета, Митфорд явно недооценил, а  ученики  сами  по  себе  ничем  не
отличались от своих сверстников в любой  точке  земного  шара.  Но  к  моему
предмету они подходили слишком утилитарно. Интересовала их не литература,  а
техника. Пытаешься читать им поэта, именем которого названа школа -  зевают;
объясня---------------------------------------(1)  Так   о   Средиземноморье
называют парусные суда небольшого размера. ешь, как называются  по-английски
детали автомобиля - приходится за уши вытаскивать их из класса после звонка;
то и дело они подсовывали мне американские руководства, пестрящие терминами,
в которых я  находил  столько  же  истинно  греческого,  сколько  в  детских
физиономиях, жаждущих, чтобы я пересказал им текст своими словами.
   И ребята, и учителя тяготились жизнью на острове. Он был для  них  чем-то
вроде исправительного поселения, куда они угодили по доверчивости и где надо
работать, работать, работать. Я-то ждал, что нравы тут будут гораздо  мягче,
чем в английских школах; оказалось - наоборот. Самое смешное,  -  считалось,
что именно эта неукоснительная дисциплина, кротовья неспособность оглянуться
вокруг и делает школу типично английской. Может, грекам, пресыщенным  самыми
красивыми в мире пейзажами, и полезно посидеть в подобном муравейнике; я  же
просто не знал, куда деваться.
   Один или два преподавателя говорили по-английски, многие - по-французски,
но сойтись с ними мне не удавалось. Единственным, с кем можно было общаться,
оказался Димитриадис, второй учитель английского - исключительно потому, что
владел языком свободнее прочих. Понимал длинные фразы.
   Он сводил меня в кофейню, в таверны, и я стал разбираться в местной кухне
и народных напевах. Но днем деревня  почему-то  выглядела  убого.  Множество
заколоченных вилл; редкие прохожие на  тенистых  улочках;  приличная  еда  -
только в двух харчевнях, где видишь все  те  же  лица  линялой  левантийской
провинции, скорее из времен Оттоманской империи и Бальзака в феске,  чем  из
1950-х. Митфорд был  прав:  жуткая  дыра.  Раз-другой  я  зашел  в  рыбацкий
кабачок. Там было веселее, но на меня смотрели косо; да и в греческом  я  не
достиг таких вершин, чтобы понимать местный диалект.
   Я спрашивал о человеке, с которым Митфорд поссорился,  но  все  говорили,
что ни о нем, ни о ссоре ничего не знают; не  знают  и  о  "зале  ожидания".
Митфорд явно не вылезал из деревни, и добром его никто  не  поминал,  как  и
других  учителей,  за  исключением  Димитриадиса.  Приходилось  мириться   с
отрыжкой англофобии, усугубленной политической ситуацией тех дней.
   Я стал пропадать  в  холмах.  Коллеги  мои  и  шагу  бы  не  сделали  без
неотложной  надобности,  а  ребята  могли  покидать   школьную   территорию,
огражденную стеной, как колючей проволокой, только  по  воскресеньям,  и  им
запрещалось углубляться в деревню дальше  чем  на  полмили.  А  в  холмах  -
пьянящий простор, солнце, безлюдье. Подталкиваемый скукой, я впервые в жизни
наблюдал природу и жалел, что знаю ее язык  так  же  плохо,  как  греческий.
Новыми глазами я смотрел на камни, птиц, цветы, рельеф, и ходьба,  плавание,
здоровый климат, отсутствие транспорта, наземного и воздушного  (на  острове
не было ни одной машины, вне  деревни  -  асфальтированных  дорог,  самолеты
появлялись над головой раз в месяц) закалили мое тело, как  никогда  раньше.
Казалось, вот-вот я достигну гармонии между плотью и духом. Только казалось.
   Сразу по прибытии мне вручили письмо от Алисон. Очень короткое. Наверное,
она написала его на работе в день моего отъезда.

   Люблю тебя, хоть ты и не понимаешь, что это значит, ты никогда никого  не
любил. Я всю неделю пыталась до тебя достучаться.  Что  ж,  как  полюбишь  -
вспомни, что было сегодня. Вспомни, как я поцеловала тебя и ушла. Как шла по
улице и ни разу не оглянулась. Я знала, ты смотришь в окно. Вспомни все это,
вспомни: я люблю тебя. Остальное можешь забыть, но это, будь добр, помни.  Я
шла по улице и не оглянулась, и я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю так,  что  с
сегодняшнего дня возненавидела.

