тиворечил всему, о чем рассказывала Жюли; но, как я быстро сообразил,  не
тому, что произошло вслед  за  нашим  с  ней  свиданием...  ночной  упрек  в
предательстве наполнился новым смыслом. Похолодев, я понял, что сцена времен
оккупации, весьма возможно,
   - финальный эпизод спектакля, отставная повестка: с тобой теперь  некогда
возиться. Но с ним оставались девушки. Что за  байку  он  для  них  выдумал?
Сейчас-то что выдумал для них, проникших в прежние его обманы?
   До самого вечера я смутно надеялся, что они вот-вот заявятся в школу.  Не
дадут в сотый раз обвести себя вокруг пальца.  Собирался  пойти  в  полицию,
телеграфировать в Афины, в английское посольство. Но мало-помалу восстановил
равновесие. Припомнил бесчисленные аллюзии на  "Бурю"  и  те  искусы,  каким
подверг в своих владениях незваного юношу шекспировский  старец.  Припомнил,
как раньше Кончис, бывало,  подразумевал  прямо  противоположное  тому,  что
говорил вслух; и еще припомнил Жюли... не только ее наготу в час купанья, но
и ее инстинктивное доверие к нашему  Просперо.  Засыпал  я  убежденным,  что
письмо - последний всплеск его черного юмора, некое испытание вроде фокуса с
игральной костью и отравленной пилюлей. От силы неделя
   - и я непременно доберусь и до Жюли,  и  до  истины.  Ведь  он  понимает:
завтра же я отправлюсь  в  Бурани.  Он,  конечно,  примется  ломать  комедию
грозных укоров, но главное - я встречусь с ним; и с его живым балаганчиком -
он-то и поможет мне вывести Кончиса на чистую воду.
   В  субботу  в  начале  третьего  я  углубился  в  холмы.  К  трем  достиг
тамарисковой заросли. В блистании знойного дня - погода была  все  такая  же
душная, безветренная, - все случившееся здесь недавно показалось  мне  сном.
Однако раза два я наткнулся  на  свежесломанные  ветки  и  сучья;  там,  где
пустился  наутек  "пленный",  бурели  на  выжженной  солнцем  почве   брюшки
перевернутых камней, а кустарник у тропы был истоптан. Чуть выше по склону я
подобрал несколько  сплющенных  окурков.  Один  сгорел  наполовину;  на  нем
читались все те же буквы: Leipzig da...
   Я задержался на вершине утеса, откуда  просматривалось  южное  побережье.
Яхты нигде видно не было, но до поры я не стал унывать.
   От ворот прямиком направился  к  дому.  Он  высился  пустой  и  закрытый,
подставив хижину солнцу. Я как следует подергал  дверь,  поскребся  в  окна.
Заперты наглухо. Я то и дело оглядывался, - не столько  оттого,  что  ощущал
спиной чей-то взгляд, сколько оттого, что мнил себя обязанным  его  ощущать.
Они должны наблюдать за мной; возможно, даже изнутри,  улыбаясь  во  тьме  у
изнанки ставен, в пяти шагах. Я подошел к обрыву проверить частный пляж.  Он
лучился жарой; мостки, насосная, трухлявое  бревно,  тенистый  зев  пещерки;
лодки не видать. Затем - к статуе Посейдона. Немая скульптура, немые  сосны.
К скале, где мы с Жюли сидели прошлым воскресеньем.
   Тут и там бездыханную гладь  ерошил  приблудный  ветерок  или  пунктирный
косяк сардин, пепельно-синие вьющиеся штришки, что неспешно  разбегались,  а
потом собирались в горсть на бликующем мареве воды, точно трупные  пятна  на
коже моря.
