истья.  Это  была
одна из тех старых фотографий, где глубокие шоколадные тени уравновешиваются
матовой ясностью освещенных поверхностей, где  запечатлено  время,  когда  у
женщин были не груди, а бюсты. Девушка  на  снимке  обладала  густой  копной
светлых  волос,  прямой  осанкой,  нежными   припухлостями   и   тяжеловатой
миловидностью в духе Гибсона(1), что так ценились в те годы.
   Кончис заметил мое любопытство.
   - Она была моей невестой.
   Я снова  взглянул  на  карточку.  В  нижнем  углу  виднелась  витиеватая,
позолоченная            марка             фотоателье;             лондонский
ад---------------------------------------(1)  Джон  Гибсон   (1790-1866)   -
скульптор, автор известной статуи Венеры (1850), вызвавшей немало упреков  в
безвкусии.
   pec.
   - Почему вы не поженились?
   - Она скончалась.
   - Похожа на англичанку.
   -  Да.  -  Он  помолчал,  разглядывая  ее.  На  фоне   блеклой,   кое-как
нарисованной рощицы, рядом с помпезной  вазой  девушка  казалась  безнадежно
устаревшей, точно музейный экспонат. - Да, она была англичанка.
   Я повернулся к нему.
   - Какое имя вы носили в Англии, г-н Кончис?
   Он улыбнулся не так, как обычно;  будто  обезьяний  оскал  из-за  прутьев
клетки.
   - Не помню.
   - Вы так и остались холостым?
   Посмотрев на фото, он медленно качнул головой.
   - Пойдемте.
   В юго-восточном углу Г-образной, обнесенной перилами террасы стоял  стол.
Уже накрытый скатертью: близился ужин. За лесом открывался великолепный вид,
светлый  просторный  купол  над  землею  и  морем.  Горы  Пелопоннеса  стали
фиолетово-синими, в салатном  небе,  будто  белый  фонарик,  сияя  мягким  и
ровным,  газовым  блеском,  висела  Венера.  В  дверном   проеме   виднелась
фотография; так дети сажают кукол на подоконник, чтоб те выглядывали наружу.
   Он прислонился к перилам, лицом к фасаду.
   - А вы? У вас есть невеста? - Я,  в  свою  очередь,  покачал  головой.  -
Должно быть, тут вам довольно одиноко.
   - Меня предупреждали.
   - Симпатичный молодой человек в расцвете сил.
   - Вообще у меня была девушка, но...
   - Но?
   - Долго объяснять.
   - Она англичанка?
   Я вспомнил Боннара; это и есть реальность;  такие  мгновения;  о  них  не
расскажешь. Я улыбнулся.
   - Можно, я попрошу вас о том же,  о  чем  просили  вы  неделю  назад:  не
задавать вопросов?
   - Конечно.
   Воцарилось молчание, то напряженное молчание, в какое он втянул  меня  на
берегу в прошлую субботу. Наконец он повернулся к морю и заговорил.
   - Греция - как зеркало. Она сперва мучит вас. А потом вы привыкаете.
   - Жить в одиночестве?
   - Просто жить. В меру своего разумения. Однажды - прошло уже много лет  -
сюда, в ветхую заброшенную хижину на дальней оконечности острова,  там,  под
Акилой, приехал доживать свои дни некий швейцарец. Ему было столько, сколько
мне теперь. Он всю  жизнь  мастерил  часы  и  читал  книги  о  Греции.  Даже
древнегреческий самостоятельно выучил. Сам  отремонтировал  хижину.  Очистил
резервуары, разбил огород. Его страстью - вы не поверите -  стали  козы.  Он
приобрел одну, потом другую. Потом - небольшое стадо.  Ночевали  они  в  его
комнате. Всегда вылизанные. Причесанные  волосок  к  волоску:  ведь  он  был
швейцарец. Весной он иногда заходил ко мне, и мы изо всех сил  старались  не
допустить весь этот сераль в дом. Он выучился делать чудесный сыр - в Афинах
за него щедро платили. Но он был  одинок.  Никто  не  писал  ему  писем.  Не
приезжал в гости. Совершенно  один.  Счастливее  человека  я,  по-моему,  не
встречал.
