с
материка ночью и вряд ли рискнут отправиться назад до наступления темноты. И
он обогнул остров, методично исследуя  каждую  удобную  для  стоянки  бухту.
Лодка скоро обнаружилась; ее  спрятали  в  прибрежном  лесу  прямо  напротив
Петрокарави. Выбора не было. Партизаны, несомненно, следили за его поисками.
Для подобных случаев имелась четкая инструкция командования: отрезать пути к
отступлению. Он сжег лодку. Ловушка захлопнулась.
   Он ничего не утаил от меня;  к  тому  моменту  все  мы  успели  узнать  о
"прейскуранте" Виммеля. От нас требовалось восемьдесят смертников. По мнению
Антона,  выход  оставался  единственный.  Схватить  партизан  и   дожидаться
Виммеля, который прибудет, скорее всего, уже завтра.  Этим  мы,  по  крайней
мере,  докажем,  что  убийцы  -  не  местные,  что  совершена   сознательная
провокация. Вне всяких сомнений, то были  коммунисты  из  ЭЛАС:  их  тактика
заключалась  в  подстрекательстве  немцев  к  дальнейшим  репрессиям;  таким
образом они крепили моральный дух своих соотечественников.  Тем  же  приемом
пользовались в XVIII  веке  клефты,  чтобы  возбудить  в  мирных  крестьянах
ненависть к туркам.
   В восемь вечера я созвал  деревенских  старейшин  и  обрисовал  ситуацию.
Сегодня шевелиться было уже поздно. Оставалось прочесать остров завтра - при
поддержке солдат
   Антона. Страшная угроза покою  -  и  жизни  -  сельчан  понятно,  привела
старейшин в неописуемую ярость. Они пообещали всю ночь сторожить  причалы  и
резервуары с питьевой водой, а с первыми лучами солнца приступить к охоте на
партизан.
   Но в полночь меня разбудили топот и стук в ворота. Это снова  был  Антон.
Слишком поздно, сказал он. Получен приказ. По  своей  инициативе  ничего  не
предпринимать.  Утром  прибудут  Виммель   и   "вороны".   Меня   арестовать
немедленно. К рассвету собрать всех деревенских мужчин  от  четырнадцати  до
семидесяти пяти. Чуть не плача, Антон мерил шагами спальню,  а  я  сидел  на
кровати и выслушивал, как стыдно ему быть немцем, как стыдно жить на  свете.
Когда бы не надежда умилостивить полковника, он  покончил  бы  с  собой.  Мы
говорили долго. Он рассказал о Виммеле подробности, которые прежде  скрывал.
Остров был отрезан от мира, и многое  до  моих  ушей  не  доходило.  Наконец
признался: в этой войне лишь одно к лучшему.  Она  свела  меня  с  вами.  Мы
пожали друг другу руки.
   А потом я отправился с ним в школу, где провел ночь под стражей.
   Когда наутро, в девять, меня привели в гавань, там уже  собрались  жители
деревни - все мужчины и большинство женщин. Люди Антона  блокировали  выходы
из порта. Само собой разумеется, партизан  никто  не  видел.  Среди  сельчан
царило уныние. Но поделать они ничего не могли.
   В десять показался самолет с "воронами". Разница меж  ними  и  автрийцами
бросалась в глаза. Выучка строже, дисциплина крепче, проблесков человечности
- не в пример меньше. И так  молоды  все.  Это  казалось  самым  страшным  -
юношеский фанатизм. Через десять минут акваплан прибыл. Помню тень его  крыл
на беленых домишках. Как черная коса. Рядом со  мной  молодой  рыбак  сорвал
гибискус и приложил кроваво-красный цветок к сердцу. Все мы  знали,  что  он
имеет в виду.
   Виммель ступил на берег. И сразу приказал согнать мужчин на мол;  впервые
островитяне почувствовали на своей шкуре пинки и удары завоевателей.  Женщин
оттеснили в прилегающие улицы и переулки. Потом Виммель с Антоном скрылись в
таверне. Вскоре туда позвали и меня. Сельчане принялись  креститься,  а  два
карателя втолкнули меня внутрь. Виммель не поздоровался; он делал  вид,  что
не знаком со мной. Даже  по-английски  отказался  говорить.  С  ним  приехал
грек-переводчик, из коллаборационистов. Антон был вконец  растерян.  События
оглушили его, он не знал, как поступить.
   Виммель объявил свои  условия.  Мужчины  -  за  исключением  восьмидесяти
заложников - прочесывают остров, ловят партизан и приводят к нему - вместе с
похищенным оружием. Трое дерзких повстанцев должны быть  доставлены  живьем.
