ьзя было сделать и десяти шагов,  чтобы  кто-нибудь  не
оглядел Алисон с ног до головы и не присвистнул.
   Мы шли молча. Я представил, что рядом со мной "Лилия": она  заставила  бы
их умолкнуть, залиться краской, не служила бы мишенью  пошлых  острот.  Лицо
Алисон застыло, мы поднажали, чтобы скорее выбраться отсюда; но в ее походке
мне все чудилось  подсознательное  бесстыдство,  неистребимая  кокетливость,
притягивающая мужчин.
   В ресторане "У Спиро" она с напускной легкостью произнесла:
   - Ну, братишка Николас, на что я тебе пригожусь?
   - Расхотелось отдыхать?
   Встряхнула бокал с узо.
   - А тебе?
   - Я первый спросил.
   - Нет. Твоя очередь.
   - Можно что-нибудь придумать. Поехать туда, где ты еще  не  бывала.  -  К
счастью, я уже знал, что в начале июня  она  целый  день  посвятила  осмотру
афинских достопримечательностей.
   - Туризм - это не для меня. Вот если бы что-то не  загаженное.  Чтобы  мы
были там одни. - И быстро добавила: - Моя работа. Устала от людей.
   - А если придется много ходить?
   - Ну и отлично. Куда мы отправимся?
   - Да на Парнас. Похоже, взобраться туда ничего не стоит.  Просто  дальняя
прогулка. Возьмем напрокат машину. Потом заедем в Дельфы.
   - На Парнас? - Нахмурилась, припоминая, где это.
   - Это гора. Там резвятся музы.
   - Ой, Николас! - В ней сверкнула прежняя Алисон: вперед, очертя голову.
   Принесли барабунью, и мы принялись за  еду.  Мысль  о  покорении  Парнаса
вдруг пробудила в ней лихорадочный энтузиазм, она поглощала рецину бокал  за
бокалом; Жюли ни при каких условиях так себя не вела бы; и внезапно,  как  с
ней часто бывало, утомилась от собственного притворства.
   - Я переигрываю. Но в этом ты виноват.
   - Стоит тебе...
   - Нико.
   - Алисон, стоит тебе только...
   - Нико, послушай меня. На той неделе я ночевала в старой квартире. Первый
раз. Кто-то ходил. Там, наверху. И я плакала. Как в тот день, в такси. Как и
сейчас могла бы, только не буду. - Кривая  ухмылка.  -  Хочется  плакать  от
одного того, что мы называем друг друга по имени.
   - Как же нам друг друга называть?
   - А ведь этого не было. Мы были так близки, что имена не требовались.  Но
я хочу сказать, что... все в порядке. Ты просто  будь  со  мной  поласковей.
Тебя ж передергивает, что бы я ни ляпнула, что бы ни сделала. - Она смотрела
на меня, пока я не поднял глаза. - Я такая, как есть, никуда не денешься.  -
Я кивнул, скорчил участливую физиономию и нежно тронул ее за руку. Только не
ссориться; не давать воли чувствам; иначе прошлое снова поглотит нас.
   Через секунду она прикусила губу, и мы обменялись улыбками, в  которых  -
впервые за весь день - не было и следа лицемерия.
   Я проводил ее до номера и пожелал спокойной ночи. Она поцеловала  меня  в
щеку, а я сдавил ей плечи с таким видом, словно большего счастья  женщина  и
представить себе не может.



   39

   В половине девятого утра мы уже мчались по горному шоссе. В Фивах  Алисон
купила себе туфли покрепче и джинсы. Было солнечно,  ветрено,  дорога  почти
пуста, а из старого "понтиака", взятого напрокат  накануне  вечером,  вполне
можно было кое-что выжать. Алисон интересовало все - люди, пейзаж, статьи  в
моем  путеводителе  1909  года  о  местах,  что  мы  проезжали.  Эта   смесь
любопытства и невежества, знакомая еще по Лондону, больше не задевала  меня;
теперь она казалась неотъемлемым свойством характера Алисон, ее искренности,
ее готовности быть товарищем. Но  положение,  так  сказать,  обязывало  меня
злиться;  и  я  все-таки  нашел,  к   чему   придраться:   к   ее   излишней
жизнерадостности, наплевательскому отношению  к  собственным  бедам.  Ей  бы
полагалось вести себя тише, поменьше веселиться.
