сь с караула, попросили  разрешения  искупаться.  В
12.45...

   - Прочтите последний абзац, - посоветовал Кончис.

   Клянусь Господом и  всем  святым,  что  события  изложены  мною  точно  и
правдиво. Я наблюдал все это собственными глазами и ни разу не вмешался.  За
это выношу себе смертный приговор.

   Я отложил рапорт.
   - Образцовый немец.
   - Нет. Вы считаете, самоубийца может служить кому-то образцом? Не  может.
Отчаянье - недуг не менее пагубный, чем тот, каким был поражен Виммель. -  Я
вдруг припомнил Блейка, - кажется, так: "Нам легче дитя  в  колыбели  убить,
чем несытую страсть успокоить".  Этой  цитатой  я  в  свое  время  частенько
дразнил себя и  окружающих.  Кончис  продолжал:  -  Будьте  последовательны,
Николас.  Либо  вы  присоединяетесь  к  вожаку,  к  убийце,   который   умел
выговаривать только одно слово, но слово важнейшее, - либо к Антону. Или  вы
оглядываетесь вокруг - и приходите в отчаяние. Или приходите в отчаяние -  и
оглядываетесь вокруг. В первом случае вы накладываете  руки  на  собственное
тело; во втором - на душу.
   - Но ведь могу же я пожалеть его?
   - Можете. Однако должны ли?
   Для меня разговор о самоубийстве был разговором об Алисон; я  понял,  что
давно уже сделал выбор. Я жалел ее, и незнакомого немца, чье  лицо  смотрело
на меня с любительского экранчика, жалел тоже. А может,  и  восхищался  ими;
белая зависть к опередившим  тебя  на  дороге  судьбы:  они  вкусили  такого
отчаяния, что оглядываться вокруг уже не  потребовалось.  Наложить  руки  на
душу свою? Это мне суждено?
   - Да, - сказал я. - Ведь он был так беспомощен.
   - Значит, вы больны. Вы существуете за счет смерти. А не жизни.
   - Это зависит от ракурса.
   -  Нет.  От  ваших  убеждений.  Ибо   история,   которую   я   рассказал,
символизирует метанья Европы. Вот  что  такое  Европа.  Полковники  Виммели.
Безымянные мятежники. И Антоны, что разрываются меж теми и другими, а затем,
все проиграв, кончают с собой. Будто дети.
   - А если иначе я не могу?
   Молча окинул меня взглядом. Я полной мерой ощутил его волю, его  лютость,
бессердечье, его досаду  на  то,  что  я  так  глуп,  так  нерешителен,  так
себялюбив. Его ненависть не ко мне лично - нет, ко всему, что, как он думал,
во мне  воплощено:  вялость,  вероломство,  английскость.  Он  точно  жаждал
переделать весь мир; и не мог; и мучился собственным бессилием;  и  понимал,
что ему не дано принять или отвергнуть  вселенную;  дано  лишь  принять  или
отвергнуть меня, ничтожный сколок вселенной.
   Я не выдержал его взгляда.
   - Итак, по-вашему, я - второй Антон. Это-то вы и хотели мне внушить?
   - Вы - человек, который не сознает, что такое  свобода.  Хуже  того:  чем
глубже вы ее осознаете, тем меньше ею обладаете.
   Очередной парадокс, очередной орешек.
   - Вы раскусили меня и поняли, что полагаться на меня не стоит?
   - Что на вас не стоит тратить время. - Взял со стола папку.  -  По-моему,
давно пора спать.
   - Нельзя так с людьми обходиться, - сказал я  сварливо.  -  Точно  они  -
сельчане, которых приговорили к расстрелу затем лишь, чтоб  вы  основали  на
этом очередное учение о свободе воли.
   Встав, он посмотрел на меня сверху вниз.
   - Это те, кто понимает свободу так, как вы  сейчас  изложили,  становятся
палачами.
   Я боролся с навязчивой мыслью об Алисон.
