состраданья, эту реальность, загубленную иллюзиями; и то, что она вернется - ложь.
     Но лабиринт не имеет оси. Конец - лишь точка на прямой, лязг сходящихся ножниц. Да, Бенедикт поцеловал Беатриче; а десять лет спустя? И что случилось в Эльсиноре, когда пришла весна?
     Словом - еще десять дней. А дальнейшие годы - молчание; иная тайна.
     Еще десять дней без телефонных звонков.
     Взамен, 31 октября, в канун Дня всех святых, Кемп позвала меня на субботнюю прогулку. Это предложение, дикое в ее устах, насторожило бы меня, если б день не выдался таким роскошным, с нездешним весенним небом, синим, как лепесток дельфиниума, с бурой, янтарной, желтой листвой, безветренным, точно во сне.
     Кстати, Кемп потихоньку начала со мной нянчиться. Этот процесс требовал столь обильной компенсации в виде сквернословия и непрестанной грубости, что наши отношения дослужились до того чина, когда внешнее - полная противоположность внутреннему. Но стоило облечь это внутреннее в слова, перестать притворяться, что мы о нем не догадываемся - и все было бы испорчено; само это притворство непонятным образом казалось важнейшим усло-
вием взаимной привязанности. Не признаваясь друг другу в симпатии, мы проявляли некую обоюдную деликатность, служившую залогом того, что на деле симпатия имеет место. За эти десять дней у меня поднялось настроение - то ли стараниями Кемп; то ли благодаря запоздалому влиянию Джоджо, гадкого ангела, по ошибке ниспосланного мне лучшим миром; то ли пришло сознание, что я способен ждать дольше, чем казалось до сих пор. По той ли, по иной причине, но что-то во мне изменилось. Я перестал быть просто игрушкой в чужих руках: во мне укрепились истины Кончиса, особенно та, которую он воплотил в Лилии. Я трудно привыкал улыбаться той особой улыбкой, на какой настаивал Кончис. Наверное, можно принимать, не прощая; можно прийти к решению, но сидеть сложа руки.
     Мы отправились на север, за Юстон-роуд, по Внешней кольцевой - в Риджентс-парк. Кемп вырядилась в черные клеши и изгвазданную фуфайку, во рту - потухший окурок, чтобы свежий воздух помнил: если его и допустили в легкие, то весьма ненадолго. В парке нас окружили древесные панорамы, бесчисленные группки гуляющих, влюбленных, семейных, одиночек с собаками, краски, смягченные неуловимой дымкой, незамысловатой и живописной, как побережья на полотнах Будена.
     Мы бродили, любуясь утками, морщась при виде хоккеистов.
     - Ник, родной, - сказала Кемп, - а не хлебнуть ли нам национального напитка?
     И тут я не насторожился: ведь волосатики пьют только кофе.
     Мы зашли в чайный павильон, отстояли очередь, отыскали два свободных стула. Кемп отлучилась по нужде. Я вытащил из кармана книжку. Парочка, сидевшая за нашим столиком, ушла. Шум, толкотня, нехитрая закуска, хвост у стойки. Видно, в женском туалете тоже очередь. Я погрузился в чтение.
     Села у прохода, наискосок от меня.
     Так спокойно, так просто.
     Смотрела не на меня, на скатерть. Я завертел головой в
поисках Кемп. Но понял, что Кемп уже на пути домой.
     Она молчала. Ждала реакции.
     А я-то воображал впечатляющий выход на сцену, загадочный звонок, нисхождение, может, и буквальное, в новый Тартар. Но сейчас, глядя на нее, слова не в силах вымолвить, видя, как избегает она моих глаз, я признал, что вернуться она могла только таким способом; всплыть сквозь суету буден, сквозь пошлую лондонскую сутолоку, сквозь бытие, привычное и пресное, как хлеб. Ей отвели роль Реальности, и возникла она соответственно, хотя и не без многозначительности, отчужденности, не без привкуса иного мира; не из, а из-за мельтешения толпы.
     Твидовый костюм с изящным рисунком (осенние листья и снег); темно-зеленый, завязанный по-крестьянски платок. Руки чинно сложены на коленях, как после тяжелой работы; вернулась. Мой ход. Но в этот долгожданный миг оказалось, что я не в состоянии двигаться, говорить, мыслить. Я многажды представлял себе нашу встречу, но не думал, что она будет именно такой. Наконец уставился в книгу, словно не желал иметь с вернувшейся ничего общего, потом злобно воззрился на семейку любознательных дебилов, рассматривавших нас через проход. Тут она искоса взглянула на меня; в этот момент я как раз грозно нахмурился, выражая им свое возмущение.
