Вся  моя
путаная жизнь, весь эгоизм,  ошибки  и  предательства  могут-таки  послужить
опорой, могут-таки стать фундаментом, а не взрывчаткой -  и  именно  потому,
что иного выбора нет. Это нельзя было назвать духовным  перерождением.  Ведь
принимая себя такими, каковы мы есть, мы лишаемся надежды стать теми, какими
должны быть; и все же я, кажется, сделал серьезный шаг вперед - и вверх.  Он
уже закончил играть и смотрел на меня.
   - Вы превращаете слова в пустой хлам.
   - Не я, а Бах.
   - И вы.
   Он поморщился, но я заметил, что он  польщен,  -  хоть  и  попытался  это
скрыть, утащив меня на послеобеденную поливку огорода.
   Через час я вновь оказался  в  своей  спаленке.  Книги  на  столике  были
заменены. Тонкая французская книжечка  -  переплетенная  брошюра  без  имени
автора, изданная им за свой счет в 1932 году в Париже под  названием  De  la
communication intermondiale. Я легко догадался, кто автор. Затем фолиант  "В
дебрях Скандинавии". Как и "Красоты природы", дебри оказались женского  пола
- нордические девушки, разнообразно стоящие, бегущие, обнимающиеся  на  фоне
тайги и фьордов. Лесбийский оттенок не  пришелся  мне  по  вкусу;  вероятно,
потому, что  та  сторона  многогранной  натуры  Кончиса,  что  питала  явную
склонность к "запретным" предметам и книгам, начинала  меня  раздражать.  Я,
естественно, не был - или, по крайней мере,  уверял  себя,  что  не  был,  -
ханжой. По молодости лет я не догадывался, что чем больше себя уверяешь, тем
меньше контролируешь; а давать волю собственным любовным порывам - вовсе  не
то же самое, что исповедовать сексуальную терпимость.  Я  был  англичанином;
следовательно,  ханжой.   Я   дважды   перелистал   альбом;   снимки   резко
диссонировали с музыкой Баха, еще звучавшей у меня в ушах.
   И последняя книга - роскошное специальное издание Le Masque  Francais  au
Dix-huitieme  Siecle(1).  Над  обрезом  торчала  белая  закладка.  Припомнив
антологию на берегу, я открыл  страницу,  где  кто-то  отчеркнул  карандашом
абзац, в переводе с французского гласивший:

   За высокими стенами Сен-Мартена посетитель имел удовольствие наблюдать на
зеленых лужайках и  в  рощах  танцующих  и  поющих  пастухов  и  пастушек  в
окружении белорунных стад. Они не всегда были облачены в современные наряды.
Подчас носили костюмы в римском или греческом стиле; тем самым  оживали  оды
Феокрита и буколики Вергилия. Рассказывали даже,  что  там  разыгрываются  и
более сомнительные сцены - летними  ночами  очаровательные  нимфы  спасаются
бегством от странных темных фигур, получеловеческих, полукозлиных...

   Наконец что-то разъяснилось. Происходящее в Бурани
   ---------------------------------------(1) "Французский  усадебный  театр
XVIII века" (франц.). выдержано в духе домашнего  спектакля;  а  отчеркнутый
абзац подсказывал, что я, дабы не показаться невежливым и не испортить  себе
удовольствие, не должен совать нос за  кулисы.  Я  смутился,  вспомнив  свои
расспросы в Айя-Варваре.
   Умывшись, я, из уважения к светскому тону, которого Кончис  придерживался
по вечерам, надел белую рубашку и летний костюм. Выйдя из спальни,  заметил,
что дверь его комнаты отворена. Он пригласил меня внутрь.
   - Сегодня выпьем узо наверху.
   Он сидел за столом, просматривая только что законченное  письмо.  Любуясь
холстами Боннара, я подождал, пока он  надпишет  адрес.  Дверь  в  маленькую
комнатку  распахнута  настежь,   сквозь   нее   видны   вешалка,   гардероб.
Всего-навсего туалетная. Со стола у раскрытых окон смотрит фотография Лилии.
   Мы вышли на террасу.  Там  стояли  два  стола,  один  с  бутылкой  узо  и
бокалами, другой - накрытый к ужину. Я сразу заметил, что за этим  столом  -
три стула; и Кончис понял, что я это заметил.
   - Вечером у нас будет гостья.