   - Почему вы так уверены, что видите меня насквозь?
   - На это я не претендую. Мой вывод исходит из той посылки,  что  сами  вы
себя насквозь никогда не увидите.
   - Нет, ну скажите, вы честно считаете себя богом?
   Самое жуткое, что он не ответил; посмотрел так, словно  предоставлял  мне
самому решать - да или нет. Я аж фыркнул, давая понять, что я  на  сей  счет
думаю, и продолжал:
   - И что мне теперь прикажете делать? Собирать манатки  и  отправляться  в
школу?
   Неожиданно это его осадило. Он немного помедлил с ответом - красноречивое
замешательство.
   - Как хотите. На утро намечен небольшой обряд прощанья. Однако  без  него
можно обойтись.
   - Ага. Ладно. Такую возможность упускать жаль. Он внимательно,  с  высоты
своего роста, изучил мою отчаянную улыбку, сухо кивнул.
   - Доброй вам  ночи.  -  Я  отвернулся;  удаляющиеся  шаги.  Но  у  порога
концертной он запнулся: - Повторяю. Никто не появится.
   Я и на это ухом не повел, и Кончис скрылся в доме. Да, он говорит правду:
никто не придет; и тем не менее на моих губах проступила  улыбка,  невидимая
во мраке колоннады. Угроза моего немедленного ухода, конечно, напугала  его,
хоть виду он не подал; заставила  изобрести  очередную  суетливую  приманку,
повод задержаться до утра. А утром меня ждет  испытанье,  неведомый  ритуал,
открывающий доступ к сердцу лабиринта... а уж моя уверенность,  что  девушки
на яхте, только окрепла. Шеренга, так сказать, вскинула автоматы, но на  сей
раз приговор все-таки отменят, в последний миг отменят. Ведь чем упорней  он
станет теперь отлучать  меня  от  Жюли,  тем  плотнее  совпадет  с  Виммелем
внутренне... а Кончис же далеко  не  Виммель;  просто  свойства  его  натуры
таковы, что ее благосклонность отливается в форму жестокости.
   Я выкурил сигарету, другую. Стояла страшная духота; спертая ночь  глушила
все звуки.  Недозрелый  месяц  завис  над  планетой  Земля,  мертвый  -  над
умирающей. Я встал из-за стола,  неспешно  пересек  гравийную  площадку,  по
пляжной тропке спустился к скамье.
   Нет, не такого финала я ждал - каменный гость у  дверей  Балагана.  Но  и
Кончису невдомек, сколь  важен  для  меня  такой  финал,  именно  такой.  Он
успокоился на том, что счел мою свободу свободой потакать  личным  прихотям,
вспышкам мелочной гордыни. И противопоставил ей  свободу,  ответственную  за
каждое  свое   проявление;   нечто   куда   более   древнее,   чем   свобода
экзистенциалистов, - нравственный императив, понятый скорее  по-христиански,
нежели с точки зрения политикана или народоправца. Я перебрал в уме  события
последних лет моей жизни с их борьбой за личную  независимость  -  болезнью,
поголовно сразившей всех моих сверстников, что сбросили с плеч уставной  быт
и компромиссы военной поры; с нашим бегством от обществ, от наций - бегством
в самих себя. И я вдруг осознал, что дилемма Кончиса, выбор, вставший  перед
героем рассказанной им истории, мне не по зубам;  что  от  этого  выбора  не
убережешься, объявив себя  жертвой  эпохи,  самим  временем  вылепленной  на
эгоистический лад, - точнее, осознал, что беречься от этого выбора я уже  не
вправе. Тавром на плечо, вурдалаком в загривок - старик вбуравил мне  лишнюю
заботу, тягостное знанье.
   И опять Алисон, а не Жюли явилась мне в серых безмолвных  прогалах  ночи.
