исон не ощутит своеобразие тамошней атмосферы. О
Кончисе я вроде бы рассказывал по порядку, но  вышло,  что  какие-то  важные
детали до поры приходилось опускать.
   - Не то чтоб я воспринимал все это всерьез, как ему бы хотелось.  Впрочем
после сеанса гипноза не знаю, что и думать. Понимаешь, когда он рядом, в нем
чувствуется некая сила. Не то чтоб сверхъестественная. Не могу объяснить.
   - Похоже, все это специально подстроено.
   - Пусть так. Но почему я? Откуда он знал, что я приеду на остров?  Я  для
него ничего не значу, он обо мне явно невысокого мнения. Как о личности. Все
время высмеивает
   - И все-таки не соображу... - Но вдруг сообразила. Взглянула на  меня.  -
Там есть кто-то еще.
   - Милая Алисон, ради бога, постарайся понять. Выслушай.
   - Слушаю. - Но смотрела она в сторону. И я наконец рассказал ей. Убеждал,
что нет там ничего плотского, чисто духовный интерес.
   - Так уж и духовный.
   - Элли, ты не представляешь, как я себя эти дни кляну Раз десять пробовал
все тебе рассказать. Мне вообще нет резона  испытывать  к  ней  интерес.  Ни
духовный, ни телесный. Еще месяц, еще три недели назад я не поверил бы,  что
такое может случиться. Не понимаю, что я в ней нашел.  Честное  слово.  Знаю
только, что околдован, покорен всем, что там происходит. Она - лишь  кусочек
этого. Что-то совершенно невероятное. И я...  в  этом  участвую.  -  Никакой
реакции. - Мне нужно вернуться туда. Не бросать же работу.  У  меня  столько
обязанностей, они сковывают по рукам и ногам.
   - А девушка? - склонив лицо, она срывала метелки с былинок.
   - Не бери в голову. Честно. Она - лишь малая часть.
   - Что ж ты тогда выпендривался?
   - Пойми, я сам не знаю, что со мной.
   - Она красивая?
   - Если б я хотел от тебя отделаться,  это  можно  было  устроить  гораздо
проще.
   - Она красивая?
   -Да.
   - Очень красивая.
   Я промолчал. Она закрыла лицо ладонями. Я погладил ее по теплому плечу.
   - Она совсем не похожа на тебя. Не похожа на современную девушку.  Трудно
объяснить. - Она отвернулась. - Алисон.
   - Веду себя, как... - Не договорила.
   - Ну, не смеши людей.
   - Что-что?!
   Тяжелая пауза.
   - Послушай, я изо всех сил, первый раз за  свою  гнусную  жизнь,  пытаюсь
быть честным. Да, я виноват. Познакомься я с  ней  завтра,  сказал  бы:  иди
гуляй, я люблю Алисон, Алисон любит меня. Но я встретил ее две недели назад.
И увижусь снова.
   - И не любишь Алисон. - Она смотрела мимо меня. -  Или  любишь,  пока  не
подвернется какая-нибудь посимпатичней.
   - Глупости.
   - А я и есть глупая. Одни глупости, что на уме,  что  на  языке.  Я  дура
набитая. - Встала на колени,  набрала  воздуха.  -  И  что  теперь?  Сделать
книксен и удалиться?
   - Я сам понимаю, что запутался.
   - Запутался! - фыркнула она.
   - Зарвался.
   - Вот это вернее.
   Мы замолчали. Мимо, кренясь и виляя, пропорхали две  сплетшиеся  тельцами
желтые бабочки.
   - Я просто хотел, чтоб ты обо мне все знала.
   - Я о тебе все знаю.
   - Если б действительно знала, с самого начала отшила бы.
   - И все-таки - знаю.
   И вперилась в меня холодным серым взглядом; я отвел глаза. Встала,  пошла
к воде. Безнадежно. Не успокоишь, не уговоришь. Никогда не поймет. Я  оделся
и, отвернувшись, в молчании ждал, пока оденется она.
