и  женщиной,  по
каким бы правилам ни велась, имеет чувственную подоплеку; и вот  сейчас,  на
пляже, меня беззастенчиво попытались обольстить.  Видно,  такова  была  воля
старика; но сквозь кокетство и баловство в Лилии просвечивал иной, глубинный
интерес - не тот, что  пристал  наемной  актрисе.  Кстати,  ее  "сценический
стиль" был скорее  любительски-страстным,  нежели  профессиональным.  Мелкие
особенности ее поведения обличали девушку моих воспитания и среды: девушку с
врожденным  чувством  порядочности,  наделенную  чисто  английским   юмором.
Завзятый  театрал  отметил  бы,  что,  несмотря  на   роскошную   бутафорию,
происходящее, увы, больше  напоминает  семейный  розыгрыш,  чем  полноценный
спектакль; каждый взгляд,  каждая  острота  Лилии  подсказывали,  что  меня,
несомненно,  морочат.  Впрочем,  именно  эта  манера  и  возбуждала  во  мне
влечение, не просто плотское. Все ее жеманство  казалось  даже  излишним.  Я
клюнул в тот самый момент, когда увидел ее загадочную  улыбку  -  в  прошлое
воскресенье. Словом, если по сценарию ей полагается соблазнить меня, мне  не
спастись  от  соблазна.  Это  выше  моих  сил.  Я  был  сладострастником   и
авантюристом одновременно; горе-поэт, ищущий самовыражения коли не в стихах,
то посредством рискованных приключений. Такого не надо искушать дважды.
   Но сейчас появилось новое  искушение:  Алисон.  Ее  радиограмма  -  точно
палка, вставленная в колесо в самый ответственный момент. Я догадывался, как
было дело. Письмо, написанное мной в понедельник,  добралось  до  Лондона  в
пятницу или субботу, Алисон как раз отправлялась в рейс, настроение  кислое,
полчаса пришлось поболтаться по Элиникону(1) - и вот не удержалась,  послала
телеграмму. Ее весточка вторглась в мой комфортабельный мир  докучным  зовом
далекой реальности, напомнила мне, отдавшемуся на волю естественных желаний,
об условностях долга. Отлучиться с острова, бессмысленно потратить в  Афинах
целых три дня? Я перечел злополучный текст. Кончис, должно  быть,  тоже  его
прочитал  -  конверта  не  было.  Очевидно,  в  школе   радиограмму   вскрыл
Димитриадис.
   Выходит, Кончису известно, что меня вызывают в Афины, и он сообразил, что
это та самая девушка, о которой я  ему  рассказывал,  к  которой  мне  нужно
"плыть". Наверное, в связи с этим он и уехал. Чтобы отменить приготовления к
следующим выходным. А я-то надеялся, что он пригласит меня на все четыре дня
каникул; что Алисон не примет мои вежливые авансы за чистую монету.
   И тут я понял, как надо поступить. Любой ценой воспрепятствовать  встрече
Кончиса и Алисон, больше того, ее приезду на  остров,  где  они  окажутся  в
опасной близости друг к другу. В крайнем случае отправлюсь к  ней  в  Афины.
Если он меня пригласит, воспользуюсь первым попавшимся предлогом и никуда не
поеду. Если нет, Алисон сработает как запасной вариант. Внакладе я все равно
не останусь.
   Международный аэропорт в Афинах.
   Меня опять позвал колокольчик. Пора обедать. Я собрал вещи и,  пьяный  от
солнца, потащился к дому. Но то и дело украдкой  поглядывал  по  сторонам  в
предвкушении новых действий мистического спектакля. Достигнув сосновой рощи,
в ветвях которой хозяйничал ветер, я было  решил,  что  предо  мной  вот-вот
явится очередная жуткая сцена - например, двойняшки рука об руку выйдут меня
встречать. Но просчитался. Вокруг ни души. На обеденном  столе  только  один
прибор. Марии нигде не  видно.  Под  муслиновой  салфеткой  -  тарамасалата,
вареные яйца, блюдо мушмулы.
   Трапеза под ветреной колоннадой  помогла  мне  отделаться  от  мыслей  об
Алисон и приготовиться к новым изыскам Кончиса. Чтобы облегчить ему  задачу,
я устремился через лес к месту, где в прошлое воскресенье  читал  о  Роберте
Фулксе. Никакой книги я с собой не захватил, сразу улегся и закрыл глаза.



   33

   Подремать мне дали от силы минут пять. Я  услыхал  шорох  и  одновременно
ощутил аромат сандаловых духов. Притворился  спящим.  Шаги  приближались.  Я
различал похрустывание палых игл. Она остановилась прямо  надо  мной.  Снова
шорох, на этот раз громче: села  почти  вплотную.  Кинет  шишкой,  пощекочет
хвоинкой нос? Но она принялась тихо декламировать Шекспира.