   Я побрел к той бухте, где стояли три  домика.  Перед  глазами  зазмеилась
линия восточного побережья, и я уткнулся в проволочный забор. Здесь, как и в
других местах, он был  изъеден  ржой,  -  условная  грань,  а  не  серьезная
преграда; сразу за ней к земле обрывался склон в шестьдесят-семьдесят  футов
высотой. Я протиснулся меж  жгутами  проволоки  и  пошел  вдоль  нее  вглубь
острова. Порой обрыв становился чуть положе, но в самом низу  путь  отрезало
густое сплетенье кустарника и колючего плюща.  Я  достиг  места,  где  забор
поворачивал на запад, к воротам. Ни  красноречиво  перевернутых  камней,  ни
явных прорех в изгороди я не  заметил.  Там,  где  мыс  сливался  с  отрогом
хребта, я случайно  отыскал  заросшую  тропинку,  по  которой  добирался  до
домиков в прошлый раз.
   И вот  я  в  масличном  садике  на  подступах  к  выселкам.  Меж  стволов
завиднелись три низенькие беленые хижины. Странно: ни цыпленка,  ни  ослика.
Ни собаки. Помнится, псов тут пара-тройка гавкала.
   Два ближних домика примыкали друг к другу стенами.
   Парадные двери на засовах, в ушки щеколд продеты висячие замки. Дальний с
виду приветливее, но и его дверь подалась всего на дюйм. Изнутри не  пускала
деревянная задвижка. Я зашел с тыла. Черный ход тоже на  запоре.  Но  ставни
двух окон в четвертой стене, куда я  добрался,  обогнув  курятник,  послушно
открылись. Через немытые стекла я вперился внутрь.  Старая  латунная  койка,
стопка уложенного на матраце  белья.  Фотографии  и  образа  на  стене.  Два
деревянных стула с плетеными сиденьями, колыбель у  окна,  потертый  сундук.
Прямо у глаз, на подоконнике, бутылка из-под рецины с воткнутой  в  горлышко
желтой свечой, распавшийся венок из  сухоцвета,  ржавое  зубчатое  колесико,
месячный слой пыли. Я захлопнул ставни.
   Задняя дверь второй хижины также была снабжена засовом, но замка в  ушках
не было - просто завязанный узлом обрывок невода. Я чиркнул спичкой. И через
полминуты очутился посреди спальни. В этой  затененной  комнате  не  нашлось
ничего мало-мальски подозрительного. Я заглянул на кухню и в горницу. Отсюда
вела дверь в соседний домик; снова кухня,  еще  одна  сумрачная  спальня.  Я
выдвинул  ящик-другой  комода,  открыл  шкаф.  Типичные  лачуги   обедневших
островитян, ни следа бутафории. Непонятно одно: где хозяева?
   Я вышел, закрепив засов проволочкой.  Ярдах  в  пятидесяти  среди  маслин
виднелся беленый сортир. Я и туда сунулся. Очко затянуто паутиной. На ржавом
гвозде желтеет мелко порванная греческая газета.
   Пролет.
   У двойной хижины из земли торчало покрытое известью горло  резервуара.  Я
сдвинул деревянную крышку, опустил облезлое ведро. В  лицо  пойманной  змеей
ударил холодный воздух. Сидя на краю резервуара, я  пил  большими  глотками.
Вкус проточный, свежий, скальный, куда слаще пресной воды из-под крана.
   По путеали(1) ко мне карабкался красно-черный, переливчатый  паук-скакун.
Я подставил руку, и он прыгнул на нее; подняв  руку,  я  заглянул  в  черные
окуляры глазенок. Он
   ---------------------------------------(1)  Колодези  (лат.).  подергивал
объемистым  квадратным  черепом,  по-своему  передразнивая  пытливые   кивки
Кончиса; и вновь, как тогда с совой, я с  дрожью  ощутил  близкое  дуновение
колдовства; Кончисову назойливую, кромешную вездесущность.
   Больше всего меня уело, что я ему, оказывается, не так  уж  и  необходим.