   Приведя себя в порядок, сказала:
   - И, ради бога, ни слова больше. Это невыносимо.
   В пять мы выехали из Араховы. Я дважды пробовал возобновить разговор,  но
она меня обрывала. Все, что можно было  сказать,  сказано;  всю  дорогу  она
сидела молча, чернее тучи.
   У переезда в Дафни мы были в половине девятого; последние лучи заката над
янтарно-розовой столицей, далекие  самоцветы  раннего  неона  в  Синтагме  и
Оммонье. Вспомнив, где мы были вчера в это же время, я взглянул  на  Алисон.
Она подкрашивала  губы.  Может,  выход  все-таки  есть:  отвезу  ее  в  нашу
гостиницу, займусь с ней любовью, движениями чресел внушу, что люблю ее... и
правда: пусть убедится, что ради меня  стоило  бы  помучиться,  и  прежде  и
впредь.  Я  понемногу  заговорил  об  афинских  достопримечательностях,   но
отвечала она односложно, через силу, и я умолк, чтоб не позориться.  Розовый
свет сгустился до фиолетового, и вскоре настала ночь.
   По прибытии в пирейскую гостиницу  -  я  забронировал  номера  до  нашего
возвращения - Алисон сразу поднялась наверх, а я отогнал машину в гараж.  На
обратном пути купил у цветочника дюжину красных гвоздик. Отправился прямо  к
ее номеру, постучал. Стучать пришлось раза три; наконец она  открыла.  Глаза
красные от слез.
   - Я тут цветов принес.
   - Забери свои подлые цветы.
   - Слушай, Алисон, жизнь продолжается.
   - Да, только любовь закончилась.
   - Зайти не пригласишь? - выдавил я.
   - С какой стати?
   Комната за ее спиной, в  проеме  полуоткрытой  двери,  была  погружена  в
темноту. Выглядела Алисон ужасно; маска непреклонности; острое страдание.
   - Ну впусти, поговорить надо.
   - Нет.
   - Пожалуйста.
   - Уходи.
   Я оттолкнул ее, вошел, прикрыл дверь. Она наблюдала за мной, прижавшись к
стене. Глаза блестели в свете уличных фонарей.  Я  протянул  ей  букет.  Она
схватила его, подошла к окну и швырнула во мглу  -  алые  лепестки,  зеленые
стебли; замерла у подоконника, спиной ко мне.
   - Эта история - все равно что книга,  которую  дочитал  до  середины.  Не
выбрасывать же ее в урну.
   - Лучше меня выбросить.
   Я подошел сзади и обнял ее за плечи, но она сердито высвободилась.
   - На хер иди. На хер.
   Я сел на кровать, закурил. Снизу, из  динамика  кафе,  размеренно  зудела
македонская народная мелодия; но мы  с  Алисон  были  словно  отъединены  от
окружающего какой-то обморочной пеленой.
   - Когда я ехал сюда, понимал, что видеться с  тобой  не  надо.  В  первый
вечер и весь вчерашний день твердил себе, что больше не питаю к тебе  нежных
чувств. Не помогло. Потому я и рассказал. Да, не  к  месту.  Не  вовремя.  -
Казалось, она не слушает; я выложил последний козырь. - Рассказал, а мог  бы
и не рассказывать. Продолжал бы водить тебя за нос.
   - Не меня ты водил за нос.
   - Послушай...
   - И что это за выражение - "нежные чувства"? - Я молчал. - Господи, да ты
не только  любить  боишься.  У  тебя  и  слово-то  это  произнести  язык  не
поворачивается.
   - Я не знаю, что оно означает.
   Крутанулась на месте.
   - Так я тебе объясню. Любить - это не только  то,  о  чем  я  тебе  тогда
написала. Не только идти по улице и не оборачиваться.  Любить  -  это  когда
делаешь вид, что отправляешься на службу, а сама несешься на  вокзал.  Чтобы
преподнести тебе сюрприз, поцеловать, что угодно,  -  напоследок;  и  тут  я
увидела, как ты покупаешь журналы в дорогу. Меня  бы  в  то  утро  ничто  не
смогло рассмешить. А ты смеялся. Как ни в чем не бывало болтал с киоскером и
смеялся. Вот когда я поняла, что значит любить: видеть, как тот, без кого ты
жить не можешь, с прибаутками от тебя уматывает.