   - Ты не пугайся: остров полон звуков -
   И шелеста, и шепота, и пенья;
   Они приятны, нет от них вреда.
   Бывает, словно сотни инструментов
   Звенят в моих ушах; а то бывает,
   Что голоса я слышу, пробуждаясь,
   И засыпаю вновь под это пенье.
   И золотые облака мне снятся.
   И льется дождь сокровищ на меня...
   И плачу я о том, что я проснулся.(1)
   ---------------------------------------(1) У. Шекспир, "Буря",  акт  III,
сц. 2. Перевод Мих. Донского.
   Я слушал молча, не открывая глаз. Она коверкала слова, чтобы  подчеркнуть
их многозначительность. Чистая, холодная интонация, ветер в сосновых кронах.
Она умолкла, но я не поднял ресниц.
   - Дальше, - прошептал я.
   - Его призрак явился вас терзать.
   Я  открыл  глаза.  Надо  мной  склонилось  адское  черно-зеленое  лицо  с
огненно-красными зенками. Я подскочил. Она держала в  левой  руке  китайскую
карнавальную маску на длинной палочке. Я заметил  шрам.  Она  переоделась  в
белую кофточку с длинными рукавами и серую юбку до пят, волосы  схвачены  на
затылке черным вельветовым бантом. Я отвел маску в сторону.
   - На Калибана вы не тянете.
   - Так сыграйте его сами.
   - Я рассчитывал на роль Фердинанда.
   Снова прикрыв маской нижнюю  половину  лица,  она  состроила  уморительно
строгую гримасу. Игра, несомненно,  продолжалась,  но  приняла  иной,  более
откровенный оттенок.
   - А таланта у вас для этой роли хватит?
   - Я восполню недостаток таланта избытком страсти.  В  глазах  ее  не  гас
насмешливый огонек.
   - Это не положено.
   - Просперо запретил?
   - Возможно.
   - У Шекспира тоже с этого начиналось. С запрета. - Отвела взгляд. -  Хотя
в его пьесе Миранда была куда невиннее.
   - Фердинанд тоже.
   - Да, только я-то вам правду говорю. А вы врете на каждом шагу.
   Не поднимая глаз, куснула губу.
   - Кое в чем не вру.
   - Имеете в виду черную собаку, о которой любезно меня предупредили?  -  И
поспешно добавил:  -  Только,  ради  бога,  не  спрашивайте:  "Какую  черную
собаку?"
   Обхватила руками колени,  подалась  назад,  вглядываясь  в  лес  за  моей
спиной.  На  ногах  идиотские  черные  туфли  с   высокой   шнуровкой.   Они
ассоциировались то ли с какой-нибудь консервативной деревенской  школой,  то
ли  с  миссис  Панкхерст(1)  и  ее  робкими  потугами   на   преждевременную
эмансипацию. Выдержала долгую паузу.
   - Какую черную собаку?
   - Ту, с которой утром гуляла ваша сестра-двойняшка.
   - У меня нет сестры.
   - Чушь. - Я улегся, опираясь  на  локоть,  и  улыбнулся  ей.  -  Куда  вы
исчезли?
   - Пошла домой.
   Плохо дело; с главной маской она не  расстается.  Оценивающе  оглядев  ее
настороженное лицо, я потянулся за сигаретами. Чиркнул спичкой, сделал  пару
затяжек. Она не сводила с меня глаз и вдруг протянула руку. Я дал сигарету и
ей.  Она  напрягла  губы,  точно  собираясь  целоваться  -  так  делают  все
начинающие  курильщики;  глотнула  немного  дыма,   потом   побольше   -   и
закашлялась. Зарылась лицом  в  колени,  держа  сигарету  в  вытянутой  руке
(забери!); снова кашель. Изгиб шеи, тонкие  плечи  напомнили  мне  вчерашнюю
нагую нимфу, такую же высокую, стройную, с маленькой грудью.
   - Где вы обучались? - спросил я.
   - Обучалась?
   - В каком театральном  училище?  В  Королевской  академии?  -  Ответа  не
последовало. Я копнул с другой стороны:
   - Вы весьма успешно пытаетесь вскружить мне голову. Зачем?
   На сей раз она не стала напускать  на  себя  оскорбленный  вид.  Желанные
перемены в ней отмечались не обретениями,  а  потерями  -  когда  она  будто
забывала, чего требует роль. Подняла голову,  оперлась  на  вытянутую  руку,
глядя мимо меня. Снова взяла маску и загородилась ею точно чадрой.