   - Какая-нибудь деревенская? - в шутку спросил я, и он, улыбаясь,  покачал
головой. Вечер был чудесный, истинно греческий, когда небо и земля  медленно
сливаются в яркой точке заката. Серые, как шерсть  персидской  кошки,  горы,
огромный, не прошедший огранки, желтый алмаз небосклона. Я вспомнил,  как  в
деревне, в такой же вечерний час, люди на верандах таверн разом  повернулись
к западу, точно сидели в кино, а  всезнающее,  красноречивое  небо  было  им
экраном.
   - Я прочел в Le Masque Francais абзац, который вы отметили.
   - Всего лишь метафора. Но и она может пригодиться.
   Протянул мне бокал. Мы чокнулись.
   Кофе принесен и разлит, лампа перекочевала мне за спину и  освещает  лицо
Кончиса. Мы оба ждем.
   - Надеюсь, вы не лишите меня рассказа о ваших дальнейших приключениях.
   Он вскинул голову, что в Греции означает "нет". Чуть ли не робко взглянул
на дверь спальни; это напомнило мне мой первый визит. Я обернулся - никого.
   Он заговорил.
   - Догадываетесь, кто сейчас появится?
   - В воскресенье ночью я не знал, можно ли к вам войти.
   - Вам можно делать все, что заблагорассудится.
   - Только не задавать вопросов?
   - Только  не  задавать  вопросов.  -  Слабая  улыбка.  -  Вы  прочли  мою
брошюрку?
   - Нет еще.
   - Прочтите внимательно.
   - Конечно. В самом скором времени.
   - И тогда завтра вечером проведем эксперимент.
   - Полетим на другую планету? - спросил я, не сдержав сарказма.
   - Да. Вот туда. - Звездная россыпь. - И еще дальше. - Он  перевел  взгляд
на черные хребты западных гор, точно дальние светила  будут  для  нас  всего
лишь перевалом.
   - Там, наверху, говорят по-английски или по-гречески? - рискнул  пошутить
я.
   Секунд пятнадцать он молчал; не улыбался.
   - На языке чувств.
   - Не слишком точный язык.
   - Наоборот. Самый точный. Для тех, кто его изучит. - Повернулся ко мне. -
Точность, о которой вы толкуете, важна в научных исследованиях. И совсем  не
важна...
   Но я так и не узнал, где она не важна.
   Знакомая легкая  походка,  шаги  по  гравию,  приближающиеся  со  стороны
берега. Кончис быстро взглянул на меня.
   - Ни о чем не спрашивайте. Это самое главное.
   Я улыбнулся.
   - Как вам будет угодно.
   - Ведите себя с ней как с больной амнезией.
   - К сожалению, я никогда не общался с больными амнезией.
   - Она живет сегодняшним днем. И не помнит о прошлом - у нее нет прошлого.
Если вы спросите о прошлом, она только  расстроится.  Она  очень  ранима.  И
больше не станет встречаться с вами.
   Мне нравится ваш спектакль, хотелось мне сказать, я не  испорчу  его.  Но
вместо этого я произнес:
   - Хоть и не понимаю зачем, начинаю догадываться как. Покачал головой.
   - Вы начинаете догадываться зачем. А не как.
   Он вперился в меня, подчеркивая каждое слово;  потом  повернул  голову  к
двери. Я тоже обернулся.
   Теперь меня осенило, что лампу поставили за моей спиной,  чтобы  осветить
ее появление; и появление удалось ошеломляюще.
   Она была одета, должно быть, по  светской  моде  1915  года:  темно-синяя
шелковая вечерняя шаль поверх  легкого,  цвета  слоновой  кости  с  отливом,
платья, сужавшегося книзу  и  доходившего  до  середины  икр.  Тесный  подол
заставлял  семенить,  что  прибавляло  ей  грациозности;  приближаясь,   она
покачивалась, робея и спеша одновременно. Волосы подобраны  кверху  в  стиле
ампир. Она не переставая  улыбалась  Кончису,  но  с  холодным  любопытством
взглянула, как я поднимаюсь со стула. Кончис был уже на ногах. Она  казалась
до того ухоженной, подтянутой и  уверенной  в  себе  -  даже  чуть  заметная
пугливость рассчитана до мелочей, - словно только что выпорхнула  из  ателье
Диора. Во всяком случае, так я и подумал:  профессиональная  манекенщица.  А
потом: старый прохиндей.
   Поцеловав ей руку, старый прохиндей заговорил:
   - Лилия. Позволь представить тебе г-на Николаса Эрфе. Мисс Монтгомери.
   Она протянула руку, я ее пожал. Холодная, недвижная  ладонь.  Я  коснулся
призрака. Заглянул ей в глаза - в глубине их ничто не дрогнуло.
   - Добрый вечер, - сказал я. Она ответила  легким  кивком  и  повернулась,
дабы Кончису было удобнее снять с нее шаль, которую он и повесил  на  спинку
собственного стула.