   - Почему ж ты не...
   - Знаешь, что я сделала?  Потащилась  прочь.  И  весь  растреклятый  день
лежала калачиком в нашей постели. Но не из любви к тебе. От злости и  стыда,
что люблю такого.
   - Если б я знал!
   Отвернулась.
   - "Если б я знал". Господи Иисусе! - Воздух в комнате был  наэлектризован
яростью. - И еще. Вот ты говоришь, любовь и секс - одно и то же. Так вот что
я тебе скажу. Кабы я только об этом заботилась, бросила бы тебя после первой
же ночи.
   - Прости, что не угодил.
   Посмотрела на меня, вздохнула, горько усмехнулась.
   - Господи, теперь он обиделся. Я ж имею в виду, что любила  тебя  за  то,
что ты - это ты. А не за размеры члена. - Снова вперилась в ночь. - Да  нет,
в постели у тебя все нормально. Но у меня...
   Молчание.
   - У тебя бывали и получше.
   - Да не в этом же дело. - Прислонилась к спинке кровати,  глядя  на  меня
сверху вниз. - Похоже, ты настолько туп, что даже не понимаешь,  что  совсем
не любишь меня. Что ты - мерзкий надутый подонок,  который  и  помыслить  не
может, что в чем-то неполноценен - наоборот, поперек  дороги  не  становись.
Тебе ж все до лампочки, Нико. Там, в глубине-то души. Ты так устроился,  что
тебе все нипочем. Натворишь что-нибудь, а потом скажешь: я  не  виноват.  Ты
всегда на коне. Всегда готов к новым подвигам.  К  новым  романам,  черт  их
раздери.
   - Умеешь ты извратить...
   - Извратить! Силы небесные, от кого я это слышу? Да ты сам-то сказал хоть
раз слово в простоте?
   Я повернул к ней голову:
   - То есть?
   - Весь этот треп о чем-то  таинственном.  Думаешь,  я  на  него  клюнула?
Познакомился на острове с девушкой и хочешь ее трахнуть. Вот и все. Но  это,
понятное дело, пошло, грубо. И ты распускаешь слюни. Как  всегда.  Обвешался
этими слюнями, весь такой безупречный, мудрец великий - "я  должен  пережить
это до конца"! Всегда извернешься. И рыбку съешь, и... Всегда...
   - Клянусь... - Но тут она метнулась в сторону, и  я  замолчал.  Принялась
мерить комнату шагами. Я нашел еще аргумент. - То, что  я  не  собираюсь  на
тебе - и вообще ни на ком - жениться, не значит, что я тебя не люблю.
   - Вот я как раз вспомнила. Ту девочку. Ты думал, я не замечу. Та  девочка
с чирьем. Как ты взбесился!  Алисон  демонстрирует,  как  она  любит  детей.
Проявляет инстинкт материнства. Так вот, чтоб ты знал. Это  и  был  инстинкт
материнства. На  секундочку,  когда  она  улыбнулась,  я  представила  себе.
Представила, что у меня твой ребенок, и я обнимаю  его,  и  все  мы  вместе.
Жуть, да? У меня тяжелый случай этой грязной, отвратной, вонючей  штуки  под
названием любовь... Господи, да сифилис по сравнению с ней -  цветочки...  И
ведь  я  еще  по  испорченности,  по  неотесанности,  по  дебильности  своей
набралась хамства приставать к тебе со...
   - Алисон.
   Судорожный вздох; комок в горле.
   - Я, как только увидела тебя в  аэропорту,  поняла.  Для  тебя  я  всегда
останусь потаскухой. Австралийской девкой, которая делала аборт. Не женщина,
а бумеранг. Бросаешь ее, а в следующую субботу она тут как тут  и  хлеба  не
просит.