   - Я Астарта, мать таинств.
   Широко распахнула веселые серо-синие глаза; я усмехнулся, но криво.  Надо
дать ей понять, что ее импровизации становятся все однообразнее.
   ---------------------------------------(1) Эммелина Панкхерст (1858-1928)
- лидер суфражистского движения в Англии.
   - Увы, я безбожник.
   Отложила маску.
   - Так я научу вас верить.
   - В розыгрыши?
   - Ив розыгрыши тоже.
   С моря донесся шум лодочного мотора. Она тоже его услышала, но и виду  не
подала.
   - Давайте как-нибудь встретимся за пределами Бурани. Повернулась лицом  к
югу. В ее тоне поубавилось старомодности.
   - Как насчет следующих выходных?
   Я сразу понял: она знает об Алисон; что  же,  попробую  и  я  прикинуться
простачком.
   - Согласен.
   - Морис никогда не позволит.
   - Вы уже не в том возрасте, чтоб ему докладываться.
   - А я думала, вам надо в Афины.
   Я помедлил.
   - В здешних забавах есть одно свойство, которое меня совсем не веселит.
   Теперь она, как и я, опиралась на локоть, повернувшись ко мне спиной.  И,
когда снова заговорила, голос ее звучал тише.
   - С вами трудно не согласиться.
   Сердце мое забилось; это уже несомненная удача. Я сел,  чтобы  видеть  ее
лицо, по крайней мере в профиль. Выражение замкнутое, напряженное, но на сей
раз, кажется, не наигранное.
   - Так вы признаете, что все это комедия?
   - Отчасти.
   - Коли вам она тоже не по душе, выход один - рассказать,  что  происходит
на самом деле. Чего ради здесь копаются в моей личной жизни.
   Покачала головой.
   - Не копаются. Он упомянул об этом вскользь. Вот и все.
   - Не поеду я в Афины. Между ней и мною все кончено. -  Лилия  молчала.  -
Потому я и отправился сюда. В
   Грецию. Чтобы раз и навсегда прекратить эту волынку. - И добавил:  -  Она
австралийка. Стюардесса.
   - И вы больше не...
   - Что - "не"?
   - Не любите ее?
   - О любви тут говорить не приходится.
   Опять промолчала. Разглядывая упавшую шишку, вертела ее так и сяк, словно
не зная, как выпутаться из  неловкости.  Но  в  ее  движениях  чувствовалось
неподдельное, не предусмотренное  сценарием  смущение;  и  подозрительность,
точно она хотела мне поверить и не могла.
   - А старик вам что наплел? - спросил я.
   - Что она назначила вам встречу, больше ничего.
   - Теперь мы просто друзья. Оба мы понимали, что наша связь  -  ненадолго.
Изредка переписываемся. Вы  ведь  знаете  австралийцев,  -  добавил  я.  Она
помотала головой. - История обрекла их на  сиротство.  Не  ясно,  какой  они
национальности, где их настоящая родина. Чтобы вписаться в английскую жизнь,
ей нужно было бы отрезать целый кусок  души.  С  другой  стороны...  видимо,
главное чувство, которое я к ней испытывал - чувство жалости.
   - Вы... жили друг с другом как муж с женой?
   - Если вам угодно пользоваться этим жутким  выражением  -  да.  Несколько
недель. - Важно кивнула, будто благодаря  за  столь  интимное  признание.  -
Любопытно, почему вас это так интересует.
   Она лишь качнула головой,  как  человек,  сознающийся,  что  не  в  силах
ответить точно; но этот простой жест оказался красноречивее любых слов. Нет,
она не знает, почему ее это так интересует. И я продолжал:
   - На Фраксосе, пока я не протоптал сюда дорожку, мне  пришлось  туговато,
не скрою. Довольно, что ли, тоскливо. Понятно, я  не  любил...  ту,  другую.
Просто она была единственным светлым пятном. Не более того.
   - А может, для нее единственное светлое пятно - вы. Я  не  смог  побороть
смешок.
   - Она спала с десятками мужчин. Честное слово. А после моего отъезда - по
меньшей мере с тремя. -  По  белой  кофточке  испуганно  карабкался  рабочий
муравей; я протянул руку и смахнул его вниз. Она, должно быть,  ощутила  мое
прикосновение, но не обернулась. - Может, хватит  притворяться?  В  реальной
жизни вы, наверно, попадали в такие же истории.
   - Нет. - Снова замотала головой.
   - Но с тем,  что  у  вас  есть  реальная  жизнь,  вы  спорить  не  стали.