   Болтая о том о сем, она спросила, выяснил ли я что-нибудь по поводу  зала
ожидания; не отрывая глаз от дороги, я  ответил:  ерунда,  это  просто  одна
вилла. Совершенно непонятно, что имел  в  виду  Митфорд;  и  я  сменил  тему
разговора.
   Мы неслись по широкой зеленой долине к Левадии - меж  пшеничных  полей  и
дынных делянок. Но на подъезде к городу шоссе запрудила отара  овец,  и  мне
пришлось замедлить ход, а потом и остановиться. Мы вышли из  машины.  Пастух
оказался четырнадцатилетним пареньком в рваной одежде  и  непомерно  больших
военных ботинках. Он был с сестрой,  черноглазой  девчушкой  лет  шести  или
семи. Алисон вытащила ячменный сахар, какой раздают пассажирам.  Но  девочка
застеснялась и спряталась за братниной спиной.
   Алисон, в своем зеленом  сарафане,  опустилась  на  корточки,  протягивая
сласть издали и ласково увещевая.  Вокруг  звенели  овечьи  ботала,  девочка
уставилась на нее, и я начал нервничать.
   - Как сказать, чтобы она подошла и взяла сахар?  Я  обратился  к  малышке
по-гречески. Она не поняла ни  слова,  но  брат  ее  решил,  что  нам  можно
доверять, и подтолкнул ее вперед.
   - Чего она так напугалась?
   - Просто дичится.
   - Лапочка ты моя.
   Алисон сунула кусок сахара  себе  в  рот,  а  другой  протянула  девочке,
которую брат полегоньку подталкивал к нам. Та робко потянулась к  сахару,  и
Алисон тут же взяла ее за руку, усадила рядом; развернула упаковку.  Мальчик
подошел к ним и стал на  колени,  пытаясь  внушить  сестре,  чтобы  она  нас
поблагодарила. Но та лишь важно причмокивала. Алисон обняла ее, погладила по
щекам.
   - Не надо бы этого. Вшей еще подцепишь.
   - Может, и подцеплю.
   Не глядя на меня, она все  ласкала  девочку.  Вдруг  ребенок  поморщился.
Алисон отшатнулась.
   - Посмотри, посмотри-ка. - На плечике горел содранный  чирей.  -  Принеси
сумочку. - Я сходил к машине, а затем  стал  смотреть,  как  она  закатывает
рукавчик, и мажет нарыв кремом, и шутливо кладет мазок  на  девочкин  носик.
Малышка грязным пальцем растерла пятнышко белого крема, заглянула  Алисон  в
лицо и улыбнулась - так прорывается сквозь мерзлую почву цветок крокуса.
   - Давай им денег дадим.
   - Не надо.
   - Почему?
   - Откажутся. Они ведь не нищие.
   Она порылась в сумочке и вынула мелкую купюру; протянула мальчику, указав
рукой на него и на сестру: пополам. Паренек помедлил, взял деньги.
   - Сфотографируй нас, пожалуйста.
   Я неохотно пошел к автомобилю, достал ее фотоаппарат и снял  их.  Мальчик
настоял, чтоб мы записали его адрес; он хотел получить снимок на память.
   Мы двинулись к машине, девчушка  -  за  нами.  Теперь  она  улыбалась  не
переставая - такая лучезарная улыбка прячется за  торжественной  скромностью
любого деревенского гречонка. Алисон нагнулась и поцеловала ее, а  когда  мы
отъезжали, обернулась и помахала рукой. Потом еще помахала. Уголком глаза  я
видел, как при взгляде на мою физиономию ее лицо омрачилось. Она  откинулась
на спинку сиденья.