Если мы управимся за сутки, заложников отправят в арбайтлагерь. Если  нет  -
расстреляют.
   Пусть даже мы разыщем партизан, как  мы  возьмем  их  в  плен,  ведь  они
вооружены и готовы на все, спросил я. Он лишь  взглянул  на  часы  и  сказал
по-немецки: "Сейчас одиннадцать утра. Крайний срок - завтра в полдень".
   На молу меня заставили повторить все это  по-гречески.  Толпа  взорвалась
протестами,  упреками,  требовала  оружия.  Наконец  полковник  пальнул   из
пистолета  в  воздух,  крики  утихли.  Принесли  поименный  список  мужского
населения. Вызываемый делал шаг  вперед,  а  Виммель  лично  определял,  кто
станет заложником. Я заметил, что он указывает на тех,  кто  поздоровее,  от
двадцати до сорока лет - на годных для лагеря. Но мне показалось: лучших  он
отсеивает на погибель. Отобрал семьдесят девять человек, потом ткнул пальцем
в меня. Я стал восьмидесятым.
   Мы, все восемьдесят, были под конвоем доставлены в школу; к нам применили
усиленную охрану. Мы сгрудились в тесном классе, без  элементарных  удобств,
без еды и питья - ведь сторожили нас "вороны" - и, хуже того, без  вестей  с
воли. Лишь много позже узнал я, что происходило в тот день на острове.
   Оставшиеся на свободе бросились  по  домам,  похватали  все  мало-мальски
сподручное - багры, серпы, ножи - и собрались вновь, на холме  за  деревней.
Старики, едва таскающие ноги, десяти-двенадцатилетние  мальчишки.  Некоторые
женщины хотели присоединиться к облаве, но их отослали. Чтобы  гарантировать
возвращение мужчин.
   Это жалкое воинство чисто по-гречески ударилось в дебаты. Утвердили  один
план  действий,  затем  второй.   Наконец   кто-то   завладел   инициативой,
распределил исходные и районы поисков. Они выступили - сто двадцать человек.
Никто не подозревал, что охота, еще не начавшись, обречена  на  неудачу.  Но
даже если партизаны и впрямь скрывались в лесу - сомневаюсь, что их  удалось
бы отыскать, а тем более схватить. Столько деревьев, распадков, скал.
   Всю ночь они ждали в холмах, хрупкой цепью поперек  острова,  в  надежде,
что партизаны попытаются прорваться к деревне. А утром - искали,  искали  из
последних сил. В десять собрались и стали замышлять отчаянное  нападение  на
островной гарнизон. Но умные головы сообразили, что это приведет к  трагедии
пострашнее. Два месяца назад в одном манийском  селе  немцы  истребили  всех
мужчин, женщин и детей за гораздо меньшую провинность.
   В полдень, с распятьем и иконами, они спустились в деревню. Виммель  ждал
их. Парламентер, старый моряк, прибег к последнему средству: солгал, что они
видели партизан, в лодчонке, далеко от берега. Виммель  усмехнулся,  покачал
головой  и  приказал  схватить  старика  -  восемьдесят   первый   заложник.
Объяснялось это просто. Немцы  к  тому  времени  сами  поймали  партизан.  В
деревне. Но давайте посмотрим на Виммеля.
   ... Кончис снова хлопнул в ладоши.
   - Вот он в Афинах. Группа подпольщиков сняла его скрытой камерой, так что
лик его запечатлен надолго.
   Экран опять засветился. Городская улица. На теневой стороне припарковался
немецкий автомобиль, похожий на джип. Оттуда вылезли три офицера,  вышли  на
прямое солнце, пересекая кадр по диагонали - камера,  очевидно,  размещалась
на первом этаже дома  по  соседству  с  тем,  в  который  они  направлялись.
Объектив на миг заслонила голова прохожего. Впереди шел низенький, ладный. В
нем  чувствовалось  твердое,  непререкаемое  главенство.  Два  его  спутника
держались в кильватере. Что-то - ставень или штора - затемнило обзор.  Потом
возник диапозитив: мужчина в штатском.
   - Довоенный снимок. Единственный, который удалось раздобыть.
   Невыразительное  лицо;  губы  поджаты.  Не  у  одного  Кончиса   тяжелый,
неподвижный взгляд, подумал я;  бывает  и  похуже.  Лицо  на  снимке  чем-то
напоминало "полковника", встреченного  мной  на  водоразделе;  но  это  были
разные люди.
   - А вот фрагменты кинохроники времен оккупации Польши.
