дно  поклонился  и
поблагодарил за  чай.  Ответом  был  столь  же  холодный  кивок.  Ничего  не
оставалось, как уйти.
   Через пятьдесят ярдов я оглянулся. Он не двинулся с места - полновластный
хозяин. Я помахал ему, и он вскинул руки диковинным жреческим жестом,  точно
благословляя на древний манер. Когда я обернулся снова - дом  почти  скрылся
за деревьями, - его уже не было.
   Что бы ни таилось в его душе, таких людей  я  еще  не  встречал.  В  этом
поразительном взгляде, в судорожной, испытующей и петляющей манере говорить,
во внезапных  оглядках  в  пустоту  светилось  нечто  большее,  чем  обычное
одиночество, старческие бредни и причуды. Но,  углубляясь  в  лес,  я  и  не
рассчитывал в обозримом будущем найти исчерпывающую разгадку.



   14

   Еще издали я заметил: на краю лаза у ворот Бурани что-то  белеет.  Сперва
решил, что это носовой платок, но, нагнувшись, увидел кремовую  перчатку;  и
не просто перчатку, а женскую, с длинным, по локоть,  раструбом.  С  изнанки
прикреплен желтоватый ярлык, где голубыми  шелковыми  нитками  вышиты  слова
Mireille, gantiere(1). И ярлык, и  перчатка  выглядели  невероятно  старыми,
выкопанными из комода на чердаке. Я втянул носом воздух - так и есть, тот же
аромат, что шел тогда от полотенца: мускусный,  забытый,  сандаловый.  Когда
Кончис сказал, что на той неделе купался на Муце, меня озадачило лишь  одно:
этот нежный запах женской косметики.
   Я начал догадываться, почему он избегает сплетен и неожиданных посещений.
Правда, я не представлял, зачем ему меня-то подпускать к своей  тайне,  ведь
уже через неделю
   ---------------------------------------(1) Галантерея Мирей  (франц.).  я
могу случайно раскрыть ее; не представлял, что делала эта дама среди леса  в
перчатках, какие аристократки надевают на скачки; не  представлял,  кто  она
такая. Любовница? Но с тем же успехом она могла быть дочерью, женой, сестрой
Кончиса - слабоумной ли, престарелой. Мне пришло в голову, что  в  лес  и  к
Муце ее пускают с единственным условием: никому не попадаться  на  глаза.  В
прошлое воскресенье она видела меня; а сегодня услышала мой голос и пыталась
подсматривать - это объясняло быстрые взгляды старика мне за спину, да и всю
его нервозную настороженность. Он знал, что  она  "на  прогулке";  отсюда  и
второй столовый прибор, и таинственный колокольчик.
   Я обернулся, почти готовый услышать смешок, идиотское хихиканье;  но  при
виде густого тенистого кустарника у ворот припомнил наш печальный разговор о
Просперо, и у меня появилась более простая версия. Не слабоумие, а  какое-то
жуткое уродство. Не все были  молоды  и  красивы,  г-н  Эрфе.  И  я  впервые
почувствовал, как от безлюдья сосен по спине бежит холодок.
   Солнце клонилось к горизонту; ночь в Греции наступает быстро, почти как в
тропиках.  В  темноте  спускаться  по  крутым  тропам  северного  склона  не
хотелось. Повесив перчатку на самую середину верхней  перекладины  ворот,  я
прибавил ходу. Через полчаса меня  осенила  чудесная  гипотеза  о  том,  что
Кончис - трансвестит. А вскоре, чего со мной не было уже несколько  месяцев,
я принялся напевать.
   О визите к Кончису я не сказал никому, даже Мели, но часами гадал, кто же
этот  загадочный  третий  обитатель  виллы.  И  решил,  что,  скорее  всего,
слабоумная жена; вот откуда замкнутость, молчаливые слуги.
   О самом Кончисе я размышлял тоже. Я не был  вполне  убежден,  что  он  не
гомосексуалист; в этом случае предупреждение Митфорда было бы понятным, хотя
и не слишком удя меня лестным. Дерганая натужность старика, прыжки с  одного
места  на  другое,  от  одной   темы   к   другой,   разболтанная   походка,
афористическая, уклончивая манера говорить, прихотливо вскинутые на прощание
руки - все  эти  причуды  предполагали  -  точнее,  нарочно  подталкивали  к
предположению, - что он хочет казаться моложе и здоровее, чем есть на  самом
деле.