   - А что с ним стало потом?
   - Умер в 37-м. От удара. Нашли его лишь через две  недели.  Козы  к  тому
времени тоже подохли.  Стояла  зима,  и  дверь,  естественно,  была  заперта
изнутри.
   Глядя мне прямо в глаза, Кончис скорчил гримасу,  будто  смерть  казалась
ему чем-то забавным. Кожа плотно обтягивала его череп.  Жили  только  глаза.
Мне пришла дикая мысль,  что  он  притворяется  самой  смертью;  выдубленная
старая кожа и глазные яблоки вот-вот отвалятся,  и  я  окажусь  в  гостях  у
скелета.
   Чуть  погодя  мы  вернулись  в  дом.  В  северном  крыле  второго   этажа
располагались еще три комнаты. Первая - кладовка; туда мы заглянули мельком.
Я различил груду корзин, зачехленную мебель. Затем шла  ванная,  а  рядом  -
спаленка. На застланной постели лежала моя походная сумка. Я гадал: где,  за
какой дверью комната женщины, обронившей  перчатку?  Потом  решил,  что  она
живет в домике - наверное, Мария за ней присматривает; а может, эта комната,
отведенная мне на субботу и воскресенье, в остальные дни принадлежит ей.
   Он протянул мне брошюру XVII века, которую я забыл на столе в прихожей.
   - Примерно через полчаса время моего аперитива. Вы спуститесь?
   - Непременно.
   - Мне нужно вам кое-что сообщить.
   - Да-да?
   - Вам говорили обо мне гадости?
   - Я слышал о вас только одну историю, весьма лестную.
   - Расстрел?
   - Я в прошлый раз рассказывал.
   - Мне кажется, вам не только об этом говорили. Например, капитан Митфорд.
   - Больше ничего. Уверяю вас.
   Стоя на пороге, он вложил во взгляд всю свою проницательность. Похоже, он
собирался с силами; решил, что никаких тайн оставаться  не  должно;  наконец
произнес:
   - Я духовидец.
   Тишина наполнила виллу; внезапно  все,  что  происходило  раньше,  обрело
логику.
   - Боюсь, я вовсе не духовидец. Увы.
   Нас захлестнули сумерки; двое, не отрывающие глаз друг от  друга.  Слышно
было, как в его комнате тикают часы.
   - Это неважно. Через полчаса?
   - Для чего вы сказали мне об этом?
   Он  повернулся  к  столику  у  двери,  чиркнул  спичкой,   чтобы   зажечь
керосиновую  лампу,  старательно  отрегулировал   фитиль,   заставляя   меня
дожидаться ответа. Наконец выпрямился, улыбнулся.
   - Потому что я духовидец.
   Спустился по лестнице, пересек прихожую, скрылся в своей  комнате.  Дверь
захлопнулась, и снова нахлынула тишина.



   16

   Кровать оказалась  дешевой,  железной.  Обстановку  составляли  еще  один
столик, ковер, кресло и дряхлое, закрытое на ключ  кассоне,  какое  стоит  в
каждом  доме  на  Фраксосе.  Спальню  для  гостей  на  вилле  миллионера   я
представлял совсем иначе. На стенах не было украшений, кроме фотографии, где
группа островитян позировала на фоне какого-то дома - нет, не  какого-то,  а
этого.  В  центре  -  моложавый  Кончис  в  соломенной  шляпе  и  шортах;  и
единственная женщина, крестьянка, но не Мария, ибо на снимке ей столько  же,
сколько Марии сейчас, а сделана фотография явно двадцать  или  тридцать  лет
назад. Я поднял лампу и повернул карточку, чтобы посмотреть, не написано  ли
что-нибудь на обороте. Но узрел  лишь  поджарого  геккона,  что  врастопырку
висел на стене и встретил меня затуманенным взглядом.  Гекконы  предпочитают
помещения, где люди постоянно не живут.