   Кадры  менялись,  Кончис  комментировал:  "Он  за  спиной  генерала"  или
"Виммель крайний слева". Хотя видно было, что  съемки  документальные,  меня
охватило чувство,  которое  всегда  возникает  при  демонстрации  фашистских
фильмов, чувство фальши, зияющей пропасти меж Европой, что рождает  подобных
чудовищ, и Англией, что неспособна их породить.  И  я  решил:  Кончису  надо
заморочить меня, внушить, что я младенец, не запятнанный грязью истории.  Но
лицо его в отраженном свете экрана вроде бы свидетельствовало, что он глубже
меня захвачен происходящим; что он дальше, чем я, отброшен на обочину эпохи.
   - Партизаны поступили вот как. Убедились,  что  лодка  сгорела  дотла,  и
дунули прямиком в деревню. Подошли к околице, видимо, в  тот  самый  момент,
как Антон появился у меня. Мы не подозревали, что на отшибе у одного из  них
есть родня - семейство Цацосов. Две дочери,  восемнадцати  и  двадцати  лет,
отец и сын. Но вышло так, что мужчины два дня тому назад отправились в Пирей
с партией  оливкового  масла  -  у  них  был  небольшой  каик,  а  немцы  не
препятствовали мелкой коммерции.  Девушки  приходились  одному  из  партизан
двоюродными сестрами; а старшая, скорее всего - и зазнобой.
   К дому они подошли никем не  замеченные  -  в  деревне  еще  не  знали  о
побоище. Повстанцы, несомненно, рассчитывали воспользоваться каиком. Но  тот
был в море. Тут явилась рыдающая соседка и рассказала сестрам и об  убийстве
солдат, и обо всем, что я сообщил старейшинам. Партизаны уже были в надежном
укрытии.  Где  именно  они  ночевали  -  неизвестно.  Возможно,   в   пустом
резервуаре. Наспех сколоченные патрули обшарили все дома и  виллы,  жилые  и
нежилые, включая и дом Цацосов,  и  никого  не  обнаружили.  Мы  никогда  не
узнаем, были ли девушки попросту напуганы или проявили  крайний  патриотизм.
Но кровных родственников в деревне у них не было, а отец и брат находились в
безопасной отлучке.
   Похоже, наутро  партизаны  собрались  уносить  ноги.  Во  всяком  случае,
девушки  начали  выпекать  хлеб.  Это  заметила  сообразительная  соседка  и
вспомнила, что пару дней назад они уже пекарничали. Чтоб брату и  отцу  было
чем перекусить в дороге. Соседка, видимо, не сразу догадалась, в  чем  дело.
Но около пяти вечера заявилась  в  школу  и  рассказала  все  немцам.  Среди
заложников были трое ее родных.
   Отряд "воронов" ворвался в дом. В этот момент там находился  только  один
партизан - как раз двоюродный  брат.  Он  спрятался  в  шкафу.  Слышал,  как
девушек стали избивать, слышал их вопли. И не  вытерпел:  сунулся  наружу  с
пистолетом, выстрелил, пока немцы не опомнились...  слабый  щелчок.  Собачку
заклинило.
   Всех троих поволокли в школу на допрос. К  девушкам  применили  пытку,  и
вскоре братец раскололся. Через два часа - уже сгустились сумерки  -  провел
немцев  вдоль  берега  к  заколоченной  вилле,  постучал  в  окно  и  шепнул
товарищам, что сестры раздобыли лодку. Стоило им  появиться  в  воротах,  их
скрутили. Главаря ранили в руку, но больше никто не пострадал.
   - Он был с Крита? - прервал я.
   - Да. Похож на того, что вы видели. Пониже и пошире  в  плечах.  Все  это
время мы, заложники, томились в классе. Окна смотрели в лес, и  нельзя  было
видеть, кто входит и выходит из здания. Но около девяти вечера кто-то дважды
жутко  закричал  от  боли,  а  чуть  позже  раздался  пронзительный   вопль.
По-гречески: элефтерия!
   Не думайте, мы не стали кричать в  ответ.  Нет,  мы  ощутили  облегчение:
партизаны пойманы. Вскоре  послышались  две  автоматные  очереди.  А  погодя
распахнулась дверь класса. Вызывали меня и еще одного  человека  -  местного
мясника.
   Нас повели вниз, через двор, к тому крылу,  где  теперь,  по-моему,  ваши
учительские комнаты - к западному. У входа стоял Виммель с  одним  из  своих
лейтенантов.