   Оставался еще чудной случай с поэтической  антологией,  которую  он  явно
держал наготове, чтоб ошеломить меня. В  то  воскресенье  я  долго  купался,
отплывал далеко от берега, и он легко мог подбросить вещи на  склон  Бурани,
пока я был в воде. Тем не менее подобная  прелюдия  к  знакомству  выглядела
чрезмерно замысловатой. И что  означал  его  вопрос,  "призван"  ли  я  -  и
заявление, что "нас ждет много обретений"? Сами по себе - наверное,  ничего;
в применении же к нему - лишь то, что он не в своем уме. "Для кого один...";
я вспомнил, с каким плохо скрытым презрением он произнес эти слова.
   Я отыскал в школьной библиотеке крупномасштабную карту  острова.  На  ней
были помечены границы земельного участка Бурани. Они простирались,  особенно
в восточном направлении, дальше, чем я полагал:  шесть  или  семь  гектаров,
почти пятнадцать акров. Снова  и  снова  в  изнурительные  часы  бдений  над
чистилищем "Курса английского языка" Экерсли я думал о вилле,  угнездившейся
на отдаленном мысу.  Я  любил  уроки  разговорной  речи,  любил  занятия  по
усложненной программе с классом, который в школе называли "шестым  языковым"
- кучка восемнадцатилетних оболтусов, изучавших языки по  той  причине,  что
успехов в естественных науках от них ждать не  приходилось;  но  бесконечная
морока по натаске начинающих повергала меня в  отчаяние.  "Что  я  делаю?  Я
поднимаю руку. Что он  делает?  Он  поднимает  руку.  Что  они  делают?  Они
поднимают руки. Их руки подняты? Да, их руки подняты".
   Я находился  в  положении  чемпиона  по  теннису,  обреченного  играть  с
мазилами и подавать через сетку запоротые ими мячи. То и дело  поглядывая  в
окно на синее небо, на море и кипарисы, я  молился,  чтобы  скорее  наступил
вечер и можно было уйти в учительский корпус, лечь  на  кровать  и  глотнуть
узо. Казалось, зелень Бурани принадлежит совсем иному миру; она и  далека  и
близка одновременно; а маленькие загадки, что к концу недели  стали  в  моих
глазах  просто  крошечными,  были  всего-навсего  неизбежной   оскомой   или
случайностью - ив конечном счете оборачивались утонченным наслаждением.



   15

   На сей раз он дожидался меня за  столом.  Я  отбросил  к  стене  походную
сумку, он крикнул Марии, чтоб подавала чай. Он почти не  чудил  -  возможно,
потому,  что  явно  намеревался  выудить  из  меня  побольше  сведений.   Мы
поговорили о школе, об Оксфорде, о моей семье,  о  преподавании  английского
как иностранного, о том, почему я  поехал  в  Грецию.  Хотя  вопросы  так  и
сыпались из него, искреннего интереса к тому, что  я  говорил,  все-таки  не
чувствовалось. Его заботило другое: симптомы моего поведения, тип  людей,  к
которому я принадлежу. Я был любопытен ему не сам по себе,  но  как  частный
случай. Раз или два я попытался поменяться с ним ролями,  но  он  вновь  дал
понять, что о себе рассказывать не хочет. О перчатке я не заикался.
   Лишь однажды мне, кажется, удалось удивить его по-настоящему. Он спросил,
откуда моя необычная фамилия.
   - Она французская. Мои предки были гугенотами.
   - А-а.
   - Есть такой писатель, Оноре д'Юрфе...
   Быстрый взгляд.
   - Вы его потомок?
   - Так считается в нашей семье. Доказать это никто не  пытался.  Насколько
мне известно. - Бедный старина д'Юрфе; сколько раз я кивал на него, намекая,
что на моей  персоне  лежит  отсвет  высокой  культуры  давних  столетий.  Я
улыбнулся в ответ на  неподдельно  теплую,  чуть  ли  не  лучезарную  улыбку
Кончиса, - Разве это что-то меняет?
   - Просто забавно.
   - Может, разговоры одни.
   - Нет-нет, похоже на правду. А вы читали "Астрею"?
   - К несчастью. Жуткая тягомотина.
   - Oui, un peu fade. Mais pas tout a fait sans charmes(1).  -  Безупречное
произношение; улыбка не сходила с его губ. - Так вы знаете французский!
   - Плоховато.
   - Я принимаю у себя прямого наследника du grand siecle(2).
   - Ну уж и прямого.
   Но мне было приятно, что он так думает, приятно  его  внезапное  льстивое
благоволение. Он поднялся.
   - Так. В вашу честь. Сегодня я сыграю Рамо.