   - Прости. Я не думала, что мы так спешим.
   Я пожал плечами и ничего не ответил.
   Я хорошо понял, что она имеет в  виду.  И  большинство  ее  невысказанных
упреков я действительно заслужил.  Пару  миль  мы  проехали  молча.  Она  не
произнесла ни слова до самой Левадии. Там молчание пришлось нарушить:  нужно
было запастись провизией.
   Эта размолвка не слишком испортила нам настроение - наверное, потому, что
погода  выдалась  чудесная,  а  окружал  нас  один  из  красивейших  в  мире
ландшафтов;  наступающий  день  синей  тенью  парнасских  круч  затмил  наши
мелочные дрязги.
   Мимо проносились долы и высокие холмы; мы  перекусили  на  лугу,  в  гуще
клевера, ракитника, диких  пчел.  Потом  достигли  развилки,  где  Эдип,  по
преданию, убил своего отца. Мы остановились  у  какой-то  булыжной  стены  и
прошлись  по  сухому   чертополоху   этого   безымянного   горного   уголка,
прокаленного  безлюдьем.  Всю  дорогу  до  Араховы  я,  побуждаемый  Алисон,
рассказывал о собственном отце - чуть ли не впервые  без  горечи  и  досады;
почти тем же тоном, каким говорил о своей жизни Кончис. И тут,  взглянув  на
Алисон, которая сидела вполоборота ко мне, прислонясь  к  дверце  машины,  я
подумал, что она - единственный человек  в  мире,  с  кем  я  могу  вот  так
разговаривать; что прошлое  незаметно  возвращается...  возвращается  время,
когда мы были так близки, что имена не  требовались.  Я  перевел  взгляд  на
дорогу, но она все смотрела на меня, и я не смог отмолчаться.
   - Придется тебе платить за осмотр.
   - Ты прекрасно выглядишь.
   - Ты меня не слушала.
   - Еще как слушала!
   - Пялишься тут. Кто угодно психанет.
   - А что, сестре запрещается смотреть на брата?
   - С кровосмесительными намерениями - запрещается. Она послушно откинулась
на сиденье, козырьком приставила ладонь ко лбу,  разглядывая  мелькающие  по
сторонам шоссе серые утесы.
   - Ну и местечко.
   - Да. Боюсь, до вершины не дотянуть.
   - Кому - тебе или мне?
   - Прежде всего тебе.
   - Еще посмотрим, кто первый сломается.
   Арахова оказалась очаровательной  цепочкой  розовых  и  красно-коричневых
домишек, горным селеньем, глядящим на Дельфийскую впадину. Расспросы привели
меня в домик у церкви. К  нам  вышла  старуха;  за  нею  в  сумраке  комнаты
громоздился ткацкий станок с наполовину  законченным  темно-красным  ковром.
Пятиминутная беседа подтвердила то, что и так можно было понять при  взгляде
на гору.
   Алисон заглянула мне в лицо.
   - Что она говорит?
   - Говорит, что подъем займет шесть часов. Тяжелый подъем.
   - Вот и отлично.  Так  и  в  путеводителе  написано.  К  закату  как  раз
доберемся. - Я окинул взглядом высокий серый склон. Старуха брякнула дверным
крючком. - Что она говорит?
   - Наверху есть какая-то хижина, что ли.
   - Ну и в чем тогда проблема?
   - Она говорит, там очень холодно. - Но  верилось  в  это  среди  палящего
полдневного зноя с трудом. Алисон подбоченилась.
   - Ты обещал приключение. Хочу приключение. Я перевел взгляд со старухи на
Алисон. Та стянула с  носа  темные  очки  и  приняла  бывалый,  тертый  вид;
конечно, дурачилась, но в глубине ее глаз дрожало недоверие. Если вчера  она
догадалась, что я боюсь ночевать с ней в одной комнате, то  догадается  и  о
том, из какого непрочного материала сработана моя добродетель.
