я.
   - Не все же за принцессами бегать.
   - Ладно, ладно.
   Но я-то знал, что у него на уме.
   После того как мы с ним распрощались, Алисон долго молчала.  Мы  ехали  в
Хампстед, в кино. Я заглянул ей в глаза.
   - Что дуешься?
   - Иной раз от вас, богатых англиков, просто блевать хочется.
   - Я не из богатой семьи. Из зажиточной.
   - Из богатой, из зажиточной - какая разница?
   Метров через сто она снова заговорила.
   - Ты делал вид, что мы с тобой едва знакомы.
   - Глупости.
   - Чего вы от нее хотите, она ж недавно с дерева слезла.
   - Чушь какая.
   - Как будто у меня дырка на брюках.
   - Все гораздо сложнее.
   - Да уж, где мне понять.
   Однажды она сообщила:
   - Завтра мне надо на собеседование.
   - А ты хочешь идти?
   - А ты хочешь, чтоб я пошла?
   - Я-то при чем? Сама решай.
   - Хорошо бы меня приняли. Просто чтоб знать: хоть на что-то гожусь.
   Она заговорила о другом, и позже я не стал возвращаться к этой теме. Мог,
но не стал.
   А назавтра и я получил приглашение на собеседование. Алисон уже вернулась
- ей показалось, что все прошло нормально. Через три дня  ей  сообщили,  что
она допущена к стажировке и должна приступить к работе в десятидневный срок.
   Меня экзаменовал  целый  комитет  обходительных  чинуш.  Алисон  ждала  у
дверей,  и  мы  отправились  обедать  в   итальянский   ресторан,   чувствуя
неловкость, как чужие. Она была бледная, усталая, щеки отвисли.  Я  спросил,
чем она занималась, пока меня не было.
   - Писала ответ.
   - Туда?
   - Туда.
   - Какой?
   - А ты как думаешь?
   - Согласилась?
   Тягостное  молчание.  Я  знал,  что  она  хочет  услышать,  но  язык   не
поворачивался.  Я  был  как  лунатик,  проснувшийся  на  самом  краю  крыши.
Женитьба, обустройство - нет, к этому я не готов. В душе я  не  доверял  ей:
между нами лежало нечто пугающее, смутное, трудноопределимое, и породила его
она, а не я.
   - Некоторые их самолеты садятся в Афинах.  Если  ты  попадешь  в  Грецию,
будем видеться. А останешься в Лондоне - тем более.
   И мы стали обсуждать, как тут устроимся, когда мне откажут.
   Не  отказали.  Пришло  известие,  что  моя  кандидатура   рассматривается
педкомиссией в Афинах. "Простая формальность". В Греции надо быть  в  первых
числах октября.
   Поднявшись на свой этаж, я протянул письмо Алисон и не сводил с нее глаз,
пока она читала. Я ожидал, что она расстроится - ничего похожего. Поцеловала
меня.
   - Я же говорила!
   - Говорила.
   - Это нужно отпраздновать. Поехали на природу.
   Я подчинился. Горевать она не собиралась, и  я  по  трусости  не  задался
вопросом, почему это меня так задевает. Мы поехали на природу, потом в кино,
потом на танцы в Сохо; она все еще не думала горевать. Но после любви сон не
шел к нам, и пришлось поговорить начистоту.
   - Алисон, что мне делать завтра?
   - Напиши, что согласен.
   - А ты хочешь, чтобы я согласился?
   - Опять двадцать пять.
   Мы лежали на спине, ее глаза были открыты. Фонарь отбрасывал  на  потолок
дрожащую тень листвы.
   - Если б ты знала, как я к тебе отношусь...
   - Знаю, знаю.
   И опять осуждающее молчание.
   Я дотронулся до ее голого плеча. Она отвела мою руку, но не отпустила.
   - Ты ко мне, я к тебе - что за разговор? Не я и не ты, а мы. Я отношусь к
тебе так же, как ты ко мне.. Я ведь женщина.
   В панике я сформулировал вопрос:
   - Ты выйдешь за меня, если я сделаю тебе предложение?
   - Так об этом не спрашивают.
   - Да я б завтра женился на тебе, если б был уверен,  что  ты  сама  этого
хочешь.
   - Ох, Нико, Нико. - Ливень хлестнул в оконные стекла. Она  шлепнула  меня
по руке. Воцарилось молчание.
   - Я должен уехать из этой страны, понимаешь?