   На столе у изголовья лежали плоская раковина,  заменяющая  пепельницу,  и
три книги: сборник рассказов о привидениях, потрепанная Библия и тонкий  том
большого  формата,  озаглавленный  "Красоты  природы".  Байки  о   призраках
подавались  как  документальные,  "подтвержденные  по  крайней  мере   двумя
заслуживающими доверия очевидцами". Оглавление - "Дом отца  Борли",  "Остров
хорька-оборотня",  "Деннингтон-роуд,  18",  "Хромой"  -  напомнило  мне  дни
отрочества, когда я болел. Я взялся за "Красоты  природы".  Выяснилось,  что
вся природа - женского пола, а красоты  ее  сосредоточены  в  грудях.  Груди
разных сортов, во всех мыслимых ракурсах и позициях, крупнее и крупнее, а на
последнем снимке - грудь во весь объектив, с  темным  соском,  неестественно
набухшим в центре  глянцевого  листа.  Они  были  слишком  навязчивы,  чтобы
возбуждать сладострастное чувство.
   Захватив  лампу,  я  отправился  в  ванную,  комфортабельную,  с  богатой
аптечкой. Тщетно поискал признаков пребывания женщины. Вода текла холодная и
соленая; чисто мужские условия.
   Вернувшись в спальню, я улегся. Небо в открытом  окне  светилось  бледной
вечерней голубизной, сквозь кроны деревьев едва  виднелись  первые  северные
звезды. Снаружи монотонно, с веберновской нестройностью, но  не  сбиваясь  с
ритма, стрекотали кузнечики. Из домика  под  окном  слышались  суета,  запах
готовки. На вилле - ни шороха.
   Кончис все больше сбивал меня с толку. То держался столь категорично, что
хотелось смеяться,  вести  себя  на  английский,  традиционно  ксенофобский,
высокомерный манер; то, почти против моей  воли,  внушал  уважение  -  и  не
просто как богатей, обладающий завидными произведениями искусства. А  сейчас
он напугал меня. То был необъяснимый  страх  перед  сверхъестественным,  над
которым я всегда потешался; но меня не оставляло чувство, что  позвали  меня
сюда не из радушия,  а  по  иной  причине.  Он  собирался  каким-то  образом
использовать меня. Гомосексуализм тут  ни  при  чем;  у  него  были  удобные
случаи, и он их упустил. Да и Боннар, невеста, альбом грудей - нет, дело  не
в гомосексуализме.
   Я  столкнулся  с  чем-то  гораздо  более  экзотичным.  Вы  призваны?..  Я
духовидец - все указывало на  спиритизм,  столоверчение.  Возможно,  дама  с
перчаткой - какой-нибудь медиум. У  Кончиса,  конечно,  нет  мелкобуржуазных
амбиций и пропитого говорка, обычных для устроителей "сеансов"; но в  то  же
время он явно не простой обыватель.
   Сделав несколько затяжек, я улыбнулся. В этой убогой комнатушке не  перед
кем прикидываться. Ведь на деле я дрожал от предвкушения дальнейших событий.
Кончис - просто случайный посредник, шанс, подвернувшийся в удачный  момент;
как некогда, после целомудренного  оксфордского  семестра,  я  знакомился  с
девушкой и начинал с ней роман, так и  здесь  намечалось  что-то  пикантное.
Странным образом сопряженное с проснувшейся во мне тоской по  Алисон.  Снова
хотелось жить.
   В доме стояла смертная тишь, как внутри черепа; но шел  1953  год,  я  не
верил в бога и уж ни капли - в спиритизм, духов и прочую дребедень. Я лежал,
дожидаясь, пока минует полчаса; и в тот вечер тишина виллы еще дышала скорее
покоем, нежели страхом.