Я-то думал, без меня "эксперимент" обречен на провал; а вдруг нет, вдруг моя
история - всего лишь  отступление  от  основного  сюжета,  отброшенное,  как
только мне вздумалось преувеличить собственное значение? Я не  суропился  бы
так,  не  поставь  он  меня  на  одну  доску  с  Митфордом,  да  еще   столь
демонстративно и незаслуженно. И потом, я боялся, панически  боялся  обмана.
Хотя Кончису недолго изобрести какой-нибудь предлог, почему я  не  явился  в
субботу, как обещал, оставалась и вероятность того, что они все  втроем  мне
врут. Оставалась ли? После всех поцелуев, откровений,  ласк,  символического
соитья в ночной воде... проделывать  такие  штуки  против  воли,  без  любви
способны только шлюхи. Нет, к черту! Похоже, разгадку надо искать  именно  в
моей "ненужности". Мне хотят преподать  заумный  философский  урок  на  тему
"человек и мироздание", указать пределы эгоцентризма  как  такового.  Однако
метод обучения слишком жесток, жесток неоправданно, будто издевательство над
бессловесным  животным.  Вокруг  плескался  океан   неопределенностей,   где
двоилось не только внешнее,  явленное,  но  и  внутреннее,  подразумеваемое.
Много недель я чувствовал себя разъятым, оторванным от своего  прежнего  "я"
(вернее, от слитного комплекса идеалов и стремлений, составляющих  отдельное
"я"), - и теперь,  точно  груда  деталей,  валяюсь  на  верстаке,  покинутый
конструктором и не знающий наверняка, как собрать себя воедино.
   Вдруг я поймал себя на том, что вспоминаю Алисон, - и впервые с  чувством
скорее сожаления, нежели вины. Я был бы не прочь, чтоб она очутилась рядом и
развеяла мое одиночество. Я поговорил бы с ней как с другом,  не  больше.  С
тех пор как мое письмо  вернулось  нераспечатанным,  я  выбросил  Алисон  из
головы. Ход событий уже оттеснил ее в прошлое.  Но  теперь  мне  припомнился
Парнас: шум водопада, греющее затылок солнце, опущенные ресницы, выгиб тела,
с размаху насаживающего себя на мою плоть... и  странная  уверенность,  что,
даже когда она лжет, я понимаю, зачем и в чем она лжет; короче, уверенность,
что она никогда не  солжет  мне.  Конечно,  эта  ее  черта  превращала  наше
повседневное общение в  занятие  скучное  и  постылое,  слишком  прозрачное,
утомительно-предсказуемое. Женская половина человечества всегда влекла  меня
тем, что скрыто от глаз, тем, что взывает  к  мужскому  навыку  уламывать  и
разоблачать, - как в прямом  смысле,  так  и  в  переносном.  С  Алисон  это
выходило чересчур легко. И все же... я  поднялся  и  вытравил  свои  игривые
мысли сигаретным дымом. Алисон  -  пролитое  молоко;  точнее,  разбрызганное
семя. Жюли я жаждал вдесятеро сильней.
   Пока не начало смеркаться, я прочесывал берег к востоку от выселок, затем
вернулся в Бурани, дабы поспеть к чаепитию под колоннадой. Но вилла была все
так же пустынна. Еще битый час я разыскивал хоть записку, хоть  малый  знак,
хоть что-нибудь; так олигофрен по десятому заходу роется в одном  и  том  же
ящике стола.
   В шесть я поплелся восвояси, не унося  с  собой  ничего,  кроме  тщетной,
исступленной злобы. На Кончиса; на Жюли; на весь мир.
   В дальнем конце  деревни  имелась  старая  гавань,  которой  пользовались
только местные рыболовы. Школьный персонал и те жители деревни, что не чужды
были приличий, брезговали появляться в  этом  районе.  Большинство  построек
здесь пришло в абсолютную негодность. Иные походили на разрушенные  кариесом
зубы, что пеньком торчат из  десны;  иные  же,  пока  еще  лепившиеся  вдоль
выщербленных набережных, щеголяли крышами из  рифленого  железа,  цементными
заплатами и другими неуютными  метами  бесконечных  починок.  Тут  было  три
таверны, но лишь одна из них - достаточно вместительная: на  воздухе  стояли
грубо сколоченные столики.