   - Может, хватит бить ниже пояса?
   Она закурила. Я подошел к окну, а она продолжала говорить от двери, через
весь номер, мне в спину:
   - Осенью, ну, прошлой... я и подумать боялась тогда. И подумать  боялась,
что любовь к тебе в разлуке ослабнет. Она разгоралась все ярче и ярче.  Черт
знает почему, ты был мне ближе, чем кто бы то ни  было  прежде.  Черт  знает
почему. Хоть ты и пижонский англик. Хоть и помешан на высшем обществе. Я так
и не смирилась с твоим отъездом. Ни Пит, ни еще один  мне  не  помогли.  Всю
дорогу - идиотская, девчачья мечта: вот  ты  мне  напишешь...  Я  в  лепешку
разбилась, но устроила себе трехдневный перерыв. А в эти дни из кожи  лезла.
Даже когда поняла, - господи, как хорошо поняла! - что тебе со  мной  просто
скучно.
   - Неправда. Мне не было скучно.
   - Ты все время думал о той, с Фраксоса.
   - Я тоже тосковал по тебе. В первые месяцы - нестерпимо.
   Вдруг она зажгла свет.
   - Повернись, посмотри на меня. Я повиновался. Она стояла у двери,  все  в
тех же джинсах и темно-синей кофточке; вместо лица - бледно-серая маска.
   - У меня кое-что отложено. Да и ты  не  совсем  уж  нищий.  Скажи  только
слово, и завтра я уволюсь. Поеду к тебе на остров.  Я  говорила  -  домик  в
Ирландии. Но я куплю домик на Фраксосе. Выдержишь? Выдержишь эту тяжкую ношу
- жить с той, которая любит тебя."
   Подло, но при словах "домик на Фраксосе" я почувствовал дикое облегчение:
она ведь не знает о приглашении Кончиса.
   - Или?
   - Можешь отказаться.
   - Ультиматум?
   - Не юли. Да или нет?
   - Алисон, пойми...
   - Да или нет?
   - Такие вещи с наскока...
   Чуть жестче:
   - Да или нет?
   Я молча смотрел на нее. Печально покривившись, она ответила вместо меня:
   - Нет.
   - Просто потому, что...
   Она подбежала к двери и распахнула ее. Я был зол, что дал завлечь себя  в
эту детскую ловушку, где выбираешь "или - или",  где  из  тебя  бесцеремонно
вытягивают обеты. Обошел  кровать,  выдрал  дверную  ручку  из  ее  пальцев,
захлопнул дверь; потом схватил Алисон и попытался поцеловать, шаря по  стене
в  поисках  выключателя.  Комнату  снова  заполнил  мрак,  но  Алисон  вовсю
брыкалась, мотая головой из стороны в сторону. Я оттеснил ее к кровати, и мы
рухнули туда, сметя с ночного столика лампу и пепельницу. Я был уверен,  что
она уступит, должна уступить,  но  вдруг  она  заорала,  да  так,  что  крик
заполнил всю гостиницу и эхом отдался в портовых закоулках.
   - ПУСТИ!
   Я отшатнулся, г она замолотила по мне кулаками. Я сжал ее запястья.
   - Ради бога.
   - НЕНАВИЖУ!
   - Заткнись!
   Повернул се на бок и прижал. Из  соседнего  номера  застучали  в  стенку.
Снова леденящий вопль.
   - НЕНАВИЖУ!
   Закатил ей пощечину.  Она  бурно  разрыдалась,  ерзая  по  одеялу,  биясь
головой о спинку кровати, выталкивая  из  себя  обрывки  фраз  вперемежку  с
плачем и судорожными вздохами.
   - Оставь меня в покое... оставь в покое...  говно...  ферт  деручий...  -
Взрыв стенаний, плечи вздернуты. Я встал и отошел к окну.