Протестовать бессмысленно.
   - Я не собиралась совать нос в чужие дела.
   - Вы также понимаете, что  я  разгадал  вашу  игру.  Не  ставьте  себя  в
дурацкое положение.
   Помолчав, она выпрямилась и повернулась ко мне. Оглянулась  по  сторонам,
уставилась мне в лицо; взгляд взыскующий и неуверенный, но хотя  бы  отчасти
признающий мою правоту. Тем временем невидимая лодка приближалась к острову.
Она явно держала курс на залив.
   - За нами наблюдают? - спросил я.
   Повела плечом:
   - Тут за всем наблюдают.
   Я посмотрел вокруг, но ничего не заметил. Снова повернулся к ней.
   - Пусть так. Но никогда не поверю, что каждое наше слово подслушивается.
   Уперлась локтями в колени, ладонями обхватила  подбородок,  глядя  поверх
моей головы.
   - Это похоже на прятки, Николас. Нужно затаиться: тот, кто водит,  совсем
рядом. И не высовываться, пока тебя не нашли. Таковы правила.
   - Но ими предусмотрено, что найденный выходит из игры,  а  не  продолжает
прятаться.  -  И  добавил:  -  Вы  не  Лилия  Монтгомери.  Если  она  вообще
существовала на свете.
   Быстрый взгляд.
   - Существовала.
   - Даже старик признает, что вы не она. А почему вы так уверены?
   - Потому, что сама существую.
   - Значит, вы ее дочь?
   -Да.
   - Как и ваша сестра.
   - Я единственный ребенок.
   Это было чересчур. Не дав ей опомниться, я встал на колени, схватил ее за
плечи и повалил навзничь - так, чтоб она не смогла отвести взгляд. В  глазах
ее мелькнул страх, и я этим воспользовался.
   - Послушайте. Все это весьма забавно. Однако у вас есть сестра-двойняшка,
и вы это знаете. Вы неплохо  проделываете  фокус  с  исчезновением,  выучили
всякие словечки из эпохи первой мировой и из мифологии...  Но  две  вещи  не
скроешь. Во-первых, вы далеко не глупы. И во-вторых, состоите  из  такой  же
плоти и крови, что и я. - Я сильнее сжал ее плечи под тонкой кофточкой;  она
поморщилась. - Может, вы поступаете так  из-за  того,  что  любите  старика.
Может, он вам платит. Может, для собственного развлечения. Не знаю, где вы с
сестрой и остальной компанией прячетесь. И знать не желаю,  потому  что  ваш
спектакль приводит меня в восторг, мне нравитесь вы, нравится Морис, и в его
присутствии я готов лицедействовать сколько понадобится... но нам-то с  вами
зачем друг друга обманывать? Делайте, что от вас требуют. Но, ради бога,  не
слишком усердствуйте. Договорились?
   Произнося эту тираду, я смотрел ей прямо в глаза и под конец  понял,  что
победил. Страх уступил место покорности.
   - Вы мне всю спину свезли, - сказала она.  -  Там  какая-то  фигня  вроде
камня.
   Это  подтверждало  мою  удачу;  я  отметил,  как  изменилась  ее   манера
выражаться.
   - Так-то лучше.
   Отпустив ее, я встал и закурил. Она уселась, выгнула спину, помассировала
ее; в том месте, где я прижал ее к земле, и вправду  лежала  шишка.  Поджала
ноги, уткнулась в колени. Глядя на нее,  я  ругал  себя,  что  не  догадался
применить силу раньше. Она глубоко зарылась лицом в складки юбки,  обхватила
руками икры. Ее молчание и неподвижность затягивались. До  меня  дошло:  она
делает вид, что рыдает.
   - Плач у вас выходит так же бездарно.
   Помедлив секунду-другую, подняла голову  и  скорбно  взглянула  на  меня.
Слезы были настоящие. Я видел, как  они  дрожат  на  ресницах.  Отвернулась,
точно перебарывая слабость, вытерла глаза тыльной стороной ладони.
   Я присел рядом с ней на корточки; предложил сигарету, она не отказалась.
   - Спасибо.
   - Я не хотел сделать вам больно.
   На сей раз она затягивалась глубоко и не кашляла.
   - Не могла сдержаться.
   - Вы просто чудо... Вы не представляете, до  чего  необычные  переживания
мне подарили. В хорошем смысле необычные. Но поймите, в каждом из  нас  есть
ощущение реальности. Как земное притяжение. С ним не поспоришь.
   Взглянула с застенчивым унынием.
   - Вы даже не догадываетесь, как я вас понимаю. Новая перспектива: неужели
ее каким-то способом заставляют участвовать в спектакле?