   Второе письмо пришло на следующий день. В конверте лежал разорванный чек,
на одной половинке было написано:
   "Спасибо, не надо". Через два дня  пришло  третье,  полное  восторгов  по
поводу фильма, который она посмотрела, почти приятельское. Но  заканчивалось
оно так: "Забудь мое первое письмо. Я погорячилась. Теперь  все  в  порядке.
Долой сантименты".
   Конечно, я отвечал ей, если не каждый день, то  два-три  раза  в  неделю;
длинные послания с извинениями и оправданиями, пока однажды она не написала:
"Оставь ты в покое наши отношения. Пиши о том, что с  тобой  происходит,  об
острове, о школе. Что у тебя на душе творится, я знаю. Пусть себе  творится.
Когда ты описываешь что-нибудь, я представляю, что я с тобой, вижу  то,  что
видишь ты. И не обижайся. Простить значит забыть".
   Постепенно наша переписка с эмоций переключилась на факты. Она  писала  о
работе, о своей  новой  подружке,  о  всяких  незначительных  происшествиях,
фильмах, книгах. Я - о школе и острове, как она и просила. Раз она  прислала
фотографию - в форменном костюме. Коротко остриглась, волосы заправлены  под
пилотку. Улыбается, но в  сочетании  с  формой  улыбка  выглядит  заученной,
профессиональной. Снимок насторожил меня: это уже не  та  Алисон,  -  моя  и
ничья больше - о какой  я  вспоминал  с  нежностью.  А  потом  письма  стали
приходить раз в неделю. Память тела не продержалась и месяца, хотя иногда  я
хотел ее и отдал бы что угодно, лишь бы очутиться с ней  в  постели.  Но  то
были симптомы воздержания, а не тоски. Как-то я подумал, что бросил  бы  ее,
если б не остров. Писать ей вошло в привычку, перестало быть радостью,  и  я
уже не бежал к себе в комнату, чтобы уединиться после обеда  -  нет,  наспех
корябал письмо в классе и в последний момент  отправлял  с  ним  мальчика  к
воротам, отдать школьному почтальону.
   Закончилась первая четверть, и мы с Димитриадисом  поехали  в  Афины.  Он
пригласил меня в предместье, в свой любимый бордель. Уверял, что девушки там
здоровые.  Поколебавшись,  я   согласился   -   в   чем   же,   как   не   в
безнравственности,  нравственное  превосходство  поэтов,  не  говоря  уж   о
циниках? Когда мы вышли оттуда, лил дождь, и тень мокрых листьев  эвкалипта,
освещенных рекламой над входом, напомнила мне  спальню  на  Рассел-сквер.  И
Алисон, и Лондон исчезли, умерли, изгнаны; я вычеркнул их из жизни. Я  решил
сегодня же написать Алисон, что знать ее больше не хочу. Когда мы  добрались
до гостиницы, я был пьян в стельку  и  потому  не  представляю,  что  именно
собирался написать. Что время показало; я недостоин ее верности?  Что  устал
от нее? Что одинок как никогда и счастлив этим? Послал же ничего не значащую
открытку, а перед  отъездом  отправился  в  бордель  самостоятельно.  Однако
арабская  нимфетка,  к  которой  я  шел,  была  занята,  а  другие  мне   не
приглянулись.
   Наступил декабрь, мы продолжали переписываться. Я чувствовал: она  что-то
скрывает. Слишком уж пресной и праведной представала  в  письмах  ее  жизнь.
Когда пришло последнее, я не удивился. Неожиданна  была  лишь  острая  боль:
меня предали. Не ревность даже,  а  зависть;  минуты  нежности  и  единения,
минуты, когда двое совпадают в одно, то и дело прокручивались в моем  мозгу,
словно кадры пошло-слезливого фильма, который  и  хочешь  забыть,  да  не  в
силах; я читал и перечитывал письмо; вот, значит,  как  это  бывает:  двести
истасканных, замусоленных слов - и конец.

   Дорогой Николас!
   Не могу больше врать. Придется сделать тебе больно. Прошу тебя, поверь, я
не со зла, и не сердись, что я думаю, что тебе будет больно.  Так  и  слышу,
как ты говоришь: "Ни черта мне не больно!"
   Я была одна, мне было плохо. Я не писала тебе, что мне плохо,  просто  не
знала, как об этом написать. В первые дни на работе я и виду не подавала, но
зато дома - в лежку.
   Я снова сплю с Питом, когда он прилетает. Уже две недели.  Прошу,  прошу,
поверь, если бы я надеялась на... ты знаешь, на что. Я знаю: знаешь. У  меня
с ним не так, как раньше, и не так, как с тобой, ревновать нечего.
   Просто он такой понятный, с ним я ни о чем не думаю, с ним я не  одна,  я
опять по уши в австралийских проблемах. Может, мы поженимся. Не знаю.
   Кошмар. Мне все-таки хочется, чтобы мы писали друг другу письма. Я ничего
не забыла.
   Пока.
   Алисон.
   С тобой было как ни с кем. Так больше  ни  с  кем  не  будет.  То  первое
письмо, в день твоего отъезда. Ну как тебе объяснишь?