     Внезапно поднялась, пошла прочь. Я смотрел, как она лавирует меж столиками: такая маленькая, вызывающе маленькая и тщедушная, такая желанная в своей крохотности. Мужчины оборачивались ей вслед. Она скрылась за дверью.
     В оцепении и муке я выждал несколько секунд. Затем взял след, расчищая дорогу локтями. Она медленно брела по траве на восток. Я догнал ее, и она скользнула взглядом по моим ботинкам: значит, заметила. Мы пока не обменялись ни единым словом. Меня будто застигли врасплох - это было видно даже по одежде. Я давно перестал интересоваться, что ношу, как выгляжу... перенял у Кемп и Джоджо их неброскую гамму. А рядом с ней почувствовал себя оборванным и оскорбился: кто дал ей право притворяться модной,
невозмутимой зажиточной матроной? Словно ей хотелось выпятить тот факт, что мы поменялись ролями и судьбами. Я осмотрелся. Столько народу, но лиц не различить, далеко. Риджентс-парк. Я вспомнил другую встречу, встречу юного дезертира со своей возлюбленной; аромат сирени, бездонная тьма.
     - Где они?
     Чуть заметно пожала плечами.
     - Я одна.
     - Так я и поверил.
     Шла дальше, не отвечал. Кивком указала на свободную скамейку у дорожки, под деревьями. Словно и вправду явилась из Тартара: холодная, невозмутимая.
     Мы подошли к скамейке. Она села с краю, я - посредине, лицом к ней. Меня бесило, что она не глядит в мою сторону, не выказывает ни тени раскаянья; молчит как рыба.
     - Я жду, - сказал я. - Как три с половиной месяца ждал.
     Развязала платок, встряхнула головой. Волосы отросли, как при нашем знакомстве, на коже слабый загар. С первого же взгляда я понял - и от этого растерялся еще сильнее - что Лилия затмила Алисон в моей памяти; о первой я помнил одно лестное, о второй - одно плохое. Из-под пиджака выглядывала светло-коричневая блузка. Костюм дорогой; похоже, Кончис ей заплатил. Красивая, желанная даже без... я вспомнил Парнас, другие ее обличья. Она не отрывала глаз от своих туфель с низким каблуком.
     Я отвернулся.
     - Чтобы сразу внести ясность. - Молчание. - Я простил тебе тот подлый летний розыгрыш. Простил бабскую мелочную мстительность... ты же заставила меня так долго ждать.
     Пожала плечами. После паузы:
     - Но?
     - Но я хочу знать, чего вы добивались в тот день Афинах. Чего добивались все это время. И добиваетесь сейчас.
     - А дальше что?
     - Дальше посмотрим.
     Вынула из сумочки сигареты, закурила; с подчеркнутой вежливостью протянула пачку мне.
     - Нет, спасибо, - сказал я.
     Она смотрела вдаль, на изысканные постройки Камберленд-террейс, что спускаются к парку. Кремовая штукатурка, белые рельефы карнизов, небесный негромкий тон.
     Подбежал пудель. Я дрыгнул ногой, а она - погладила его по голове. Женский зов: "Тина! Радость моя! Ко мне!" Раньше мы бы насмешливо переглянулись. Она снова принялась разглядывать архитектуру. Я осмотрелся. На скамейках неподалеку - сидят, наблюдают. Вдруг Показалось: людный парк - сцена, за каждым кустом лазутчик. Я вынул свою пачку, закурил, напрягся: взгляни на меня! Не взглянула.
     - Алисон.
     Посмотрела искоса, отвела глаза. В пальцах дымилась сигарета. Словно ничто не могло заставить ее заговорить. С платана сорвался лист, косо спланировал, чиркнул по юбке. Она нагнулась, подняла его, разгладила на колене желтые зубчики. На дальний конец скамьи сел индиец. Потертое черное пальто, белый шарф; узкое лицо. Маленький, несчастный в давяще-чуждой стране; официант, раб дешевой закусочной? Я придвинулся к ней, понизил голос, следя, чтобы слова звучали так же сухо, как у нее.
     - Как насчет Кемп?
     - Нико, прекрати меня допрашивать. Сейчас же прекрати.
     Мое имя; что-то подалось. Нет - все та же замкнутость, настороженность.
     - Они наблюдают? Они где-то здесь?