   17

   Спустившись в концертную, я не застал там Кончиса, хотя лампа горела.  На
столе у очага - поднос с бутылкой узо,  кувшином  воды,  бокалами  и  блюдом
спелых, иссиня-черных амфисских маслин. Я плеснул себе  узо,  разбавил,  так
что напиток стал мутным и беловатым. Затем, с бокалом в руке, прошелся вдоль
книжных полок. Книги аккуратно расставлены по темам. Два  шкафа  медицинских
трудов, в основном французских, в том числе немало (что плохо сочеталось  со
спиритизмом) исследований по психиатрии, и еще  два  -  по  другим  отраслям
естествознания; несколько полок с философскими трактатами, столько  же  -  с
книгами по ботанике и орнитологии, чаще английскими и  немецкими;  остальную
часть  библиотеки  в  подавляющем  большинстве  составляли  автобиографии  и
биографии.  Пожалуй,  не  одна  тысяча.  Они  были  подобраны  без  видимого
принципа:  Вордсворт,  Май  Уэст,  Сен-Симон,  гении,  преступники,  святые,
ничтожества. Безликая пестрота, как в платной читалке.
   За клавикордами, под  окном,  помещалась  низенькая  стеклянная  горка  с
античными вещицами.  Ритон  в  виде  человеческой  головы,  килик  с  черным
рисунком; на другом конце - краснофигурная амфорка. На крышке стояли еще три
предмета: фотография, часы XVIII  столетия  и  табакерка  белой  финифти.  Я
обошел  тумбу,  чтоб  поближе  рассмотреть  греческую  утварь.  Рисунок   на
внутренней стороне неглубокого килика потряс меня. Он  изображал  женщину  с
двумя сатирами и был крайне непристоен. Роспись амфоры также не  решился  бы
выставить на обозрение никакой музей.
   Потом  я  наклонился  к  часам.  Корпус  из  золоченой  бронзы,  эмалевый
циферблат. В центре - голый розовый купидончик; часовая стрелка крепилась  к
его бедрам, и закругленный набалдашник не оставлял сомнений в том,  что  она
призвана обозначать. Цифр на часах не было, вся правая половина зачернена, и
на ней белым написано "Сон". На другой, белой половине  черными  аккуратными
буквами выведены потускневшие, но еще различимые слова: на месте цифры  6  -
"Свидание", 8  -  "Соблазн",  10  -  "Восстание",  12  -  "Экстаз".  Купидон
улыбался; часы стояли, и его мужской атрибут косо застыл на восьми. Я открыл
невинную белую табакерку. Под крышкой разыгрывалась та же, только решенная в
манере Буше, сцена, которую некий древний грек изобразил двумя тысячелетиями
ранее на килике.
   Между двумя этими произведениями  Кончис  (руководствуясь  извращенностью
ли, чувством юмора или просто дурным вкусом  -  я  так  и  не  смог  решить)
поместил второй снимок эдвардианской девушки, своей умершей невесты.
   Ее живые, смеющиеся глаза глядели на меня из овальной  серебряной  рамки.
Поразительно белую кожу и чудесную шею подчеркивало пошлое декольте,  талию,
как белую туфлю, перехватывала обильная шнуровка. На ключице кричащий черный
бант. Она казалась совсем юной, будто впервые  надела  вечернее  платье;  на
этом снимке ее черты не были такими  тяжеловесными;  скорее  изысканными,  с
печатью  беды  и  стыдливой  радости,  что  ее  определили  в  царицы   этой
кунсткамеры.