   Как-то, возвращаясь с зимней одинокой прогулки, я заскочил  сюда  выпить;
трактирщик,  помнится,  оказался  болтливым,  а  выговор  его  -   в   целом
вразумительным для моих ушей.  По  меркам  Фраксоса  милейший  собеседник  -
может, оттого, что по рождению анатолиец. Звали его Георгиу; востроносый,  с
темно-седой  челкой  и  усиками,  придававшими  ему  комическое  сходство  с
Гитлером. В воскресенье с утра я уселся у дверей под катальной, и  он  сразу
выскочил из дома, суетливо ликуя, что залучил богатого клиента. Да,  заверил
он, это большая честь - выпить со мной узо. Кликнул одного из чад, чтоб  тот
нас обслужил... лучшее узо, лучшие  маслины.  Как  дела  в  школе,  как  мне
живется в Греции?.. Выслушав эти дежурные вопросы, я приступил  к  делу.  На
безмятежно-голубой воде перед  нами  колыхалась  дюжина  каиков,  зеленых  и
пунцовых, выцветших на солнце. На них-то я и указал ему.
   - Жаль, иностранцы сюда не заплывают. Туристы на яхтах.
   - Да-а...- Выплюнул косточку от оливки. - Вымер Фраксос.
   - А разве г-н Конхис из Бурани сюда на своей яхте не причаливает?
   -  Ах,  этот.  -  Я  мгновенно  понял,  что  Георгиу  принадлежит  к  тем
деревенским, которые Кончиса недолюбливают. - Вы с ним знакомы?
   Нет, ответил я, но собираюсь туда нагрянуть. Так есть у него яхта?
   Есть. Но у северного побережья она не показывается.
   А сам-то он хоть раз встречал Конхиса?
   - Охи. - Нет.
   - В деревне он какими-нибудь домами владеет?
   Только тем, где живет Гермес. У церкви  святого  Илии,  на  задах.  Якобы
меняя тему разговора, я лениво поинтересовался тремя хижинами неподалеку  от
Бурани. Куда переехали их жители?
   Указал подбородком на юг.
   - На полуостров. До осени. - И  объяснил,  что  небольшая  часть  местных
рыбаков ведет полукочевую жизнь.  Зимой  они  промышляют  близ  Фраксоса,  в
водах, отведенных  для  частного  рыболовства;  а  летом  вместе  с  семьями
движутся вдоль побережья Пелопоннеса, иногда аж на Крит заплывая в погоне за
крупным косяком. Но он еще не закончил с хижинами.
   Ткнул пальцем вниз и сделал вид, что пьет.
   - Цистерны негодные. Летом нет свежей воды.
   - Неужели нет?
   - Нет.
   - Позор!
   - Это он виноват.  Хозяин  Бурани.  Мог  бы  раскошелиться  на  цистерны.
Скупердяй.
   - Так домики - тоже его собственность?
   - Вевэос. - Конечно. - На той стороне все ему принадлежит.
   - Вся территория?
   Принялся разгибать  заскорузлые  пальцы:  Корби,  Стреми,  Бурани,  Муца,
Пигади,  Застена...  он  перечислил  названия  всех  заливов   и   мысов   в
окрестностях Бурани; а мне открылась еще одна причина неприязни,  вызываемой
Кончисом. Всякие афиняне, "богатей", не прочь бы понастроить  там  вилл.  Но
Кончис  и  метра  им  не  уступает  и  тем  отнимает  у  Фраксоса  средства,
необходимые острову как воздух. По набережной к нам трусил ослик с  вязанкой
хвороста на спине; нога за ногу, выписывая зигзаги, словно заводная игрушка.