     Сердитый вздох.
     - Они здесь?
     - Нет. - И сразу поправилась: - Не знаю.
     - Значит, здесь.
     Она все отводила глаза. Произнесла тихо, почти устало:
     - Дело теперь не в них.
     Долгая пауза.
     - Ты лжешь мне? Вот так, в лицо? - спросил я. Поправила волосы; волосы, запястье, ее манера встряхивать головой. Мелькнула мочка уха. Меня охватила ярость, словно я лишился принадлежащего мне по праву.
     - А я считал тебя единственной, кому можно верить. Ты хоть понимаешь, что я пережил летом? Когда получил письмо, эти цветы...
     - Если вспоминать, кто что пережил... - сказала она.
     Все мои усилия пропадали втуне; у нее на уме было что-то иное. Я нащупал в кармане пальто сухой гладкий шарик - каштан на счастье. Раз вечером, в кино, мне сунула его Джоджо, завернув в фантик: шотландский юмор. Джоджо... может, в этот момент, в миле-другой отсюда, за кирпичом и шумом машин, она закадрила еще кого-то, медленно прощаясь с девичеством; ее кургузая рука во тьме кинозала. Внезапно мне захотелось взять руку Алисон в свою.
     Я вновь произнес ее имя.
     Но она непреклонно (не тронь!) отбросила желтый лист.
     - Я приехала в Лондон переоформить квартиру.
     Возвращаюсь в Австралию.
     - В такую даль из-за подобной ерунды?
     - И повидаться с тобой.
     - Милая встреча.
     - На случай, если... - Не договорила.
     - Если?
     - Я не хотела приходить.
     - Так зачем пришла? - Пожала плечами. - Заставили, что ли?
     Нет, не ответит. Загадочная, почти незнакомая; отступи назад, пытайся снова; и увидишь свои край впервые. Будто некогда податливое, доступное, как солонка на обеденном столе, ныне заключено в фиал, стало сакральным. Но я знал Алисон. Знал, как она перенимает окраску и привычки тех, кого любит или уважает, хоть в глубине ее души и таится непокорство. И знал, откуда эта замкнутость. Рядом со мной сидела жрица из храма Деметры.
     Пора перейти к делу.
     - Куда ты поехала из Афин? Домой?
     - Возможно. Я перевел дух.
     - Ты хоть вспоминала обо мне?
     - Иногда.
     - У тебя кто-нибудь есть?
     - Нет, - помедлив, ответила она.
     - Не слышу уверенности в голосе.
     - Всегда кто-нибудь найдется... если поискать.
     - А ты искала?
     - У меня никого нет, - сказала она.
     - "Никого" - значит, и меня тоже?
     - И тебя тоже, с того самого... дня.
     Угрюмый, нарочито устремленный вдаль профиль. Чувствуя мой взгляд, она следила за каким-то прохожим, словно он интересовал ее больше, чем я.
     - Что я должен сделать? Заключить тебя в объятия? Пасть на колени? Чего им надо?
     - Не понимаю, о чем ты.
     - Нет, понимаешь, черт побери!
     Быстро посмотрела на меня, отвела глаза.
     - В тот день я тебя раскусила, - сказала она. - И конец. Такое не забывается.
     - Но в тот же день мы любили друг друга. Такое тоже, в общем, не забывается.
     Набрала воздуха, словно собираясь сказать колкость; ну скажи что-нибудь, все равно что, хоть колкость; сдерживая бешенство, я старался говорить спокойно.
     - Там, в горах, я в какой-то момент любил по-настоящему. Ты это поняла, тут и гадать нечего. Я видел - ты поняла. Я слишком хорошо тебя знаю и потому уверен: поняла, запомнила. - И добавил: - Я не секс имею в виду.
     Снова помедлила, прежде чем ответить.
     - На кой мне помнить? Наоборот, я должна была поскорее забыть.
     - И на этот вопрос ответ тебе известен.
     - Неужели?
     - Алисон... - сказал я.
     - Отодвинься. Пожалуйста, отодвинься.
     Я не видел ее глаз. Но в голосе слышалась неявная дрожь, глубинная, словно трепетали нейроны. Не поворачиваясь, она сказала:
     - Ну да, я понимаю. - Пряча лицо, достала еще сигарету, закурила. - Или - понимала. Когда любила тебя. Что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, все было важно. В духовном плане. Все задевало, волновало меня. Подавляло и... - Перевела дыхание. - Скажем, сидишь ты после всего в этом павильоне и смотришь на меня, как на шлюху, что ли, и...