   Я сочинил ответ: ее письмо  не  застало  меня  врасплох,  она  совершенно
свободна. Но не отправил. Если что-нибудь и может причинить ей боль, так это
молчание; а я хотел, чтоб ей стало больно.



   8

   В последние дни перед Рождеством меня охватило безнадежное унынье.  Я  не
мог побороть отвращения к работе: к урокам и к самой школе, ростку слепоты и
несвободы в сердце божественного пейзажа. Когда Алисон замолчала, я  ощутил,
что в буквальном смысле отрезан от мира. Не было на  свете  ни  Лондона,  ни
Англии:  дикое,  страшное  чувство.  Два-три  оксфордских  знакомых,  иногда
славших мне весточку, не давали о себе знать.  Я  пытался  слушать  передачи
зарубежной службы Би-би-си - сводки новостей доходили будто с Луны, толкуя о
событиях и людях, теперь  чужих  для  меня;  а  английские  газеты,  изредка
попадавшие мне в руки, казалось, целиком состояли из материалов под рубрикой
"Сегодня сотню лет назад". Похоже, все  островитяне  сознавали  этот  разрыв
между собой и остальным  человечеством.  Каждый  день  часами  толпились  на
причале, ожидая, когда на северо-востоке покажется пароход из Афин;  и  хоть
стоянка - всего пять минут, и вряд ли даже и пять пассажиров сойдут на берег
или поднимутся на борт,  это  зрелище  никому  не  хотелось  пропускать.  Мы
напоминали каторжников, из последних сил уповающих на амнистию.
   А  остров  был  все-таки  прекрасен.  К  Рождеству  погода   установилась
ветреная, холодная. Таранные океаны антверпенской лазури ревели на  галечном
школьном пляже. На горы полуострова лег снег, и  сверкающие  белые  вершины,
словно  сошедшие  с  гравюр  Хокусая,  с  севера  и  запада   нависали   над
рассерженным морем. В холмах стало еще пустыннее, еще  тише.  Я  отправлялся
гулять, чтобы развеять скуку, но постепенно втягивался в поиски все новых  и
новых мест, где можно побыть одному. В  конце  концов  совершенство  природы
начало тревожить меня. Мне здесь не  было  места,  я  не  знал,  как  к  ней
подступиться, как существовать внутри нее. Я горожанин  и  не  умею  пускать
корни. Я выпал из  своей  эпохи,  но  прошлое  меня  не  принимало.  Подобно
Скирону(1), я обитал между небом и землей.
   Настали рождественские каникулы. Я поехал в  турне  по  Пелопоннесу.  Мне
нужно было сменить обстановку, отдохнуть от школы.  Если  б  Алисон  мне  не
изменила, я полетел бы к ней в Англию. Подумывал я и о том, чтобы уволиться;
но это значило бы проявить слабость, снова проиграть, и я убедил себя, что к
весне все наладится. Так что Рождество я встретил в Спарте, а Новый год -  в
Пиргосе, в полном одиночестве. В Афинах  снова  посетил  бордель,  а  наутро
отплыл на Фраксос.
   Я не думал об Алисон специально, но совсем  забыть  ее  не  мог,  как  ни
старался. То, как монах, зарекался иметь дело  с  женщинами  до  конца  дней
своих, то мечтал, чтоб подвернулась девочка посговорчивее. На  острове  жили
албанки, суровые, желтолицые, страшные, как  методистская  церковь.  Смущали
скорее  некоторые  ученики,  изящные,  оливковые,  с  чувством  собственного
достоинства, которого так не хватает  их  английским  собратьям  из  частных
школ, этим безликим рыжим муравьям, питающимся прахом Арнольда(2).  Порой  я
чувствовал себя Андре Жидом, но головы не терял, ведь нет  более  ревностных
гонителей педерастии,  чем  греческие  буржуа;  это  для  Арнольда  как  раз
подходящая компания. Я вовсе не был голубым; просто допускал (в пику  ханжам
воспитателям),    что    у    голубых    тоже     есть     свои     радости.
Вино---------------------------------------(1) Персонаж цикла мифов о