   Обнаженные  плечи;  массивный  браслет  из  золота  и   черного   дерева;
длиннейшее ожерелье из  камней,  похожих  на  сапфиры,  но  скорее  всего  -
стразовое или ультрамариновое. По моим расчетам, ей было  двадцать  два  или
двадцать три. Но в облике сквозило нечто более зрелое, покой, присущий людям
лет на десять старше,  -  не  холодность  или  безразличие,  но  кристальная
отчужденность; о подобной прохладе вздыхаешь среди летней жары.
   Она поудобнее устроилась на стуле, сжала руки, слабо улыбнулась мне.
   - Тепло сегодня, не правда ли?
   Произношение чисто английское. Я почему-то ожидал  иностранного  акцента;
но этот выговор узнал безошибочно. Тот же, что у меня; плод частной школы  и
университета; так говорят те, кого какой-то социолог назвал  "господствующие
сто тысяч".
   - Да, не холодно, - ответил я.
   - Г-н Эрфе - молодой учитель, о котором я рассказывал, - произнес Кончис.
В его тоне появилось нечто новое: почти благоговение.
   - Да. Мы встречались на той неделе. Вернее, столкнулись в прихожей. - Еще
раз слабо, без малейшего озорства, улыбнулась мне и опустила глаза.
   Я чувствовал в ней беззащитность, о какой предупреждал Кончис. Но то была
лукавая беззащитность, ибо в лице, особенно в очертаниях губ,  светился  ум.
Она искоса глядела на меня так, будто знала нечто мне  неизвестное  -  не  о
роли,  что  ей  приходится  играть,  а  о  жизни  в   целом;   словно   тоже
тренировалась, сидя перед скульптурой. Подобные скрытность и самоуверенность
захватили меня врасплох - потому ли, что в воскресенье она предстала  передо
мной в иной ипостаси, не столь салонной?
   Раскрыв миниатюрный синий веер,  принялась  им  обмахиваться.  Невероятно
бледная. Похоже, совсем не бывает на  воздухе.  Повисла  внезапная  неловкая
пауза, точно никто не находил, что сказать.  Она  нарушила  молчание  -  так
хозяйка по обязанности развлекает стеснительного гостя.
   - Должно быть, учить детей очень увлекательно.
   - Не для меня. Я просто умираю со скуки.
   - Все достойные и честные обязанности  скучны.  Но  кому-то  же  надо  их
выполнять.
   - Впрочем, я готов примириться со своей профессией. Если б не она,  я  не
оказался бы здесь.
   Она  взглянула  на  Кончиса;  тот  покачивал  головой.  Он   прикидывался
Талейраном; деликатный старый лис.
   - Морис рассказывал, что работа вас  не  удовлетворяет.  -  Его  имя  она
произносила на французский манер, с ударением на последнем слоге.
   - Не знаю,  хорошо  ли  вы  представляете  себе  мою  школу,  но...  -  Я
остановился, ожидая ответа. Но она лишь помотала головой и чуть  улыбнулась.
- По-моему, ребят там слишком перегружают, и я тут, вообразите, бессилен.  С
ума можно сойти.
   - А почему не поговорить с начальством? - Изящно-достоверное  участие  во
взгляде. Должно быть, актриса, а не манекенщица, подумал я.
   - Видите ли...
   И  так  далее.  Наша  идиотская,  напыщенная  беседа  продолжалась  минут
пятнадцать. Она  спрашивала,  я  отвечал.  Кончис  отмалчивался,  давая  нам
высказаться. Я поймал себя на том, что слежу за своей речью, будто, как они,
притворяюсь, что нахожусь в английской гостиной сорок лет  назад.  Спектакль
так спектакль; мне вскоре тоже захотелось старательно  выдержать  роль.  Она
обращалась ко мне чуть ли не покровительственно, и я видел  в  этом  желание
меня третировать; а может, испытать,  проверить,  достойный  ли  я  партнер.
Раз-другой  мне  показалось,  что  глаза  Кончиса  сверкнули  саркастической
усмешкой, но скорее всего лишь показалось. В любом случае,  подставляя  (или
пред-ставляя)  моему  взору  то  фас,   то   профиль,   она   была   слишком
очаровательна, чтобы я мог думать о чем-либо другом. Я считал себя  знатоком
хорошеньких девушек; так вот, эта была среди них истинным эталоном.
   Разговор угас, но тут вмешался Кончис.
   - Хотите, расскажу, что сталось со мной после отъезда из Англии?
   - Если... мисс Монтгомери... не будет скучать.