   Она принялась бить кулаками по прутьям, точно слова уже  не  помогали.  В
тот миг я ненавидел ее; что за невыдержанность, что за  истерика.  Внизу,  в
моем номере, завалялась бутылка виски, которую  она  подарила  мне  в  честь
нашей встречи.
   - Слушай, я пойду принесу тебе выпить. Кончай завывать.
   Нагнулся над ней. Она все барабанила по прутьям. Я  направился  к  двери,
помедлил, оглянулся и вышел в коридор. Трое греков - мужчина, женщина и  еще
мужчина, постарше - стояли на  пороге  своей  комнаты  через  две  от  меня,
пялясь, точно перед ними  явился  убийца.  Я  спустился  к  себе,  откупорил
бутылку, глотнул прямо из горлышка и вернулся наверх.
   Дверь была заперта. Троица продолжала  наблюдение;  под  их  взглядами  я
толкнул дверь, постучал, снова толкнул, постучал, позвал ее.
   П от, что постарше, приблизился.
   Что-нибудь случилось?
   Я скорчил рожу и буркнул: жара.
   Он механически повторил, чтоб  услышали  остальные.  А-а,  жара,  сказала
женщина, словно это все объясняло. Они не двигались с места.
   Я предпринял еще один заход; прокричал ее имя  сквозь  толщу  дерева.  Ни
звука. Пожал плечами специально для греков и стал спускаться.  Через  десять
минут вернулся; в течение часа возвращался раза четыре или пять; но дверь, к
моему тайному облегчению, была заперта.
   Разбудили меня, как я и просил, в восемь; я живо оделся и побежал к  ней.
Постучал;  нет  ответа.  Нажал  на  ручку  -  дверь  открылась.  Кровать  не
застелена, но Алисон и все ее вещи исчезли. Я бросился к конторке портье. За
ней сидел очкастый старичок,  смахивающий  на  кролика  -  папаша  владельца
гостиницы. Он бывал в Америке и неплохо изъяснялся по-английски.
   - Вы не в курсе, девушка, с которой я вчера был - она что, уже уехала?
   - А? Да. Уехала.
   - Когда?
   Он посмотрел на часы.
   - Почти час уже. Оставила вот это. Сказала отдать вам, когда спуститесь.
   Конверт. Нацарапано мое имя: Н. Эрфе.
   - Не сказала, куда отправилась?
   - Только оплатила счет и съехала. - По его лицу я понял, что он слышал  -
или ему сообщили, - как она вчера кричала.
   - Мы ж договорились, что я заплачу.
   - Я говорил ей. Я объяснял.
   - Проклятье.
   Он пробубнил мне вдогонку:
   - Эй! Знаете, как в Штатах говорят? Не свет клином сошелся. Слышали такую
пословицу? Не свет клином сошелся.
   В номере я вскрыл письмо. Торопливые каракули; в последний момент  решила
высказаться.
   Представь, что вернулся на свой остров, а там - ни старика,  ни  девушки.
Ни игрищ, ни мистических утех. Дом заколочен.
   Все кончено, кончено, кончено.
   Около десяти я позвонил  в  аэропорт.  Алисон  еще  не  появлялась  и  не
появится до  лондонского  рейса  -  самолет  отбывает  в  пять.  В  половине
двенадцатого, перед тем, как подняться на пароход, я позвонил еще  раз;  тот
же ответ. Пока судно, набитое  школьниками,  отчаливало,  я  всматривался  в
толпу родителей, родственников и зевак. Мне пришло в голову, что она  явится
проводить меня; но если и пришла, то напоказ себя не выставила.
   Безотрадный индустриальный  ландшафт  Пирея  остался  позади,  и  пароход
повернул к югу, держа курс на знойно-синюю верхушку Эгины. Я побрел в бар  и
Заказал большую порцию узо; детей сюда не допускали, и можно было  отдохнуть
от их гомона. Хлебнув неразбавленного пойла, я произнес  про  себя  скорбный
тост. Я выбрал свой путь; путь трудный, рискованный, поэтичный, и никто  мне
его не  заступит;  впрочем,  тут  в  ушах  зазвучал  горький  голос  Алисон:
"...Поперек дороги не становись".