   Тут старуха окликнула какого-то человека,  ведущего  в  поводу  мула.  Он
отправлялся к приюту альпинистов за  дровами.  Алисон  могла  устроиться  на
вьючном седле.
   - Спроси, можно мне войти и надеть джинсы?
   Отступать было некуда.



   40

   Тропинка вилась и вилась по скале, и,  перевалив  через  ее  вершину,  мы
оставили позади предгорья и  очутились  в  высотном  поясе  Парнаса.  Ветер,
по-весеннему холодный, выл над раскинувшимися на две-три мили  лугами.  Выше
вздымались, смыкались верхушками  и  пропадали  в  облаках-барашках  угрюмые
ельники и серые устои скал. Алисон спешилась, и мы зашагали по дерну  бок  о
бок с погонщиком. Ему было около сорока, под перебитым носом буйно кустились
усы; во всем его облике чувствовались добродушие и независимость. Он поведал
нам о тяготах пастушеской жизни: прямое солнце, подсчет  поголовья,  доение,
хрупкие звезды и пронизывающий  ветер,  безмерная  тишина,  нарушаемая  лишь
звяканьем ботал, предосторожности против волков и орлов; никаких перемен  за
последние шестьсот лет. Я переводил все это Алисон. Она сразу  прониклась  к
нему симпатией, и между ними,  несмотря  на  языковой  барьер,  установились
наполовину чувственные, наполовину дружеские отношения.
   Он рассказал, что  какое-то  время  работал  в  Афинах,  но  "ден  ипархи
исихия", там ему не было  покоя.  Алисон  понравилось  это  слово;  "исихия,
исихия", твердила она. Он со смехом поправлял ее произношение;  останавливал
и дирижировал ее голосом, словно оркестром. Она задорно поглядывала на меня,
чтобы понять, доволен ли я ее поведением. Лицо мое было непроницаемо; но наш
попутчик, один из тех чудесных греков, что  составляют  самый  непокорный  и
притягательный народ сельской Европы, нравился мне, и я рад был, что  Алисон
он тоже нравится.
   На дальнем краю поляны у родника стояли две каливьи - хижины  из  грубого
камня.  Здесь  наши  с  погонщиком  пути   расходились.   Алисон   принялась
лихорадочно рыться в своей красной сумочке и наконец впихнула ему две  пачки
фирменных сигарет.
   - Исихия, - сказал погонщик. Они с Алисон жали друг  Другу  руки  до  тех
пор, пока я не сфотографировал их.
   - Исихия, исихия. Скажи ему: я поняла, что он имеет в виду.
   - Он знает, что поняла. Этим ты ему и нравишься.
   Мы уже вступили в еловый лес.
   - Ты, верно, думаешь, что я слишком впечатлительная.
   - Да нет. Но одной пачки было достаточно.
   - Не было бы. Он заслуживал по меньшей мере двух. Потом она сказала:
   - Какое прекрасное слово.
   - Бесповоротное.
   Мы поднялись выше.
   - Послушай.
   Мы замерли на каменистой тропе и прислушались; вокруг была  только  тишь,
исихия, и ветерок в еловых кронах. Она  взяла  меня  за  руку,  и  мы  пошли
дальше.
   Тропа все поднималась - между деревьев, мимо трепещущих бабочками  полян,
через гряды скал, где мы  несколько  раз  сбились  с  дороги.  Чем  выше  мы
забирались, тем прохладнее становилось, а влажно-белесую гору над  нами  все
гуще затягивали облака. Переговаривались  мы  редко,  сберегая  дыхание.  Но
безлюдье, физическое напряжение, необходимость поддерживать  ее  за  локоть,
когда тропа превращалась в бугристую и крутую лестницу - а  такое  случалось
все чаще, - все это расшатало некую  преграду  меж  нами;  и  оба  мы  сразу
приняли эти отношения безгрешного братства.