   - Я весь превратился в слух.
   Опять взглянула поверх моей головы.
   - Помните, утром вы  говорили...  тут  действительно  есть  что-то  вроде
сценария. Я должна вам показать одну вещь. Просто скульптуру.
   - Отлично. Ведите. - Я  поднялся.  Она  наклонилась,  тщательно  ввинтила
окурок в землю и посмотрела на меня с подчеркнутым смирением.
   - Дайте... передохнуть. Не шпыняйте меня хотя бы минут пять.
   Я взглянул на часы.
   - Даже шесть. Но ни секундой больше. - Она протянула руку, и я  помог  ей
подняться, но руку не отпустил. -  Слово  "шпынять"  не  подходит,  когда  я
пытаюсь познакомиться поближе с такой очаровательной девушкой.
   Потупилась.
   - Чтобы казаться неопытной по сравнению с вами, ей не требуется актерских
данных.
   - Это не делает ее менее очаровательной.
   - Тут недалеко, - сказала она. - Только на холм подняться.
   Держась за руки, мы пошли по краю лощины. Через несколько шагов я сжал ее
пальцы,  и  она  ответила  слабым  пожатием.  Скорее   залог   дружбы,   чем
чувственности; но я легко поверил в искренность слов о том, что у  нее  мало
опыта. Возможно, потому, что невероятно тонкие черты ее лица выдавали робкий
характер и  разборчивость  недотроги.  За  напускным  задором,  за  неверным
покровом  судьбы,  которую  она  воплощала,  угадывался   трепетный   фантом
наивности, даже невинности; и я обладал всем  необходимым,  дабы  в  удобный
момент этот фантом развеять. Ко мне вернулось отчаянное, волшебное, античное
чувство, что я вступил в сказочный лабиринт, что удостоен неземных щедрот. И
теперь, обретя Ариадну, держа  ее  руку  в  своей,  ни  за  какие  блага  не
согласился бы поменяться с кем-либо местами. Все  мои  былые  интрижки,  все
себялюбие и  хамство,  даже  позорное  изгнание  Алисон  в  область  давнего
прошлого, какое я только что предпринял, уже неподсудны. В  глубине  души  я
всегда знал, что так и будет.



   34

   Чуть выше места, где я перебирался через овраг на прошлой неделе,  на  ту
сторону вела лесенка с грубо выбитыми  в  камне  ступенями.  За  лощиной  мы
поднялись по пологому склону и очутились в  распадке,  развернутом  к  морю,
точно природный амфитеатрик. В глубине его, на постаменте из  необработанной
скалы,  возвышалась  скульптура.  Я  сразу  узнал  ее.   Копия   знаменитого
Посейдона, выловленного в начале века близ Эвбеи.  На  стене  моей  школьной
комнаты висела открытка с его изображением. Благолепный  муж  стоял,  широко
расставив ноги и указывая могучей десницей на юг, непостижимо царственный  и
нечеловечески безжалостный, как  все  реликты  древних  цивилизаций;  шедевр
авангардный, будто творение Генри Мура, и дряхлый, будто  камень,  служивший
ему подножием. Уже зная Кончиса, я все-таки удивился, что он до сих  пор  не
показал мне статую; подобная копия  в  натуральную  величину  должна  стоить
немалых денег, и держать ее на задворках, в чаще, не афишируя... я  вспомнил
де Дюкана и  его  театральный  талант  -  искусство  притормаживать  сильные
впечатления.
   Мы молча рассматривали скульптуру. Взглянув  на  мое  ошеломленное  лицо.
Лилия  улыбнулась,  обогнула  пьедестал  и  взобралась  по  склону  в   тень
нависавшего над обрывом миндаля,  где  была  устроена  деревянная  скамейка.
Отсюда над кронами сосен просматривалась даль моря,  но  из  прибрежных  вод
разглядеть  скульптуру  было  бы  невозможно.  Она  рывком,  без  церемоний,
опустилась на скамью, закатала юбку и кофточку, подставляя тело ветру. Будто
разделась. Я сидел всего в трех  футах,  и  она,  конечно,  чувствовала  мой
взгляд. Время "передышки" истекло. Но она все молчала и отводила глаза.
   - Как вас зовут по-настоящему?
   - А "Лилия" вас не устраивает?
   - Прекрасное имя для викторианской трактирщицы. Нехотя улыбнулась.
   - Настоящее мне еще меньше нравится. - Но затем проговорила: - По метрике
я Джулия, но меня с детства звали Жюли.
   - Жюли, а дальше?
   - Холмс. - И, понизив голос: - Однако не с Бейкер-стрит.
   - А