Глядя в морскую даль, я давил в себе навык воспринимать ее как  девушку,  до
сих пор живущую (пусть даже  в  одной  лишь  памяти  людской),  до  сих  пор
мерцающую в "теперь", вдыхающую воздух "теперь", подвижную и деятельную, - и
постигал уменье думать о ней как о пригоршне развеянного по ветру пепла; как
о  порванном  звене,  сломанной  ветке  эволюции,  вечной  лакуне  бытия,  о
структуре, некогда сложной, но тающей, тающей, миновавшей бесследно, -  лишь
черточка копоти на чистом листке.
   Как о душе, недостойной стенаний; само это слово старомодно и  напыщенно,
им пользовались Браун и Харвей(1); но прав Джон Донн -  ее  небытие  умаляет
мое бытие(2), и никуда
   ---------------------------------------(1) Джеймс  Харвей  (1714-1758)  -
религиозный эссеист, деятель методистского движения.
   (2) Имеются в виду слова Джона Донна: "Смерть каждого человека умаляет  и
меня, ибо я един со всем человечеством". мне от этого не спрятаться.  Всякая
смерть - неизлечимая рана для жизненной полноты; всякая смерть -  неутолимая
боль, неизгладимый грех,  неизбывная  горечь;  искрящийся  локон  на  ладони
скелета.
   Я не молился за упокой, ибо молитвы тщетны; я не оплакивал -  ни  ее,  ни
себя, - ибо дважды оплакивают одно и то же лишь экстраверты;  но,  окутанный
ночным безмолвием, неимоверно враждебным  и  человеку,  и  верности  его,  и
любви, просто помнил о ней, помнил, помнил о ней.



   55

   Десять утра. Проспал! Я сорвался с постели, наспех побрился. Где-то внизу
заколачивали гвозди, переговаривались два голоса - женский,  похоже,  Марии.
Но когда я спустился под колоннаду, там было пусто. У  стены  стояли  четыре
деревянных контейнера. Три из них - плоские; для картин. Я сунулся обратно в
концертную. Модильяни исчез; исчезли миниатюры Родена и Джакометти; а в двух
других ящиках - полотна Боннара, висевшие на втором этаже, догадался я.  При
виде  того,  как  демонтируют  "декорацию",  мои   ночные   надежды   быстро
улетучились. Я с ужасом заподозрил, что вчера Кон-чис вовсе не шутил.
   Мария принесла кофе. Я ткнул пальцем в контейнер.
   - В чем дело?
   - Фигуме. - Уезжаем.
   - О кирьос Конхис?
   - Та элти.
   Сейчас придет. Я отпустил ее с миром, выхлебал чашку кофе, потом  другую.
Чистый ветер, утро в духе Дюфи - сплошь трепет, мельканье, упругий  колорит.
Я подошел к краю площадки. А-а, яхта ожила, на палубе возятся какие-то люди,
но женщин среди них, кажется, нет. Тут я обернулся к дому.  Под  колоннадой,
будто выжидая, пока я вдоволь налюбуюсь, стоял Кончис.
   Вырядился он абсолютно некстати, словно на карнавал.
   Ну точь-в-точь деляга с претензиями на духовность: черный  кожаный  кейс,
синий летний костюм, бежевая рубашка, неброский галстук-бабочка в горошек. В
Афинах этот наряд был бы уместен, а на Фраксосе - смешон... да и нужен-то  -
ведь плавание займет часов шесть, и переодеться он сто раз  успеет  -  затем
лишь, чтобы подчеркнуть, что сердцем он уже далеко отсюда. Встретил он  меня
неласково.
   - Давно пора отправляться. -  Взглянул  на  часы  -  не  помню,  чтоб  он
нацеплял их раньше. - Завтра в это же время мне надо быть в Париже.
   Ветер  зашелестел  в  лоснящихся,  сочных,  стеклянных   пальцах   пальм.
Последний акт игрался в ускоренном темпе.
   - Торопитесь опустить занавес?