   Повел меня в залу, занимавшую  всю  ширину  этажа.  Три  стены  уставлены
книгами. В дальнем конце блестел зелеными изразцами очаг; на каминной  полке
- две бронзовые статуэтки  в  современном  стиле.  Над  ними  -  репродукция
картины Модильяни в натуральную величину: чудесный портрет печальной женщины
в трауре на голубовато-зеленом фоне.
   Усадив меня в кресло, он порылся в нотах, отыскал нужные; заиграл;  после
коротких, щебечущих пассажей - затейливые куранты  или  пассакалии.  Они  не
пришлись мне по вкусу,  но  чувствовалось,  что  техника  у  него  отличная.
Где-где, а за инструментом  он  не  бахвалился.  Бросил  играть  неожиданно,
посреди пьесы, будто задули свечу; и сразу началось прежнее лицедейство.
   - Voila(3).
   - Очень мило. - Я решил подавить французскую тему в зародыше. -  Глаз  не
могу оторвать, - сказал я, кивнув на репродукцию.
   - Да? - Он подошел к полотну. - "Моя мать".
   Сперва я подумал, что он шутит.
   - Ваша мать?
   - Так называется картина. На самом  деле  это,  конечно,  его  мать.  Вне
всякого сомнения. - Взгляд женщины не был затянут снулой поволокой,  обычной
для портретов Модильяни. Напряженный,  внимательный,  обезьяний.  Рассмотрев
картину вблизи, я с опозданием понял: предо мной не репродукция.
   -      Боже      милосердный.      Она,      верно,      стоит      целое
состоя---------------------------------------(1) Да, нудновато. Но есть  там
и своя прелесть (франц.).
   (2) Великой эпохи (фрац.).
   (3) Вот так (франц.). ние.
   - Именно. - Он не глядел на меня. - Не думайте, что  я  беден,  раз  живу
здесь без особых затей. Я очень богат. - Он произнес это так, словно  "очень
богат" было национальной принадлежностью; возможно, и вправду было. Я  опять
уставился на полотно. - Я получил ее... в подарок. За  символическую  плату.
Хотел бы я гордиться тем, что открыл в нем гения.  Не  открыл.  И  никто  не
открыл. Даже хитрый г-н Зборовский.
   - Вы знали его?
   - Модильяни? Мы встречались. Много раз. Я был знаком с его другом, Максом
Жакобом. Жить ему  оставалось  недолго.  В  то  время  он  уже  выбрался  из
безвестности. Стал монпарнасской достопримечательностью.
   Я искоса взглянул на погруженного в созерцание  Кончиса;  по  непреложным
законам тщеславной иерархии, я сразу зауважал его с удесятеренной силой; его
чудаковатость, актерство, мое превосходство  в  житейской  мудрости  уже  не
казались столь безусловными.
   - Какая жалость, что вы не купили других его работ.
   - Купил.
   - И они до сих пор у вас?
   - Конечно.  Прекрасную  картину  способен  продать  только  банкрот.  Они
хранятся в других моих домах. - Я намотал на ус это множественное число; при
случае, когда понадобится пустить пыль в глаза, нужно им воспользоваться.
   - А где они... другие дома?
   - А это как вам нравится? - Он дотронулся до  статуэтки  юноши,  стоявшей
под полотном Модильяни.  -  Заготовка  Родена.  Другие  дома...  Что  ж.  Во
Франции. В Ливане. В Америке. Я веду дела по всему  миру.  -  Повернулся  ко
второй фигурке с ее неповторимой угловатостью. - А это Джакометти.
   - Я потрясен. Здесь, на Фраксосе...
   - Почему бы и нет?
   - А воры?
   - Имей вы, как я, множество ценных картин - потом покажу  вам  еще  пару,
наверху, - вам пришлось бы выбирать. Либо вы считаете их тем, что они есть -
прямоугольными холстами, покрытыми краской. Либо  относитесь  к  ним  как  к
золотым слиткам. Ставите на окна решетки, всю ночь  ворочаетесь  с  боку  на
бок. Вот. - Он указал на статуэтки. - Крадите,  если  желаете.  Я  сообщу  в
полицию, но вам может повезти. Только одно у вас не выйдет - заставить  меня
волноваться.
   - Да я к ним и близко не подойду.
   - И потом, на Эгейских островах грабители не водятся. Но мне не  хотелось
бы, чтоб о них кто-то узнал.
   - Не беспокойтесь.
   - Это любопытное полотно. В единственном доступном  мне  полном  каталоге
его работ  оно  не  упомянуто.  И  не  подписано,  как  видите.  И  все-таки
установить авторство совсем не сложно. Сейчас покажу. Беритесь за угол.