   - Нет. Пожалуйста. Я люблю слушать Мориса.
   Не обращая на нее внимания, он ждал моего ответа.
   - Лилия всегда делает так, как угодно мне. Я взглянул на нее.
   - Что же, вам везет.
   Он не отрывал от меня глаз. В складках у рта залегли тени, и те  казались
глубже, чем на самом деле.
   - Она не настоящая Лилия.
   Это внезапное разоблачение, как он  и  рассчитывал,  окончательно  выбило
меня из седла.
   - Ну да... естественно. - Я пожал  плечами,  улыбнулся.  Она  внимательно
рассматривала веер.
   - Но и не играет роль Лилии.
   - Г-н Кончис... я не понимаю ваших иносказаний.
   - Не делайте поспешных выводов. - Широко  ухмыльнулся  -  эту  улыбку  он
приберегал для особых случаев. - Так. На чем  я  остановился?  Но  имейте  в
виду, сегодня я поведаю вам не о занимательных приключениях.  А  о  глубинах
сердца человеческого.
   Я посмотрел на Лилию. Кажется, она чувствительно задета; и, не  успела  в
моей голове раскрутиться версия о том, что она и вправду  больная  амнезией,
некая утратившая память красавица, которой Кончис в буквальном и  переносном
смысле вертит как хочет, она бросила на меня взгляд моей сверстницы - в  том
не было никакого сомнения;  взгляд  сквозь  маску,  быстрый,  вопросительный
взгляд, что метнулся к склоненной голове Кончиса и вновь возвратился ко мне.
И вдруг почудилось, что оба мы с ней актеры и режиссеру оба не доверяем.



   28

   - Буэнос-Айрес. Я прожил там почти четыре года, до весны  девятнадцатого.
Ругался с дядей Анастасом, давал уроки английского, игры  на  фортепьяно.  И
всегда помнил, что изгнан из Европы. Отец  зарекся  встречаться  со  мной  и
писать, но через какое-то время я вступил в переписку с матерью.
   ...Я взглянул на Лилию, но та снова вошла в роль и с  вежливым  интересом
слушала Кончиса. Она притягивала к себе весь без остатка свет лампы.
   - В Аргентине со мной произошла только одна  важная  вещь.  Как-то  летом
приятель повез меня в андское захолустье. Я понял, какую подневольную  жизнь
влачат пеоны и гаучо.  И  мне  страстно  захотелось  жертвовать  собою  ради
угнетенных. Под впечатлением от увиденного я решил стать врачом. Но  путь  к
этой цели оказался тернист. На медицинский факультет столичного университета
я не прошел по конкурсу и целый год день  и  ночь  зубрил,  чтобы  выдержать
экзамен.
   Но тут кончилась война. Вскоре умер мой отец. Хотя он так и не простил ни
меня, ни мать - за то, что мне помогла  (мне-де  не  было  места  ни  в  его
стране, ни за пределами), все же остался отцом настолько, чтобы не поднимать
лишнего шума. Если не ошибаюсь, власти так  и  не  проникли  в  тайну  моего
исчезновения. Мать получила порядочное наследство.  В  итоге  я  вернулся  в
Европу, и мы с ней осели в Париже. Жили в просторной квартире  старого  дома
окнами  на  Пантеон;  я  всерьез  взялся  за   медицину.   Среди   студентов
образовалась некая группа. Мы исповедовали медицину как религию  и  называли
себя Обществом разума. Мечтали,  чтобы  врачи  во  всем  мире  сплотились  в
общественную и нравственную элиту. Мы проникнем во все государства,  во  все
правительства,  -  люди  высокой  морали,   которые   искоренят   демагогию,
самовлюбленных политиков, реакцию, шовинизм. Издали  манифест.  Организовали
митинг в одном кинотеатре в Нейи. Но об этом проведали коммунисты. Сочли нас
фашистами и разгромили кинотеатр. Мы устроили еще митинг,  на  новом  месте.
Туда  заявилась  банда,  называвшая  себя  Милицией   молодых   христиан   -
католики-ультра. С виду они не были похожи  на  коммунистов,  но  вели  себя
точно так же. Как раз коммунистами они нас  и  честили.  Так  что  наш  план
преобразования мира, был скреплен двумя мордобоями. И множеством  счетов  по
возмещению убытков. Я был секретарем Общества разума. Когда дошло до  оплаты
счетов, не  было  на  свете  людей  менее  разумных,  чем  мои  товарищи  по
убеждениям. Естественно, мы добились того,  чего  заслуживали.  Любой  дурак
выдумает схему разумного мироустройства. За десять минут. За пять. Но ждать,
что люди станут ее придерживаться - все равно, что пичкать их болеутоляющим.