   Наверху хлопнула дверь, я обернулся. Портрет работы  Модильяни  уставился
на меня с неприкрытой злобой, так что я выскользнул под колоннаду, где  меня
через минуту и  нашел  Кончис.  Он  переоделся  в  светлые  брюки  и  темную
шерстяную куртку. Молча приветствовал меня, стоя в нежном свете, льющемся из
комнаты.  Горы,  туманные  и  черные,  как  пласты  древесного  угля,   едва
различались вдали, за ними еще не угасло закатное зарево. Но над головой - я
наполовину спустился к гравийной площадке - высыпали звезды. Они блистали не
так яростно, как в Англии; умиротворенно, точно плавали в прозрачном масле.
   - Спасибо за чтение на сон грядущий.
   - Если в шкафах вас что-нибудь заинтересует сильнее, возьмите. Прошу вас.
   Из темного леса у восточной стороны дома донесся странный крик.  Вечерами
в школе я уже слышал его, и сперва мне чудилось, что это вопли какого-нибудь
деревенского придурка. Высокий, с правильными интервалами.  Кью.  Кью.  Кью.
Будто пролетный, безутешный кондуктор автобуса.
   - Моя подруга  кричит,  -  сказал  Кончис.  Мне  было  пришла  абсурдная,
пугающая мысль, что он имеет в виду женщину с перчаткой. Я  представил,  как
она в своих аристократических одеяниях несется по лесу, тщетно призывая Кью.
В ночи опять закричали, жутко и бессмысленно. Кончис не  спеша  досчитал  до
пяти, и крик повторился, не успел он поднять руку. Снова до  пяти,  и  снова
крик.
   - Кто это?
   - Otus scops. Сплюшка. Махонькая. Сантиметров двадцать. Вот такая.
   - У вас много книг о птицах.
   - Интересуюсь орнитологией.
   - И медицину изучали?
   - Изучал. Давным-давно.
   - А практиковали?
   - Только на самом себе.
   Далеко в море, на востоке,  сияли  огни  афинского  парохода.  Субботними
вечерами он совершал рейс на юг, к  Китире.  Дальний  корабль,  вместо  того
чтобы напоминать  о  повседневности,  казалось,  лишь  усиливал  затерянное,
тайное очарование Бурани. Я решился.
   - Что вы имели в виду, когда сказали, что вы духовидец?
   - А вы как думаете, что?
   - Спиритизм?
   - Инфантилизм.
   - С моей стороны?
   - Естественно.
   Его лицо еле различалось в темноте. В свете лампы, падающем  из  открытой
двери, он видел меня лучше, ибо во время разговора я повернулся к фасаду.
   - Вы так и не ответили.
   - Подобная реакция характерна для вашего века с его пафосом противоречия;
усомниться, опровергнуть. Никакой вежливостью вы  это  не  скроете.  Вы  как
дикобраз. Когда иглы этого животного подняты, оно не способно есть.  А  если
не ешь, приходится голодать. И щетина ваша умрет, как и весь организм.
   Я покачал бокалом с остатками узо:
   - Это ведь и ваш век, не только мой.
   - Я провел много времени в иных эрах.
   - Читая книги?
   - Нет, на самом деле.
   Сова опять принялась  кричать  -  равные,  мерные  промежутки.  В  соснах
сгущалась мгла.
   - Перевоплощение?
   - Ерунда.
   - В таком случае... - Я пожал плечами.
   - Человеку не дано раздвинуть рамки собственной жизни. Так  что  остается
единственный способ побывать в иных эрах.
   Я поразмыслил.
   - Сдаюсь.
   - Чем сдаваться, посмотрели бы вверх. Что там?
   - Звезды. Космос.
   - А еще? Вы знаете, что они там. Хоть их и не видно.
   - Другие планеты?
   Я повернулся к нему. Он  сидел  неподвижно  -  темный  силуэт.  По  спине
пробежал холодок. Он прочел мои мысли.
   - Я сумасшедший?
   - Вы ошибаетесь.
   - Нет. Не сумасшедший и не ошибаюсь.
   - Вы... летаете на другие планеты?