Я получил добавочное доказательство вины Димитриадиса. Вся деревня только  и
судачит что об упрямстве Кончиса, а он ни звука не проронил.
   - А гости его в деревню заглядывают?
   Отрицательно-безучастно вскинул голову; упомянутые мною  гости  его  мало
трогали. Я не отступал. Если б в Бурани появились приезжие, он узнал  бы  об
этом?
   Пожал плечами.
   - Исос. - Может быть. Он не знал.
   И тут счастье мне улыбнулось. Из-за угла  появился  какой-то  старикашка,
прошел за спиной Георгиу; потертая моряцкая кепка, синий холщовый костюм, до
того застиранный, что на свету кажется почти белым. Когда он  поравнялся  со
столиком, Георгиу метнул в его сторону взгляд, а затем окликнул:
   - Э, барба Димитраки.  Эла.  -  Иди  сюда.  Иди,  потолкуй  с  английским
профессором.
   Старик остановился. На  вид  около  восьмидесяти;  весь  трясется,  зарос
щетиной, но пока соображает. Георгиу повернулся ко мне:
   - До войны он был как Гермес. Возил в Бурани почту. Я впихнул старика  за
столик, заказал еще узо и мясной закуски.
   - Вы хорошо помните Бурани?
   Замахал старческой рукой: очень хорошо, прямо сказать нельзя, как хорошо.
Проговорил что-то, чего я не понял.  Георгиу,  не  лишенный  лингвистической
сметки, сложил на столе сигареты и спички наподобие кирпичей. Строительство.
   - Понимаю. В двадцать девятом?
   Старик кивнул.
   - Много людей приезжало к г-ну Конхису до войны?
   - Много, много людей. - Георгиу удивился, даже повторил  мой  вопрос,  но
ответ был тот же.
   - Иностранцы?
   - Много иностранцев. Французы, англичане, кого только не было.
   - А учителя английского из школы? Они там бывали?
   - Нэ, нэ. Оли. - Да, все бывали.
   - Как их звали, помните? - Наивность вопроса рассмешила его. Он не помнит
даже их лиц. Вот только один был очень высокого роста.
   - Вы с ними в деревне встречались?
   - Иногда. Иногда.
   - Чем они занимались в Бурани - до войны?
   - Они ж иностранцы.
   Это проявление деревенской ограниченности рассердило Георгиу:
   - Нэ, барба. Ксени. Ma ти эканон?
   - Музыка. Пение. Танцы. - И снова  Георгиу  не  поверил;  подмигнул  мне,
точно говоря: у старика размягчение мозгов. Но я знал,  что  тот  ничего  не
путает; ведь Георгиу поселился на острове только в 46-м.
   - Какое пение, какие танцы?
   Не помнит; влажные глаза заметались в поисках картин минувшего, но ничего
не углядели. Однако он добавил:
   - И не только. Они разыгрывали пьесы.  -  Георгиу  загоготал,  но  старик
отмахнулся от него и степенно подтвердил: - Это правда.
   Георгиу, ухмыляясь, подался к нему:
   - А ты кого играл, барба Димитраки? Караёза? - Караёз - это  Петрушка  из
греческого театра теней. Я дал старику понять, что верю ему:
   - Какие пьесы?
   Но по лицу было видно: не помнит.
   - В саду был театр.
   - Где в саду?
   - За домом. С занавесом. Настоящий театр.
   - Вы знаете Марию?
   Но, похоже, до войны на вилле жила другая экономка, по  имени  Суда.  Она
умерла.
   - Давно вы там не бывали?
   - Много лет. Как война началась.
   - Вы до сих пор хорошо относитесь к г-ну Конхису? Старик кивнул, но кивок
вышел короткий, сдержанный. Георгиу вылез с репликой:
   - Его старшего тогда расстреляли.
   - Ох. Извините. Извините меня, пожалуйста.
   Старик пожал плечами: судьба.
   - Он неплохой человек, - сказал он.