   Кто-то плюхнулся на стул рядом. Димитриадис. Хлопнул в  ладоши,  подзывая
бармена.
   - Угостите меня, развратный  вы  англичанин.  Сейчас  расскажу,  до  чего
веселые выходные у меня выдались.



   43

   Представь, что вернулся на свой остров, а там...  Во  вторник  эта  фраза
назойливо звучала в моих ушах; весь день я пытался поставить себя  на  место
Алисон. Вечером сочинил ей длинное письмо, и не одно,  но  так  и  не  сумел
сказать того, что сказать хотелось: что обошелся с ней гнусно, однако  иначе
обойтись не мог. Будто спутник Одиссея, обращенный в свинью, я  не  в  силах
был преодолеть свою новую натуру. Порвал написанное в  клочья.  Я  не  нашел
мужества признаться, что околдован и при этом, как ни дико, вовсе не  желаю,
чтоб меня расколдовали.
   Я с головой ушел в преподавание: неожиданно выяснилось, что оно наполняет
жизнь хоть каким-то смыслом.  В  среду  вечером,  вернувшись  к  себе  после
уроков, я обнаружил на столе записку. Мгновенно взмок. Я  сразу  узнал  этот
почерк. "С нетерпением ждем вас в субботу. Если  до  той  поры  не  пришлете
никакой весточки, буду считать, что приглашение принято.  Морис  Кончис".  В
верхнем углу пометка:
   "Среда,  утро".  Невероятное  облегчение,  пылкий  восторг;  все,  что  я
натворил за время каникул, показалось если не благом, то неизбежным злом.
   Отложив непроверенные тетради, я выбежал из школы, поднялся на водораздел
и, стоя на этом привычном наблюдательном пункте, долго впивал взглядом крышу
Бурани, южную половину острова, море, горы  -  близкие  очертания  сказочной
страны. Меня переполняло уже не жгучее желание спуститься и подглядеть,  как
на  прошлой  неделе,  но  стойкая  взвесь  надежды  и  веры,  чувство  вновь
обретенного баланса. Я, как прежде, принадлежал им, а они - мне.
   Трудно поверить, но, размякнув от счастья, на обратном пути я вспомнил об
Алисон и почти пожалел, что той так и  не  удалось  познакомиться  со  своей
соперницей. Прежде чем  взяться  за  тетради,  я  набросал  ей  вдохновенное
послание.
   Милая Элли, человек просто не способен сказать кому-то: "Пожалуй, неплохо
бы тебя полюбить". Понимаю, что для любви к тебе у меня тысяча причин, ведь,
как я пытался тебе растолковать, по-своему,  пусть  по-уродски,  я  все-таки
люблю тебя. На Парнасе было чудесно, не думай, что для меня  это  ничего  не
значит, что меня только секс интересует и что я забуду, что произошло  между
нами. Всем святым заклинаю, давай сохраним это в  себе.  Знаю,  прошлого  не
вернуть. Но несколько мгновений - там, у водопада - никогда  не  потускнеют,
сколько бы раз мы ни любили.
   Письмо успокоило мою совесть, и утром я  его  отправил.  Последняя  фраза
вышла слишком пышной.
   В субботу, в десять минут четвертого, я шагнул в ворота  Бурани  и  сразу
увидел Кончиса, идущего по дороге мне навстречу. Он был  в  черной  рубашке,
брюках  защитного  цвета,  темно-коричневых  туфлях  и  застиранных  зеленых
носках. Вид он имел озабоченный, точно спешил скрыться до моего прихода. Но,
заметив меня, приветственно вскинул руку. Мы остановились посреди дороги,  в
шести футах друг от друга.
   - Привет, Николас.
   - Здравствуйте.
   Знакомо дернул головой.
   - Как отдохнули?
   - Так себе.
   - Ездили в Афины?
   Я приготовил ответ