     - Я растерялся. Бога ради...
     Тут я прикоснулся к ней, положил руку на плечо, но она сбросила руку. Чтобы расслышать, я придвинулся ближе.
     - Быть с тобой - все равно что упрашивать: мучь меня, терзай. Задай мне жару. Ведь...
     - Алисон.
     - Да, сейчас ты хороший. Сейчас ты хороший. Лучше некуда. Но это - на неделю, на месяц. А потом - снова-здорово.
     Она не плакала - я заглянул ей в лицо. Я смутно догадывался, что она играет и не играет одновременно. Пусть она выучила свои слова наизусть - и все же они искренни.
     - Ты же все равно уезжаешь в Австралию.
     Я сказал это мягко, без иронии, но она посмотрела так, точно я грязно выругался. Я сдуру улыбнулся, протянул руку. Тут она вскочила. Пересекла дорожку, прошла меж деревьев на газон. И почти сразу замерла.
     Как порыв это выглядело правдоподобно, как поступок - не слишком, особенно остановка. Нечто в ее позе, в повороте головы... и вдруг меня озарило. Газон простирался на четверть мили, до границы парка. За ним вздымался фасад Камберленд-террейс: статуи эпохи Регентства, изящные окна.
     Множество окон, изваяния античных божеств. Парк просматривался оттуда, как с бельэтажа. Вот к чему ухищрения Алисон - выманить меня из павильона, сесть на нужную скамейку, остановиться на самом виду, поджидая
меня. С меня хватит: я подошел, стал напротив, спиной к комплексу. Она опустила голову. Роль несложная: подведи глаза, сглатывай слезы.
     - Вот что, Алисон. Я знаю, кто за нами наблюдает, откуда и зачем. Так вот, во-первых. Я на мели. У меня нет пристойной работы и едва ли будет. Так что я - не самая удачная партия. Во-вторых. Появись сейчас там, на аллее, Лилия и помани... не уверен, что устою. Запомни: не уверен и никогда не буду уверен. А тебе бы надо знать, что она не просто девушка, а идеал разлучницы. - Я помолчал. - И в-третьих. Как ты любезно сообщила в Афинах, в постели я далек от совершенства.
     - Я этого не говорила.
     Глядя на ее макушку, я ощущал своей пустые высокие окна Камберленд-террейс, белых каменных богов.
     - В-четвертых. Как-то он сказал мне одну вещь. О мужчинах и женщинах. Что мы воспринимаем людей по отдельности, а вы - то, что их связывает. Отлично. Ты всегда чувствовала то, что... между нами, как его ни назови. Общее. А я - нет. И все, что я могу тебе предложить - надежда, что я тоже научусь это чувствовать.
     - Можно перебить?
     - Нет. Выбирай. Чем скорее, тем лучше. Я или они. Как скажешь, так и будет.
     - Ты не имеешь права...
     - А ты имела - тогда, в гостинице? Вот и я имею. Полное. - И добавил: - На тех же основаниях.
     - Это нельзя сравнивать.
     - Можно, можно. Мы поменялись ролями. - Я указал за спину, в сторону Камберленд-террейс. - У них есть все. А у меня, как и у тебя - только одно. Если ты повторишь мою ошибку, выберешь их все, а не наше с тобой будущее, обижаться нечего. Но выбрать ты должна. Здесь, при них. И сейчас.
     Она взглянула на постройки, я тоже обернулся. В лучах вечернего солнца они сочились безмятежным, вышним, благостным сиянием олимпийской возгонки, каким подчас осеняются летние облака.
     - Я возвращаюсь в Австралию, - сказала она, отвергая и меня, и их.
     Между нами как бы разверзлась пропасть, бездонная, но невероятно узкая, такая узкая, что ее можно пересечь, сделав шажок по траве газона. Я безотрывно смотрел в ее лицо: ошеломление, упрямство, скованность. Запахло костром. Ярдах в ста прогуливался слепой - непринужденно, как зрячий. Лишь белая тросточка свидетельствовала, что он не видит.
     Я направился к аллее, ведущей к южному выходу, к дому. Два шага, четыре, шесть. Десять.
     - Нико!