   - Во время оккупации он работал на немцев?
   Вскинул  голову:  категорическое  "нет".  Георгиу  с  безмерной   досадой
откашлялся. Они заспорили - так быстро,  что  я  перестал  их  понимать.  Но
расслышал слова старика: "Я тут был. А тебя не было".
   Георгиу подмигнул мне:
   - Он подарил  деду  дом.  И  деньги  до  сих  пор  выплачивает.  Дед  его
выгораживает.
   - Остальным родственникам тоже платит?
   - Ну так что! Может, и платит кое-кому. Старикам. А что ему сделается! Он
миллионер. - Потер палец о палец: грех деньгами не замолишь.
   Внезапно старик обратился ко мне:
   - Мья фора... раз там устроили большой  панейири  с  лампами,  музыкой  и
фейерверком. Много огней, много гостей.
   Дико, но мне представился прием в саду: сотни разодетых дам,  кавалеры  в
визитках.
   - Когда?
   - За три, пять лет до войны.
   - Что они праздновали?
   Он не знал.
   - Вы сами там были?
   - Я был с сыном. Мы ловили рыбу. И увидели с моря. Свет,  голоса.  Ке  та
пиротехнимата. - И фейерверк.
   - Да брось, - сказал Георгиу. - Пьяный был небось, барба.
   - Нет. Я был не пьяный.
   Сколько ни старался, больше я ничего из старика не вытащил. Наконец пожал
им обоим руки, оплатил скромный счет, изо всех сил хлопнул Георгиу по  плечу
и отправился в школу.
   Ясно одно. Кроме меня, Леверье и Митфорда есть другие, чьих имен  я  пока
не знаю; длинная, уходящая в тридцатые цепочка. Эта мысль возродила  во  мне
надежду. И бесстрашье перед лицом того, что еще  затевалось  в  театре,  где
занавес нынче снят, - в театре на той стороне острова.
   Вечером я снова пошел в деревню; стал  карабкаться  по  булыжным  улочкам
наверх, к окраине; мимо беленых коробок-хижин, мимо  патриархальных  сценок,
через малюсенькие площади под сенью миндальных деревьев. Пылали  на  солнце,
тлели в подступающих сумерках фуксиновые всплески  бугенвиллей.  Этот  район
напоминал арабские кварталы, - ладный, с подстилкой графитного предвечернего
моря, с покрывалом  золочено-зеленых  сосновых  холмов.  Сидящие  у  порогов
приветствовали меня,  и  все  росла  за  моими  плечами  неизбежная  шеренга
гаммельнских  детишек,  что  раскатывались  мелкими  смешками,  стоило   мне
обернуться и махнуть; отцепитесь! Добравшись до церкви, я вошел туда.  Нужно
как-то оправдать свое  присутствие  в  этом  квартале.  Внутри  был  плотный
полумрак,  отовсюду  шибало  ладаном;  иконостас,  угрюмые  лики  святых   в
дымчато-золотых  окладах,  -  они  смотрели  на  меня  сверху  вниз,   точно
недовольные вторжением чужака в свой мир, в свой склеп,  где  хранятся  мощи
Византии.
   Я пробыл в церкви минут пять. Дети за это время великодушно  разбежались,
и никто не заметил, как я шмыгнул  за  правый  угол  фасада.  Я  очутился  в
проходе меж бочкообразными апсидами и стеною в восемь-девять футов  высотой.
Улочка свернула,  но  конца  стене  не  было  видно.  Однако  дальше  в  ней
обнаружились полукруглые воротца, на замковом камне дата "1823", чуть выше -
след сколотого герба. Похоже, дом, что за стеной, построил в эпоху войны  за
независимость  какой-нибудь  пиратский  "адмирал".  В  правом  створе  ворот
прорезана узкая дверца, в которой светится щель почтового ящика. Над  щелью,
на черной жестяной табличке, облезлыми белыми буквами выведено п