   Она не ответила, но, помедлив, заговорила:
   - На следующей неделе Пит возвращается.
   - И что он намерен делать?
   - Не бойся. Он знает.
   - Откуда ты знаешь, что знает?
   - Я написала ему.
   - Что он ответил?
   - Без обид, - выдохнула она.
   - Хочешь снова быть с ним?
   Она оперлась на локоть, повернула мое лицо к себе, наклонилась.
   - Скажи: "Выходи за меня замуж".
   - Выходи за меня замуж.
   - Не выйду. - И отвернулась.
   - Зачем ты это сделала?
   - Так проще. Я стану стюардессой, ты уедешь в Грецию. Ты свободен.
   - И ты.
   - Ну хорошо, и я. Доволен?
   Быстрыми, длинными волнами дождь гулял по вершинам деревьев, бил по крыше
и окнам - неурочный, весенний. Казалось, спальня полна  невысказанных  фраз,
молчаливых укоров; тревожная тишина, как на мосту, который  вот-вот  рухнет.
Мы лежали рядом, не касаясь  друг  друга,  барельефы  на  разоренной  могиле
кровати, до тошноты боясь облечь свои мысли в слова. Наконец она заговорила,
пытаясь справиться с неожиданно охрипшим голосом:
   - Я не хочу делать тебе больно, а чем больше  я  лезу  к  тебе  тем  тебе
больнее. И не хочу, чтобы  ты  делал  мне  больно,  а  чем  больше  ты  меня
отталкиваешь, тем больнее мне. - Ненадолго встала. Снова залезла в  постель.
- Ну как, решено?
   - Похоже, да.
   Больше мы не разговаривали. Скоро - по-моему, слишком скоро - она уснула.
   Все  утро  она  натужно  веселилась.  Я  позвонил   в   Совет.   Выслушал
поздравления и  напутствия  мисс  Спенсер-Хейг  и  второй  раз  -  дай  бог,
последний! - пригласил ее позавтракать.



   5

   Алисон так и не узнала - да и сам я вряд ли отдавал себе отчет, -  что  в
конце сентября я изменил ей с другой. Этой другой была Греция. Я  поехал  бы
туда, даже провалив собеседование. В школе нам греческий не преподавали; все
мои знания о новой Греции сводились к смерти Байрона в Миссолунги. Но  в  то
утро в Британском совете семя упало на благодатную почву. Будто мне  указали
на выход из тупика, которого я до той поры не замечал. Греция... почему  эта
идея сразу не пришла мне в голову? Я еду в Грецию - звучит!  Никто  из  моих
знакомых там  не  был  -  современные  мидяне,  туристы,  хлынули  позже.  Я
проштудировал все книги об этой стране, какие смог достать.  Меня  поразило,
как мало я знаю. Я читал запоем; и, словно, средневековый король, влюбился в
изображение, еще не видя оригинала.
   Словом, теперь я бежал  в  определенном  направлении,  а  не  куда  глаза
глядят, И Алисон воспринимал только в связи с поездкой в Грецию. Когда любил
ее, мечтал, что мы будем там вместе; когда охладевал  -  что  там,  наконец,
избавлюсь от нее. Сама по себе она ничего не значила.
   Из подкомиссии пришла телеграмма, подтверждающая мое назначение, а  потом
- контракт, который я должен был подписать, и  любезное  письмо  на  ломаном
английском от директора школы. Мисс Спенсер-Хейг разыскала  адрес  человека,
работавшего там в прошлом  году  -  теперь  он  жил  в  Нортамберленде.  Его
нанимали не через Британский совет, и она  о  нем  ничего  не  знала,  кроме
имени. Я написал ему, но ответа не получил.  До  отъезда  оставалось  десять
дней.
   Алисон вела себя ужасно. Квартиру на Рассел-сквер пришлось освободить,  и
мы три дня метались в поисках нового жилья. Наконец  наткнулись  на  большую
комнату-мастерскую окнами на Бейкер-стрит. Сборы  и  переезд  издергали  нас
обоих. Я уезжал только 2 октября, а Алисон уже начала работать, и невозможно
было смириться с необходимостью рано вставать и жить по  расписанию.  Дважды
мы крепко поругались. В первый раз затеяла ссору она,  постепенно  дошла  до
белого каления, кляла мужской  пол  вообще  и  меня  в  особенности.  Пижон,
свинья, гнусный юбочник и все в таком роде. На следующий день (за  завтраком
она гордо молчала) я заехал за ней  на  службу,  зря  прождал  битый  час  и
вернулся домой. Там ее тоже не  было.  Позвонил:  нет,  никого  из  стажерок
сегодня не задержали. Злобно ждал до одиннадцати. Наконец явилась. Не говоря
ни слова, сняла пальто в ванной, намазалась на ночь молочком.