     Это прозвучало неожиданно властно, резко; без тени раскаяния. Я вмиг остановился, почти обернулся, но через силу пошел дальше. Слыша ее шаги, я не поворачивался, пока она не догнала меня. Стала футах в пяти-шести, немного запыхавшись. Она не блефовала, она действительно возвращалась в Австралию - по крайней мере, в некую Австралию мысли и чувства, чтобы коротать там век без меня. Но уйти просто так она не могла мне позволить. Боль, ярость во взгляде. Я был ей невыносим, как никогда раньше. Шагнул к ней, шагнул еще, в сердцах погрозил пальцем.
     - Ты так ничего и не поняла. Все пляшешь под их дудку. Мы смотрели друг на друга, истекая злобой.
     - Я пришла, потому что надеялась, что ты переменился. Не знаю, что на меня нашло. Я действовал не обдуманно и не по наитию, не хладнокровно и не в запале; сделав же, понял, что это было необходимо; я не нарушил заповедь. Выбросил руку вперед и изо всех сил хлестнул ее по левой щеке. Удар застиг ее врасплох, чуть не вывел из равновесия, она испуганно заморгала; затем медленно прижала к щеке ладонь. В бешеном ужасе мы долго глядели друг на друга; мир распался, мы очутились в открытом космосе. Пропасть хоть и узка, но бездонна. На дорожке за спиной Алисон остановились гуляющие. С лавочки вскочил какой-то мужчина. Индиец, оцепенев, уставился на нас. Она не отрывала руки от лица, глаза наполнились слезами - слезами боли, конечно, но, похоже, отчасти и растерянности.
     Пока мы стояли, трепеща и взыскуя, между прошлым и будущим; пока, чтобы перерасти в слияние, разрыву не хватало пустяка, слабого жеста, попытки довериться, понять - мне открывалась истина.
     За нами никто не наблюдал. Никто не стоял у окон. Театр был пуст. Это был не театр. Они внушили ей, что это театр, и она поверила им, а я ей. Не затем ли внушили, чтобы довести меня до этой черты, преподать последний урок, подвергнуть финальному испытанию?.. Я, как в "Астрее", должен был обратить в каменных истуканов львов, единорогов, волхвов и иных сказочных чудищ. Я вперился в далекие окна, в фасад, в белые торжественные силуэты на фронтоне. Что ж, логично. Прекрасный апофеоз для игры в бога. Они скрылись, оставив нас вдвоем. Я был убежден в этом... но, после всего происшедшего, мог ли не колебаться? Неужели они столь холодны, бесчеловечны... столь нелюбопытны? Поставить на кон так много и выйти из игры?
     Я посмотрел на дорожку. Случайные свидетели тоже потихоньку рассасывались, потеряв интерес к этой вспышке повседневной мужской жестокости, поначалу столь занимательной. Алисон не двигалась, не отнимала ладонь от щеки, только голову опустила. Судорожно вздохнула, борясь с подступающим рыданием; затем сказала ломким, еле слышным, упавшим голосом, словно сама себе удивляясь:
     - Ненавижу тебя. Ненавижу.
     Я молчал, не пытаясь дотронуться до нее. Вот она подняла голову; в лице, как в словах и голосе, ничего, кроме ненависти, страдания, женской обиды, накопившейся от сотворения мира. Но в глубине серых глаз я схватил и нечто иное, чего не замечал прежде, - или замечал, но боялся осознать? - отблеск естества, что не могли заслонить ни ненависть, ни обида, ни слезы. Несмелое движение, разбитый кристалл, ждущий воссоединения. Она вновь произнесла, точно уничтожая то, что я увидел:
     - Не-на-ви-жу.
     - Почему же не отпускаешь меня?
     Помотала склоненной до предела головой, словно вопрос был некорректен.
     - Знаешь ведь, почему.
     - Нет.
     - Я понял это, как только увидел тебя. - Я подошел ближе. Она поднесла и другую руку к лицу, как бы предчувствуя повторный удар. - Теперь я понимаю, что означает это слово, Алисон, это твое слово. - Она ждала, закрыв лицо ладонями, будто внимая вестнику горя. - Нельзя ненавидеть того, кто стоит на коленях. Того, кто не человек без тебя.
     Склоненная голова, лицо в ладонях.
     Молчит, не скажет ни слова, не протянет руки, не покинет застывшее настоящее время. Все замерло в ожидании. Замерли дерева, небо осени, люди без лиц. В ивах у озера поет весеннюю песню дурашка дрозд. Голубиная стая над кровлями; кусочек свободы, случайности, воплощенная анаграмма. Откуда-то тянет гарью палой листвы.



     cras amet qui numquam amavit
     quique amavit сras amet(1)



   ----------------------------------------
   (1) завтра п