- Он повернулся ко мне. - Хотите прочесть наш манифест, Николас?
   - Очень хочу.
   - Сейчас схожу за ним. И бренди захвачу.
   И вот - так скоро! -  мы  с  Лилией  остались  наедине.  Но  не  успел  я
произнести заготовленную фразу, вопрос, который дал бы ей понять, что  я  не
вижу, для чего в  отсутствие  Кончиса  ей  нужно  поддерживать  иллюзию  его
правдивости, как она поднялась.
   - Давайте погуляем по террасе.
   Я пристроился рядом. Она была лишь  на  дюйм-два  ниже  и  шла  неспешно,
легко, чуть напряженно, глядя в сторону моря, избегая моих глаз,  словно  ее
вдруг обуяла скромность. Я осмотрелся. Кончис не мог нас подслушать.
   - Давно вы здесь?
   - Я нигде долго не задерживаюсь.
   Быстрый взгляд, смягченный усмешкой. Мы были в дальнем конце  террасы,  в
полосе тени, отбрасываемой стеною спальни.
   - Отлично приняли подачу, мисс Монтгомери.
   - Если вы играете в теннис, я тоже должна.
   - Должны?
   - Разве Морис не просил вас не задавать мне вопросов?
   - Да ладно вам. Когда он тут, все ясно. Я хочу  сказать,  мы  же  с  вами
англичане, так или нет?
   - И потому вольны друг другу грубить?
   - Не грубить, а познакомиться поближе.
   - Может, тут не все так уж жаждут... знакомиться. - Уставилась в темноту.
Я был уязвлен.
   - Мило у вас получается. Но каковы все-таки правила игры?
   - Прошу вас. - В голосе зазвучала твердость. - Это просто невыносимо. - Я
понял, зачем она завела меня в тень. Чтоб я не видел ее лица.
   - Что невыносимо-то?
   Обернулась, взглянула на меня и произнесла тихим, но  отчетливо  сердитым
тоном:
   - Мистер Эрфе!
   Меня поставили на место.
   Она облокотилась о перила у края террасы, глядя на север, на  водораздел.
В затылок повеяло вялым морским ветерком.
   - Запахните меня, будьте добры.
   - Что сделать?
   - Принесите шаль.
   Помедлив, я отправился за синей шалью. Кончис пропал в доме. Я вернулся и
закутал ей плечи. Неожиданно она подняла руку, взяла  мою  ладонь  и  сжала,
будто подбадривая; а может, напоминая, что на  самом  деле  она  другая,  не
столь строгая. При этом не отрываясь смотрела на опушку.
   - Зачем вы это сделали?
   - Не хотела показаться злой.
   Я передразнил ее вежливые обороты:
   - Прошу вас, будьте добры... Где вы тут живете? Повернулась, прислонилась
к перилам спиной, так  что  оказалось,  что  мы  смотрим  в  противоположные
стороны, и решительно ткнула веером:
   - Вон там.
   - Но там море. Или вы имеете в виду облака?
   - Уверяю вас, я живу именно там.
   Мне пришла в голову удачная мысль.
   - На яхте?
   - На берегу.
   - Любопытно. Ни разу не видел ваш дом.
   - Я знала, что вы не умеете смотреть как следует.
   Я с трудом разглядел улыбку в уголках ее губ. Мы стояли  почти  вплотную,
окутанные ароматом духов.
   - Долго вы собираетесь меня мучить?
   - Возможно, вы сами себя мучите.
   - Ненавижу мучения.
   Шутливо склонила голову. Шея у нее была великолепная; горло Нефертити. На
снимке в комнате Кончнса казалось, что у нее  тяжелый  подбородок;  наяву  -
ничего подобного.
   - В таком случае помучаю вас еще.
   Воцарилась тишина. Предлог, под которым Кончис отправился в дом,  не  мог
оправдать столь долгого отсутствия. Она почти  растерянно  заглянула  мне  в
глаза, но я хранил молчание, и она отвернулась. Я  очень  осторожно,  как  к
дикому животному, протянул руку и повернул ее лицо к  себе.  Она  не  отвела
моих пальцев, замерших на холодной поверхности щеки; но посуровевший взгляд,
знак неприступности, заставил меня убрать руку. Однако глаз она не опустила,
и в них были одновременно указание и предостережение: мягкость завоюет меня,
но сила - никогда.
   Она снова повернулась к морю.
   - Нравится вам Морис?
   - Я вижу его третий раз в жизни. - Кажется, она ждала  продолжения.  -  Я
благодар