   Он сдвинул к краю скульптуру Родена, и мы  опустили  холст.  Он  наклонил
картину, чтобы я  мог  заглянуть  на  оборот.  Несколько  начальных  штрихов
наброска к новому  портрету;  в  нижней  половине  незагрунтованного  холста
столбиком  нацарапаны  какие-то  имена  и  цифры.  Внизу,  у   самой   рамы,
проставлена общая сумма.
   - Долги. Видите? "Тото". Тото - это алжирец, у которого он покупал гашиш.
- Кончис указал на другую надпись. - "Збо". Зборовский.
   Глядя  на  эти  небрежные,  пьяные   каракули,   я   ощутил   простодушие
начертавшего их; и страшное, но закономерное одиночество гения среди обычных
людей. Стрельнет у вас десять франков, а вечером  напишет  картину,  которую
позже оценят в десять миллионов. Кончис наблюдал за моим лицом.
   - В музеях эту сторону не показывают.
   - Бедняга.
   - Он мог бы сказать то же самое о каждом из нас. И с большим основанием.
   Я помог ему повесить холст на место.
   Он  подвел  меня  к  окнам.  Небольшие,   узкие,   закругленные   сверху,
центральные перекладины и капители - из резного мрамора.
   - Их я нашел в Монемвасни. В каком-то домике. Я купил весь домик.
   - Так поступают американцы.
   Он не улыбнулся.
   - Они венецианские. Пятнадцатого века. - Взял с книжной полки  альбом.  -
Вот. - Через его плечо я увидел знаменитое "Благовещение" Фра  Анджелико;  и
сразу понял, почему колоннада показалась мне такой знакомой. И пол  был  тот
же: выложенный красной плиткой, с белой каймой по краю.
   - Ну, что вам еще показать? Эти клавикорды - очень редкая вещь. Настоящий
Плейель. Не модные. Но изящные. - Он погладил их,  как  кота,  по  блестящей
черной крышке.  У  противоположной  стены  стоял  пюпитр.  Чтобы  играть  на
клавикордах, он не нужен.
   - Вы еще каким-нибудь инструментом владеете, г-н Кончис?
   Взглянув на пюпитр, он покачал головой:
   - Нет. Это просто трогательная реликвия. - Но по его тону не похоже было,
что он тронут.
   - Хорошо. Ладно. Придется на  некоторое  время  предоставить  вас  самому
себе. Я должен разобрать почту. - Вытянул руку. - Там вы  найдете  газеты  и
журналы. Или книги - берите любую. Вы не обидитесь? Ваша комната наверху, и,
если хотите...
   - Нет, я здесь побуду. Спасибо.
   Он ушел; а я снова  полюбовался  Модильяни,  потрогал  статуэтку  Родена,
побродил по залу. Я чувствовал себя человеком,  что  стучался  в  хижину,  а
попал во дворец; ситуация в чем-то идиотская. Прихватив стопку французских и
американских журналов, лежавших на столике в углу, я вышел под колоннаду.  А
вскоре - этого со мной тоже не было несколько месяцев - попробовал  сочинить
стихотворение.

   Златые корни с черепа-утеса
   Роняют знаки и событья; маска
   Ведет игру. Я - тот, кого дурачат,
   Кто не умеет ждать и наблюдать,
   Икар отринутый, забава века...
   * * *
   Он предложил закончить осмотр дома.
   Мы  очутились  в  пустой,  неприглядной  прихожей.   В   северном   крыле
размещались столовая, которой, по его словам, никогда не пользовались, и еще
одна комната, более всего напоминавшая лавчонку букиниста; книжный развал  -
тома заполняют шкафы, кучами громоздятся на полу вместе с подшивками газет и
журналов; на столе у окна - увесистый, еще не распакованный сверток, видимо,
только что присланный.
   Он приблизился ко мне с циркулем.
   -  Я  кое-что  смыслю  в  антропологии.  Можно  померить  ваш  череп?   -
Протестовать было бессмысленно, я наклонил голову. Тут и там покалывая  меня
иглами, он спросил: - Любите читать?
   Точно забыл - хотя  как  он  мог  забыть?  -  что  в  Оксфорде  я  изучал
литературу.
   - Конечно.
   - И что вы читаете? - Он занес результаты измерений в блокнотик.
   - Ну... в основном романы. Стихи. И критику.
   - Я романов не держу.
   - Ни одного?
   - Роман как жанр больше не существует.
   Я ухмыльнулся.
   - Что вас рассмешило?
   - У нас в Оксфорде так шутили. Если вы пришли на вечеринку  и  вам  нужно
завязать разговор, первый вопрос должен быть именно таким.