   До приюта мы добрались около шести. Это была покосившаяся  постройка  без
окон, с бочкообразной крышей и печной трубой,  в  распадке  у  самой  кромки
леса. Ржавая железная дверь усеяна зазубренными пулевыми отверстиями
   - следы стычки с каким-нибудь отрядом  коммунистического  андарте  времен
гражданской войны; внутри - четыре лежанки, стопка вытертых  красных  одеял,
очаг, лампа, пила и топор, даже пара лыж. Но ощущение было  такое,  что  вот
уже много лет здесь никто не останавливался.
   - Может, хватит нам на  сегодня?  -  сказал  я.  Она  не  удостоила  меня
ответом; просто натянула джемпер.
   Облака нависли над нами, стало моросить, а за гребнем  скалы  ветер  сек,
как бывает в Англии в  январскую  стужу.  Потом  мы  вдруг  очутились  среди
облаков; в  крутящейся  дымке  видимость  снизилась  ярдов  до  тридцати.  Я
обернулся к Алисон. Нос у нее покраснел,  с  виду  она  очень  замерзла.  Но
указала на очередной каменистый склон.
   Взобравшись на него, мы  попали  в  облачный  просвет,  и  небо,  как  по
мановению волшебной палочки, стало расчищаться - словно туман и  холод  были
всего лишь  временным  испытанием.  Облака  рассеивались,  сквозь  них  косо
сочилось солнце, и вот уже  вверху  разверзлись  озера  безмятежной  синевы.
Вскоре мы вышли  на  прямой  солнечный  свет.  Перед  нами  лежала  широкая,
поросшая травой котловина, окольцованная островерхими скалами и прочерченная
плоеными  снежными  языками,  залегшими  по  осыпям  и  расщелинам  наиболее
обрывистых склонов. Все  было  усеяно  цветами  -  гиацинтами,  горечавками,
темно-багровыми альпийскими геранями,  ярко-желтыми  астрами,  камнеломками.
Они теснились на каждой приступке, покрывали каждый пятачок дерна. Мы  будто
оказались в ином  времени  года.  Алисон  бросилась  вперед  и  закружилась,
смеясь, вытянув руки, точно птица, пробующая крыло; снова понеслась -  синий
джемпер, синие джинсы - неуклюжими ребяческими прыжками.
   Высочайшая вершина Парнаса, Ликерий, так крута, что с наскоку на  нее  не
взберешься. Пришлось карабкаться, хватаясь за камни, то и дело  отдыхая.  Мы
наткнулись на поросль распустившихся  фиалок,  больших  пурпурных  цветов  с
тонким ароматом; наконец, взявшись за  руки,  преодолели  последние  ярды  и
выпрямились на узкой площадке, где из обломков была сложена вешка-пирамида.
   - Боже, боже мой, - вырвалось у Алисон.
   Противоположный склон круто обрывался вниз - две тысячи  футов  сумрачной
глубины. Закатное солнце еще не коснулось горизонта, но  небо  расчистилось:
светло-лазурный, прозрачный, кристальный свод. Пик стоял одиноко, и ничто не
заслоняло окоем. Мнилось, мы на неимоверной высоте, на острие тончайшей иглы
земной, вдали от городов, людей, засух и неурядиц. Просветленные.
   Под нами на сотни миль вокруг простирались кряжи, долы, равнины, острова,
моря; Аттика, Беотия, Арголида,  Ахея,  Локрида,  Этолия...  древнее  сердце
Греции. Закат насыщал, смягчал, очищал краски ландшафта. Темно-синие тени на
восточных  склонах  и  лиловые  -  на  западных;  бронзово-бледные   долины,
терракотовая почва; дальнее море, сонное, дымчатое, млечное, гладкое,  точно
старинное голубое стекло. За  пирамидой  кто-то  с  восхитительным  античным
простодушием выложил из камешков слово  ФОС  -  "свет".  Лучше  не  скажешь.