   - В настоящем спектакле занавеса не бывает. Как только его  доиграют,  он
принимается играть сам себя. Мы обменялись взглядами.
   - А девушки?
   - Возьму их с  собой  в  Париж.  -  Сдержавшись,  я  скорчил  ироническую
гримасу. - Вы очень наивны, - сказал он.
   - Почему это?
   - Потому что думаете, что богатым надоедают куклы.
   - Жюли и Джун не куклы. - Он хмуро улыбнулся, а я со злобой продолжал:  -
Больше вы меня не облапошите.
   - По-вашему, ум и вкус, не говоря уж о  красоте,  не  продаются?  Глубоко
ошибаетесь.
   - Ну тогда наложницы не больно-то вам преданы.  Мои  наскоки  его  только
забавляли.
   - Состаритесь - поймете, что плотская  неверность  ничего  не  решает.  Я
покупаю их внешность, их общество, их уменье вести беседу. А не их  тела.  В
моем возрасте с этим проще.
   - Вы что ж, хотите, чтоб я и вправду...
   Оборвал меня:
   - Я знаю, что у вас на уме. Что я запер их где-нибудь в каюте. Под  замок
посадил. Что ж, после всей ахинеи,  какую  мы  тут  вам  нагородили,  ничего
удивительного. - Покачал головой. - В прошлые выходные мы с вами не виделись
по очень простой причине. Лилии нужно было время, чтобы обдумать, предпочтет
ли она стать женою нищего и, как я полагаю,  бездарного  учителишки,  -  или
останется там, где денег больше и жизнь веселей.
   - Если она такая, как вы изображаете, - чего ж ей зря колебаться?
   Скрестил руки на груди.
   - Да, она колебалась, - коли это льстит вашему самолюбию. Но под конец  у
нее хватило ума понять: долгие, унылые, расчисленные годы - слишком  дорогая
плата за утоленье мимолетной телесной привязанности.
   Я ненадолго умолк, отставил чашку.
   - Лилия? А другую вы, кажется, Розой обозвали?
   - Вчера вечером я все вам растолковал.
   Поглядев на него, я вынул бумажник, отыскал там письмо из банка Баркли  и
сунул ему. Листочек он взял, но едва обратил на него внимание.
   - Фальшивка. Вы уж простите.
   Я выхватил у него письмо.
   - Г-н Кончис, мне надо увидеться с обеими девушками.  Я  ведь  знаю,  под
каким предлогом вы их сюда заманили. Полиции будет чем поживиться.
   - Да, только афинской полиции. Ибо девушки в Афинах. Приеду, расскажу им,
в чем вы тут собрались меня обвинять - смеху будет!
   - Ни единому слову не верю. Они на яхте.
   - Ну давайте поднимемся на борт, давайте. Раз вам так хочется. Ищите  где
пожелаете. Допрашивайте матросов. Перед отплытием мы высадим вас на берег.
   Возможно, блефует, - но мне вдруг показалось, что нет; да и под замок  их
сажать он сообразил бы не на яхте, а подальше от чужих глаз.
   - Хорошо. Вы убедили меня, что не способны на такую  глупость.  Но  дайте
только до деревни добраться, - я напишу в британское  посольство  и  все  им
выложу.
   - Не думаю, что  они  придут  в  восторг.  Когда  выяснят,  что  какой-то
горе-влюбленный жаждет использовать их авторитет в своих целях. - И  быстро,
точно застеснявшись нелепости собственной угрозы, продолжил: - А теперь  вот
что. Два члена труппы хотят с вами попрощаться. - Отошел к углу колоннады.
   - Катрин!
   Повернулся ко мне.
   - Мария, естественно, далеко не простая греческая крестьянка. - Но  я  не
дал сбить себя с толку. И опять набросился на него:
   - Кроме всего прочего, у Жюли... даже если вы  сказали  о  ней  правду...
хватило бы смелости сообщить мне все это самой.
   - Подобные сцены характерны для старой драматургии. Для новой - нет.