   На  ступенях  крыльца  за  их  спинами  сидел,  обхватив  голову  руками,
грек-переводчик. Бледный как мел, ошеломленный. В двадцати ярдах, у стены, я
увидел два женских трупа. Когда мы подходили, солдаты как  раз  переваливали
их на носилки. Лейтенант вышел вперед и знаком приказал мяснику следовать за
собой.
   Виммель  повернулся,  вошел  в  здание.  Его  спина  удалялась  в   глубь
облицованного темным камнем коридора. Меня  подтолкнули  следом.  У  дальней
двери он остановился, поджидая меня. Из проема лился свет.  Я  поравнялся  с
ним, и он поманил меня внутрь.
   Только врач удержался бы от обморока. И  лучше  мне  было  упасть.  Стены
голые. В центре комнаты стол. К нему привязан  юноша.  Двоюродный  брат.  Из
одежды - лишь окровавленная фуфайка, рот и глаза сильно обожжены. Но я видел
только одно. На месте половых органов зияла темно-красная рана. Ему отрезали
пенис и мошонку. Слесарными кусачками.
   В дальнем углу лежал ничком еще один, тоже нагой.  Я  не  разглядел,  что
сотворили с ним. Но он,  несомненно,  также  был  без  сознания.  Невозможно
забыть то деловитое спокойствие, какое царило в комнате. Там было  трое  или
четверо  солдат  -  что  солдат!  профессиональных   истязателей,   конечно,
патологических садистов. Один из них держал в  руках  длинный  металлический
прут; поверху тот искрился электричеством. Другие были в  кожаных  фартуках,
вроде кузнецких - чтобы не замарать форму. Разило испражнениями.
   Был там и еще один, в углу, привязанный к стулу, с кляпом  во  рту.  Гора
мускулов. Рука  в  разрывах  и  кровоподтеках,  но  пыток  к  нему,  похоже,
применить не успели. Виммель начал с тех, кто хлипче.
   В кино - у Росселини, например, - часто показывают, как должен вести себя
в таких ситуациях положительный герой. Полагается бросить в лицо  фашистским
ублюдкам  краткую,  но  уничтожающую  инвективу.   Воззвать   к   традициям,
гуманности, заклеймить  мерзавцев  позором.  Но  признаюсь:  если  я  что  и
чувствовал, так это панический, инстинктивный страх  за  собственную  шкуру.
Поймите, Николас, я решил - а Виммель в расчете на это и затягивал паузу,  -
что они вот-вот примутся за меня. Во имя чего  -  неизвестно.  Ведь  в  мире
больше не стало причин и следствий. Если  люди  способны  так  обращаться  с
людьми...
   Я повернулся к Виммелю. Самое странное, что из присутствующих  именно  он
более всего походил на человека. Физиономия усталая, злая. Чуть  брезгливая.
Вот, дескать, какую грязюку подчиненные развели.
   "Им нравится этим заниматься. Мне - нет, - сказал он  по-английски.  -  Я
хочу, чтоб вы поговорили с этим убийцей прежде, чем они за него возьмутся".
   "О чем?"
   "Пусть выдаст  имена  товарищей.  Имена  помощников.  Укрытия,  оружейные
склады. В этом случае, даю слово, он умрет достойно, как пристало солдату".
   "А от тех вы ничего не добились?"
   "Они выложили все, что знали. А он знает больше, - ответил Виммель.  -  Я
давно хотел встретить такой экземпляр. Муки товарищей не развязали ему язык.
И пытка вряд ли развяжет. Может, у вас  получится?  Скажите  все  как  есть.
Скажите правду. Нам, немцам, вы не сочувствуете.  Вы  человек  образованный.
Желаете пресечь эти... упражнения. Вы убеждены, что  упорство  бессмысленно.
Он приперт к стене, вина с него снимается. Поняли? Идите-ка сюда".
   Мы прошли в смежное помещение, тоже пустое. Туда сразу втолкнули раненого
- не отвязывая от стула - и оставили  посреди  комнаты.  Напротив  поместили
стул для меня. Полковник уселся поодаль, взмахом руки удалил пытчиков. И вот
я заговорил.
   В полном соответствии с указаниями  полковника  я  стал  уламывать  этого
человека рассказать обо всем, что ему известно. Вы, верно, думаете о  судьбе
соратников и сочувствующих, которых он должен был  выдать,  и  считаете  мой
поступок низостью. Однако в тот вечер вселенная для меня  ограничилась  теми
двумя комнатами. Только они были реальны. Внешнего мира не  существовало.  Я
лишь страстно желал исполнить свой долг - положить  конец  жуткому  унижению
разума человеческого. И маниакальное упрямство критянина,  казалось,  вторит
этому унижению, подыгрывает ему.