   - Да. Я летаю на другие планеты.
   Поставив бокал, я вытащил сигарету и закурил, прежде чем задать следующий
вопрос.
   - Физически?
   - Я отвечу, если вы объясните,  где  кончается  физическое  и  начинается
духовное.
   - И у вас... э-э... есть доказательства?
   - Бесспорные. - Он сделал паузу. - Для тех,  кто  достаточно  умен,  чтоб
оценить их.
   - Это вы и подразумеваете под призванием и духовидением?
   - И это тоже.
   Я умолк, поняв, что необходимо наконец выбрать линию поведения.  Во  мне,
несмотря  на  определенный  опыт  общения  с   ним,   крепла   инстинктивная
враждебность; так вода в силу естественных законов отталкивает масло.  Лучше
всего, пожалуй, вежливый скепсис.
   - И вы... так сказать, летаете... с помощью телепатии, что ли?
   Не успел он ответить, как под колоннадой раздалось  вкрадчивое  шарканье.
Подойдя к нам, Мария поклонилась.
   - Сас эвхаристуме, Мария. Ужин готов, - произнес Кончис.
   Мы встали и  отправились  в  концертную.  Опуская  бокал  на  поднос,  он
заметил:
   - Не все можно объяснить словами.
   Я отвел глаза.
   - В Оксфорде нам твердили, что если словами не выходит,  другим  путем  и
пробовать нечего.
   - Очень хорошо. - Улыбка. - Разрешите называть вас Николасом.
   - Конечно. Пожалуйста.
   Он плеснул в бокалы узо. Мы подняли их и чокнулись.
   - Эйсийя сас, Николас.
   - Сийя.
   Но и тут у меня осталось сильное подозрение, что пьет он вовсе не за  мое
здоровье.
   В углу террасы поблескивал  стол  -  чинный  островок  стекла  и  серебра
посреди мрака. Горела единственная лампа, высокая, с темным абажуром;  падая
отвесно, свет сгущался на белой скатерти и, отраженный, причудливо,  как  на
полотнах Караваджо, выхватывал из темноты наши лица.
   Ужин был превосходен. Рыбешки, приготовленные в вине, чудесный  цыпленок,
сыр с пряным ароматом трав и медово-творожный коржик, сделанный, если верить
Кончису, по турецкому средневековому рецепту. Вино  отдавало  смолой,  точно
виноградник  рос  где-то   в   гуще   соснового   леса   -   не   в   пример
гнилостно-скипидарному пойлу, какое я пробовал в деревне. За едой  мы  почти
не  разговаривали.  Ему  это  явно  было  по  душе.  Если   и   обменивались
замечаниями, то о кушаньях. Он ел медленно и очень мало, и я все  подмел  за
двоих.
   На десерт Мария принесла кофе по-турецки  в  медном  кофейнике  и  убрала
лампу, вокруг которой уже вилась туча насекомых. Заменила ее свечой.  Огонек
ровно вздымался в  безветренном  воздухе;  назойливые  мотыльки  то  и  дело
метались вокруг, опаляли крылья, трепетали и скрывались из глаз. Закурив, я,
как Кончис, повернул стул к морю.  Ему  хотелось  помолчать,  и  я  набрался
терпения.
   Вдруг по гравию зашуршали шаги. Они удалялись в сторону берега. Сперва  я
решил, что это Мария, хоть и непонятно было, что ей понадобилось на пляже  в
такой час. Но сразу сообразил, что шаги не  могут  быть  ее  шагами,  как  и
перчатка не могла принадлежать к ее гардеробу.
   Легкая, быстрая,  осторожная  поступь,  словно  кто-то  боится,  что  его
услышат. С подобной легкостью мог бы  идти  какой-нибудь  ребенок.  С  моего
места заглянуть за перила не получалось. Кончис  смотрел  в  темноту,  будто
звук шагов был в порядке вещей. Я осторожно подался вп