   - К новой драматургии Жюли не имеет отношения.
   - Может, как-нибудь  потом  вы  с  ней  и  повстречаетесь.  Вот  тогда  и
предавайтесь своим мазохистским утехам.
   Нашу перебранку прервало появление Марии. Все та же морщинистая старушка;
но одета в элегантный черный костюм  с  позолоченной  гранатовой  брошью  на
отвороте. Чулки, туфли с зачатками каблуков, немного пудры и  румян,  губная
помада... ни дать ни взять зажиточная шестидесятилетняя хозяйка, каких часто
видишь на центральных улицах  Афин.  Она  остановилась  передо  мной,  слабо
улыбаясь: сюрприз, фокус с переодеванием. Кончис сухо посмотрел на меня.
   - Это мадам Катрин Атанасулис, ее амплуа - роли  крестьянок.  Давняя  моя
помощница.
   Он бережно поддержал ее за локоть, и она подошла ближе.  Неловко  развела
руками, словно сожалея, что так нагло меня обманывала. Я посмотрел на нее  -
холодно, в  упор:  комплиментов  ты  не  дождешься.  Протянула  руку.  Я  не
шевельнулся. Помедлив, старательно присела.
   - Les valises? - спросил Кончис.
   - Tout est pret. - Она не сводила с  меня  глаз.  -  Eh  bien,  monsieur.
Adieu(1).
   Ретировалась столь же достойно, как появилась. Меня  понемногу  одолевало
ошеломление, а от него и до отчаяния
   ---------------------------------------(1) Вещи уложили? - Все  готово...
Ну что ж, мсье. Прощайте (франц.). недалеко. Я знал: Кончис врет; но врал он
до  того  вдохновенно,  до  того  мастерски...  не  давая  мне  передохнуть,
повернулся к гравийной площадке.
   - Ладно. Вон идет Джо. Мы это называем дсзинтоксикацией.
   С пляжа по тропе поднимался негр в  модном  костюме  кофейного  цвета,  в
розовой рубашке, в галстуке, в темных очках. Завидев нас,  помахал  рукой  и
направился через площадку; Кончису улыбнулся широко, мне - уголком рта,  как
от сердца оторвал.
   - Это Джо Харрисон.
   - Салютец.
   Я не ответил. Он покосился на Кончиса, протянул мне руку.
   - Извини, приятель. Шеф так распорядился.
   Он не из Вест-Индии - из Америки. И эту руку я как бы не заметил.
   - Старались вы вовсю.
   - Ах, ну да, да, - все  мы,  черномазые,  только  что  с  дерева  слезли.
Обзывайте нас евнухами, нам это божья роса. - Он говорил беззаботным  тоном,
будто не придавал нашей недавней стычке никакого значения.
   - Я не хотел вас обидеть.
   - Ладно, проехали.
   Мы настороженно посмотрели друг на друга, и он обернулся к Кончису:
   - Сейчас заберут вещи.
   - Еще кое-что наверху есть, - сказал Кончис. И мы с Джо остались  вдвоем.
По тропе поднялись матросы, четверо или пятеро, в  синих  фуфайках  и  белых
тортах. Все они, кроме пятого, белобрысого, как скандинав  или  немец,  были
типичные греки. Девушки почти ничего мне не сообщали о  составе  команды,  -
так,  "греческие  матросы".  Я  вновь  ощутил  укол  ревности,  а  потом   и
неуверенности, - похоже, меня и вправду отставляли  в  сторонку,  сбрасывали
как обузу... дуралей ты, дуралей. Все  они  понимают,  какой  я  дуралей.  Я
уставился на Джо, лениво подпиравшего колонну. Шанс невелик, но он как-никак
последний.
   - Где девушки?
   Темные очки нехотя обратились на меня:
   - В Афинах. - Но тут он воровато стрельнул глазами в  сторону  двери,  за
которой скрылся  старик.  И  опять  посмотрел  на  меня  -  с  сочувственной
ухмылочкой. Качнул головой: я тебя понимаю.