   Я не коллаборационист, а врач, убеждал я,  мой  злейший  враг  -  людское
страдание. И если я уверен, что Бог простит  его,  заговори  он  теперь,  то
вовсе не оттого, что хочу Греции зла...  его  товарищи  вынесли  достаточно.
Есть предел, за  которым  мучения  нестерпимы...  и  все  такое.  Мнится,  я
исчерпал все возможные доводы.
   Но лицо его оставалось враждебно. Оно выражало лишь ненависть. Да  слушал
ли он, о чем я толкую? Загодя решил, что я предатель,  что  все  мои  резоны
лживы.
   Наконец я умолк и обернулся к полковнику. Мне не удалось  скрыть,  что  я
уже признал собственное поражение. Он, видно, подал караульным знак: один из
них вошел, встал за спиной критянина и вытащил кляп. И тот сразу взревел, да
так, что набрякли  жилы  на  шее,  взревел  то  самое  слово,  единственное:
элефтерия. В его крике не было высокомерия.  Лишь  изуверская  радость,  как
если б он плеснул на нас горящим бензином.  Караульный  грубо  впихнул  кляп
обратно и закрепил.
   Вожак, конечно, не вкладывал в это слово каких-то высоких идей и понятий.
Просто использовал его как последнее оружие, какое у него оставалось.
   "Тащите обратно и ожидайте  указаний",  -  произнес  полковник.  Раненого
отволокли в ту, кошмарную комнату. Полковник подошел к окну, отворил  ставни
во тьму, помедлил, обернулся ко мне. "Теперь вы понимаете, почему я вынужден
прибегать к подобному языку".
   "Ничего  я  больше  не  понимаю",  -  сказал  я.  "Не   мешало   бы   вам
присутствовать при разговоре моих ребят с этим животным", - заявил  Виммель.
"Не надо, прошу вас", - сказал я. Он спросил, не думаю ли я, что такие сцены
доставляют ему удовольствие. Я промолчал. Тогда он сказал:
   "Я бы с радостью просиживал штаны в штабе. Знай расписывайся  да  любуйся
памятниками архитектуры. Вы мне не верите. Считаете  меня  садистом.  Ничего
похожего. Я - реалист".
   Я не отвечал. Он воздвигся  передо  мной:  "Вас  поместят  под  стражу  в
отдельной  комнате.  Я  прикажу  дать  вам  еды  и  питья.   Признаюсь   как
просвещенный человек просвещенному, я сожалею о том, что случилось днем, и о
том, что происходит за стеной. Конечно, вы не разделите участь заложников".
   Я поднял глаза - наверное, с тупой благодарностью.
   "Будьте добры запомнить, - сказал он, - что, как честный офицер, я  служу
одной-единственной цели, великому историческому  предназначению  Германии  -
установить порядок в хаосе Европы. Вот когда это  случится,  можно  будет  и
песни распевать".
   Каким-то наитием я ощутил: он лжет. Величайшее заблуждение нашей эпохи  -
мысль, что фашизм пришел к власти, ибо создал порядок из  хаоса.  Верно  как
раз противоположное - ему повезло потому, что порядок он превратил  в  хаос.
Попрал заповеди, отверг сверхличное...  продолжите  сами.  Он  провозгласил:
дозволено  истреблять  малых  сих,  дозволено  убивать,  дозволено   мучить,
дозволено совокупляться и вступать в брак без любви.  Поставил  человечество
перед самым опасным искушением. Правды не существует, все позволено!
   Думаю, в отличие от большинства немцев, Виммель это знал, знал  с  самого
начала. Кто он таков. Что творит. Знал, что лицемерит передо мной. Хотя лицо
его было искренним. Прощально посмотрел мне в глаза и вышел; я услыхал,  как
он что-то говорит моему конвойному. Меня отвели в комнату наверху, дали  еды
и бутылку немецкого пива. Меня обуревали сложные чувства; но  главное  было:
кажется, выкарабкался. Я снова увижу солнце. Буду дышать, пережевывать хлеб,
прикоснусь к клавишам.
   Настало утро. Мне принесли кофе, дали умыться. А в половине одиннадцатого
вывели на улицу. Там уже ожидали остальные заложники. Их  не  кормили  и  не
поили, поговорить с ними не позволили. Ни Виммеля, ни Антона не было видно.
   Нас погнали  в  гавань.  Там  собралась  вся  деревня,  четыреста-пятьсот
человек,  черная,  серая,  блекло-голубая  толпа,  согнанная  на  набережную
усердными "в