   - Где тебя черти носили?
   - Я с тобой не разговариваю.
   Склонилась над плитой в закутке,  который  служил  нам  кухней.  Это  она
настояла: жилье должно быть дешевым. А меня с души  воротило  от  того,  что
приходится есть и спать в одном  и  том  же  помещении,  делить  с  соседями
ванную, шептаться и шикать, чтобы тебя не подслушали.
   - Я знаю, где ты была.
   - Ну и знай себе.
   - Ты была у Пита.
   - Так точно. У Пита. - Мутный от бешенства взгляд.
   - и что дальше?
   - Могла бы подождать до четверга.
   - А зачем ждать?
   Тут я взорвался. Припомнил ей все  грехи,  действительные  и  мнимые.  Не
отвечая,  она  разделась,  легла,  отвернулась  к   стенке.   Заплакала.   В
воцарившейся тишине я с огромным облегчением подумал, что скоро избавлюсь от
всего этого. Не то чтобы я и вправду считал ее виноватой  -  просто  не  мог
простить, что довела меня до беспочвенных упреков.  Остыв,  я  сел  рядом  -
смотреть, как слезы сочатся из-под набухших век.
   - Я ждал тебя весь вечер.
   - Я была в кино. А не у Пита.
   - И зачем соврала?
   - Потому что ты мне не доверяешь. Думаешь, что я в самом деле могу к нему
пойти.
   - Неужели напоследок обязательно надо все испортить?
   - Я хотела покончить с собой. Если б не струсила, бросилась бы под поезд.
Стояла на платформе и собиралась прыгнуть.
   - Хочешь виски?  -  Я  принес  ей  бокал.  -  Мне  кажется,  тебе  нельзя
оставаться одной. Может, кто-нибудь из стюардесс...
   - Никогда больше не буду жить рядом с женщинами.
   - Вернешься к Питу?
   Нахмурилась.
   - А ты собираешься просить, чтоб не возвращалась?
   - Нет.
   Вытянулась, уставилась в стену. Впервые за вечер слабо улыбнулась:  виски
подействовало.
   - Как у Хогарта. "Любовь в новом стиле. Пять недель спустя".
   - Мир?
   - Вряд ли он когда-нибудь наступит.
   - Думаешь, я стал бы весь вечер дожидаться кого-нибудь, кроме тебя?
   - Думаешь, я вернулась бы сегодня к кому-нибудь, кроме тебя?
   Протянула бокал: еще. Я поцеловал ее запястье, пошел за бутылкой.
   - Знаешь, о чем я думала? - спросила она вдогонку
   - Нет.
   - Если б я покончила с собой, ты бы только обрадовался. Растрезвонил  бы,
что я умерла от любви к тебе. Поэтому я никогда  не  наложу  на  себя  руки.
Чтобы не удружить какому-нибудь говну вроде тебя.
   - Тебе не стыдно?
   - Потом я решила, что сперва надо написать записку и все объяснить. - Она
еще смотрела враждебно. - В сумочке. Блокнот. - Я  вытащил  его.  -  Там,  в
конце.
   Две последние странички были исписаны ее детским почерком.
   - Когда ты это писала?
   - Читай.

   Не хочу больше жить. Давно не хочу. Мне хорошо только тут, на курсах, где
я думаю о деле, или когда читаю, или в кино. Или в постели.  Хорошо,  только
когда я забываю о себе. Когда есть лишь глаза, или уши, или кожа. За два-три
последних года не помню ни одной счастливой минуты. С тех пор,  как  сделала
аборт. Помню только, как иногда заставляла себя быть счастливой:  посмотришь
в зеркало, и кажется, что счастлива.

   Две заключительные фразы жирно зачеркнуты. Я заглянул в ее серые глаза.
   - Ты все выдумываешь.
   - Я написала это сегодня, за кофе. Убила бы  себя  прямо  в  буфете,  без
лишнего шума, если б нашла чем.
   - Истерика какая-то.
   - А я и есть истеричка! - Почти крик.
   - И симулянтка. Специально писала, чтоб я прочел.
   Долгая пауза. Она зажмурилась.