   - Каким?
   - "Не кажется ли вам, что роман как жанр больше не  существует?"  Хороший
предлог, чтобы потрепаться.
   - Понимаю. Никто не воспринимал этого всерьез.
   - Никто. - Я заглянул в блокнот.  -  У  меня  какие-нибудь  нестандартные
размеры?
   - Нет. - Он не дал мне сменить тему. -  Зато  я  говорю  серьезно.  Роман
умер. Умер, подобно алхимии. - Убрал руку с  циркулем  за  спину,  чтобы  не
отвлекаться. - Я понял это еще до войны. И знаете, что я тогда сделал?  Сжег
все романы, которые нашел в своей библиотеке. Диккенса.
   Сервантеса. Достоевского. Флобера. Великих и малых. Сжег даже собственную
книгу - я написал ее в молодости, по недомыслию. Развел костер во дворе. Они
горели весь день. Дым их развеялся  в  небе,  пепел  -  в  земле.  Это  было
очищение огнем. С тех пор я здоров и счастлив.  -  Вспомнив,  как  уничтожал
собственные рукописи, я подумал, что красивые жесты и вправду  впечатляют  -
если они тебе  по  плечу.  Он  стряхнул  пыль  с  какой-то  книги.  -  Зачем
продираться сквозь сотни  страниц  вымысла  в  поисках  мелких  доморощенных
истин?
   - Ради удовольствия?
   - Удовольствия! - передразнил он. - Слова нужны, чтобы  говорить  правду.
Отражать факты, а не фантазии.
   - Ясно.
   - Вот зачем. - Биография Франклина Рузвельта.  -  И  вот.  -  Французский
учебник астрофизики.  -  И  вот.  Посмотрите.  -  Это  была  старая  брошюра
"Назидание грешникам. Предсмертная исповедь Роберта Фулкса, убийцы. 1679". -
Нате-ка, прочтите, пока вы тут. Она  убедительнее  всяких  там  исторических
романов.
   Его спальня, окнами на море, как и концертная на первом  этаже,  занимала
чуть ли не всю ширину фасада. У  одной  стены  помещались  кровать  -  между
прочим, двуспальная - и большой платяной шкаф; в другой была дверь,  ведущая
в какую-нибудь каморку (наверное, в туалетную). У двери стоял стол необычной
формы; Кончис поднял его крышку и объяснил, что это еще  одна  разновидность
клавикордов. В центре  комнаты  было  устроено  что-то  вроде  гостиной  или
кабинета. Изразцовая печь, как внизу, стол, где в рабочем беспорядке  лежали
какие-то бумаги, два кресла с бежевой обивкой. В дальнем углу -  треугольная
горка,  уставленная  светло-голубой   и   зеленой   изникской   утварью.   В
начинающихся сумерках эта комната казалась уютнее, чем  нижняя  зала;  ее  к
тому же отличало и отсутствие книг.
   На самых выгодных  местах  висели  две  картины,  обе  -  ню:  девушки  в
напоенных светом интерьерах, розовых, красных, зеленых,  медовых,  янтарных;
сияющие, теплые, мерцающие  жизнью,  человечностью,  негой,  женственностью,
средиземноморским обаянием, как желтые огоньки.
   - Знаете, кто это? - Я замотал головой. - Боннар. Обе  написаны  за  пять
или шесть лет до смерти. - Я замер перед холстами. Стоя у меня за спиной, он
добавил: - Вот за них пришлось заплатить.
   - Тут никаких денег не пожалеешь.
   - Солнце. Нагота. Стул. Полотенце, умывальник. Плитка на полу. Собачка. И
существование обретает смысл.
   Но я смотрел на левое полотно, не на то, что он  описывал.  На  нем  была
изображена девушка, стоящая спиной к зрителю у солнечного окна; она вытирала
бедра, любуясь на себя в зеркало. Я увидел перед собой Алисон, голую Алисон,
что слоняется по квартире и распевает песенки, как дитя. Преступная картина;
она озарила самую что ни на есть будничную сценку сочным золотым ореолом,  и
теперь эта сценка и иные, подобные ей, навсегда утратили будничность.
   Вслед за Кончисом я прошел на террасу. У выхода на западную ее  половину,
у высокого окна, стоял мавританский столик с инкрустацией слоновой кости. На
нем - фотография и ритуальный букет цветов.
   Большой снимок в старомодной серебряной рамке. Девушка,  одетая  по  моде
эдвардианской поры, у  массивной  вазы  с  розами,  на  вычурном  коринфском
постаменте; на заднике нарисованы трогательно  опадающие  л