   - Зачем?
   Пожал плечами - так уж надо.
   - Вы точно знаете? - спросил я.
   - Как посмотреть, - чуть слышно  шепнул  он.  Поднявшись  под  колоннаду,
матросы взялись за контейнеры. Вот из-за угла вывернул Гермес с чемоданами в
руках, перешел площадку, исчез за обрывом. По пятам его следовала  Мария  во
всей своей красе. Джо  отделился  от  колонны,  шагнул  ко  мне,  протягивая
американские  сигареты.  Поколебавшись,  я  взял  одну,  наклонился  к  нему
прикурить. Он тихо пробормотал:
   - Она просит у тебя прощенья. -  Я  выждал,  пока  он  оторвет  глаза  от
огонька, и заглянул ему в лицо. - Никакой лажи. Она правду говорила. Усек? -
Я смотрел на него в упор. Он снова покосился на дверь, точно боялся, что нас
застукают за приватной беседой.  -  У  тебя,  чувак,  паршивая  пара  против
джокера и каре. Безнадега. Впитал?
   И почему-то эти слова, наперекор моей воле, убедили меня сильней, чем все
стариковские разглагольствования. Я у; к собрался ответить Джо  какой-нибудь
грубоватой мужской репликой, но, пока формулировал ее про себя,  время  было
упущено. В дверях вырос Кончис с чемоданчиком в руке. Заговорил  по-гречески
с одним из матросов. Джо тронул меня за плечо, будто подтверждая нашу тайную
солидарность, и подошел к Кончису, чтоб забрать у того чемодан. Проходя мимо
меня, скривился:
   - Слыхал про бремя белого человека? Белые навалят, а нам таскать.
   Небрежно махнул на прощанье и отправился  вслед  за  Гермесом  и  Марией.
Матросы уволокли ящики, и мы с Кончисом снова  остались  один  на  один.  Он
раскинул руки - без улыбки, чуть не брезгливо: настал момент истины.
   - Вы не дали мне последнего слова, - сказал я.
   - Мне нельзя глупить. В Греции богатство - стиль жизни.
   - Как и садизм, впрочем.
   Напоследок оглядел меня с головы до ног.
   - Гермес вот-вот вернется, чтобы  запереть  дом.  -  Я  промолчал.  -  Вы
упустили свой шанс. Советую поразмыслить, что именно в вашем характере этому
способствовало.
   - Идите вы в задницу.
   В ответ он не проронил ни звука, лишь  посмотрел  прямо  в  глаза,  будто
внушая, чтоб я извинился.
   - Если я говорю "в задницу", я это и имею в виду, - сказал я.
   Помолчав, он медленно покачал головой.
   - Вы еще сами не знаете, что имеете в виду. И что имею в виду я, тоже  не
знаете.
   Вовремя сообразив, что руку я ему жать не стану, направился прочь. Однако
на лестнице остановился, оглянулся.
   - Чуть не забыл. На ваш желудок мой садизм не посягает. Гермес выдаст вам
обед в кулечке. Он уже приготовлен.
   Достойный ответ пришел мне в голову, когда Кончис  был  уже  на  середине
площадки. Тем не менее я заорал вдогонку:
   - Сандвичи с синильной кислотой?!
   Что об стенку горох. Вот сейчас догоню, схвачу за руку, никуда  не  пущу,
никуда; нет, не выйдет. Прямо  за  Кончисом  из-за  обрыва  возникла  фигура
Гермеса. У мостков затарахтел мотор ялика, готового к первой ходке. Те  двое
сошлись на краю, коротко переговорили, пожали друг другу  руки,  и  погонщик
устремился ко мне.  Кончис  скрылся  из  виду.  Дойдя  до  лестницы,  Гермес
запнулся, выпучил на меня бельмастые глаза; помахал связкой ключей.
   - Девушки... они на яхте? - спросил я по-гречески.