Здесь, на вершине, было царство  света  -  ив  буквальном,  и  в  переносном
смысле. Свет не будил никаких чувств; он  был  для  этого  слишком  огромен,
слишком безличен и тих; и вдруг, с  изощренным  интеллектуальным  восторгом,
дополнявшим восторг телесный, я  понял,  что  реальный  Парнас,  прекрасный,
безмятежный, совершенный, именно таков, каким испокон является в грезах всем
поэтам Земли.
   Мы сфотографировали друг друга и панораму, а потом уселись с подветренной
стороны пирамиды и закурили, прижавшись друг к  другу,  чтобы  согреться.  В
вышине, на кинжальном ветру, холодном как лед, едком как  уксус,  скрежетали
горные вороны. Я вспомнил о пространствах, где скитался мой дух под гипнозом
Кончиса. Здесь было почти то же самое; только еще чудеснее, ибо  я  очутился
тут без посредников, по собственной воле, наяву.
   Я искоса взглянул на Алисой; кончик ее носа ярко покраснел. Но я все-таки
отдал ей должное; если бы не она, мы не добрались бы сюда, мир не лежал бы у
наших ног, не было бы этого чувства победы - квинтэссенция всего  того,  чем
являлась для меня Греция.
   - Ты небось каждый день такое из иллюминатора видишь.
   - Не такое. Ни чуточки общего. - И, помолчав МИНУты две-три: - Это первый
чистый момент за несколько месяцев. Этот день. Все вокруг. - И  после  паузы
добавила:
   - И ты.
   - Да брось. Я-то как раз - лишнее. Ложка дегтя.
   - И все-таки не хотела бы, чтоб рядом был кто-то другой. - Повернулась  в
сторону Эвбеи; помятое, неожиданно бесстрастное лицо. Потом посмотрела мне в
глаза. - А ты?
   - Не знаю, какая еще девушка смогла бы так высоко забраться.
   Обдумав эти слова, она снова посмотрела на меня.
   - Умеешь ты уходить от ответа.
   - Я рад, что мы здесь. Ты молоток, Келли.
   - А ты ублюдок, Эрфе.
   Но видно было, что она польщена.



   41

   На обратном пути нас немедля  одолела  усталость.  Алисон  обнаружила  на
левой пятке мозоль - новые туфли натерли. В сгущающихся  сумерках  мы  минут
десять пытались чем-нибудь забинтовать ей ногу, и  тут  нас  застигла  ночь,
скорая, как падающий занавес. Сразу поднялся ветер. Небо оставалось  чистым,
звезды сияли вовсю, но мы, похоже, спустились не по тому склону и  не  нашли
приюта там, где, по моим расчетам, должны были найти. Я  с  трудом  различал
дорогу и с еще большим  трудом  соображал.  Мы  тупо  направились  дальше  и
оказались в огромном кратере. Угрюмый лунный пейзаж:  заснеженные  скалы,  в
расщелинах дико завывает ветер. Волки уже не казались подходящей  темой  для
легкого трепа.
   Наверное, Алисон боялась сильнее, чем я, да и  замерзла  больше.  На  дне
впадины выяснилось, что вылезти из нее можно лишь тем  же  путем,  каким  мы
сюда попали, и  мы  на  несколько  минут  присели  передохнуть  под  защитой
массивного валуна. Я прижал ее к себе, согревая. Она зарылась  лицом  в  мой
свитер; абсолютно невинное объятие. Я сжимал ее, сотрясаясь от холода в этом
невероятном  месте,  в  миллионе  лет  и  миль  от  душных  ночных  Афин,  и
чувствовал... нет, ничего  особенного,  мне  просто  кажется.  Тут  к  любой
девушке потянет, убеждал я себя. Но, озирая мрачный ландшафт, почти идеально
соответствующий моей со