   - Только прочел?
   И снова расплакалась, уже п моих  объятиях.  Я  попытался  се  успокоить.
Обещал отложить поездку, отказаться от места - и наконец  она  сделала  вид,
что приняла эти потоки вранья за чистую монету.
   Утром я уговорил ее позвонить на курсы и сказаться больной; весь день  мы
провели за городом.
   Назавтра  -  до  отъезда  оставалось  три  дня  -   пришла   открытка   с
нортамберлендским  штемпелем.  Митфорд,  человек,  работавший  на  Фраксосс,
сообщал, что вот-вот будет в Лондоне и мы сможем встретиться.
   В среду я позвонил ему в офицерский клуб и пригласил  выпить.  Оказалось,
он на два-три года старше, загорелый, с выпуклыми голубыми глазами на  узком
лице.  То  и  дело  поглаживал  темные  подполковничьи  усики,  одет  был  в
темно-синий пиджак с военным галстуком. От него за версту разило солдафоном;
между нами сразу завязалась партизанская война самолюбий. Он  десантировался
в оккупированную немцами  Грецию  и  всех  знаменитых  кондотьеров  тех  лет
называл  запросто,  по  именам:  Ксан,  Падди.  Соответствовать   триединому
стандарту истинного филэллина  (джентльмен,  исследователь,  головорез)  ему
мешали ненатуральный выговор и шаткий, косноязычный  жаргон  приготовишки  в
стиле  виконта  Монтгомери.  Догматизм,  нетерпимость.  Весь  мир  расчерчен
окопами. Захмелев, я полез на рожон: заявил, что  в  войсках  два  года  жил
только страстным  предвкушением  дембеля.  Глупее  не  придумаешь.  Я  хотел
получить от него информацию, а вызвал неприязнь; в конце концов я признался,
что мой отец был офицером регулярной армии, и спросил об острове.
   Кивком он указал на застекленную стойку с закусками.
   - Вот это остров. - И,  тыча  сигаретой:  -  Его  местные  называют...  -
Греческое слово. - То бишь пирог. На вид - один  к  одному,  понял,  старик?
Водораздел. По одну сторону, вот тут, школа и деревня. Больше ни на северной
стороне, ни на другой, южной, ничего нет. Вот такой расклад.
   - А школа?
   - Лучшая в стране, без балды.
   - Дисциплина?
   Он вскинул руку жестом каратиста.
   - Работа тяжелая?
   - Средней паршивости. - Глядя в зеркало за стойкой, он  подкрутил  усы  и
пробормотал названия двух или трех учебников.
   Я спросил, куда пойти вечером.
   - Некуда. Остров красивый, гуляй, если нравится. Птички, пчелки, жу-жу.
   - А деревня?
   Он мрачно усмехнулся:
   - Ты что, старик, решил, что в  Греции  деревни  такие  же,  как  у  нас?
Общество - полный ноль. Учительские жены. Полдюжины  чиновников.  Наездом  -
поп с попадьей.
   - Вскинул  подбородок,  словно  воротничок  слишком  жал.  Нервный  жест,
скрывающий минутное колебание. - Несколько вилл. Но  они  десять  месяцев  в
году заколочены.
   - Да, умеешь ты утешить.
   - Дыра. Что уж тут, дыра жуткая. Да и хозяева вилл тоже  серятина.  Кроме
одного, но с ним ты вряд ли увидишься.
   - Почему?
   - Если честно, мы с ним поцапались, я ведь что думаю, то и режу в лицо.
   - Да из-за чего?
   - Мерзавец сотрудничал с немцами. Отсюда и поехало.
   - Он выдохнул клуб дыма. - Так что придется тебе общаться с препсоставом.
   - По-английски-то они говорят?
   - В основном по-французски. Есть еще грек,  второй  учитель  английского.
Тот еще раздолбай. Я раз не выдержал, засветил ему.
   - Я вижу, ты там времени не терял.
   Он рассмеялся:
   - Не целоваться  же  с  ними.  -  Почувствовал,  что  вышел  из  роли.  -
Крестьяне, особенно критские - соль земли. Парни что надо.  Уж  поверь  мне.
Точно говорю.
   Я спросил, почему он уехал.
   - Если честно, книгу пишу. Воспоминания о войне, все такое.  Издательские
дела.
   Было в нем что-то жалкое; одно дело - рыскать вдоль линии фронта  подобно
пакостному бойскауту, взрывать мосты и щеголять  в  живописно  простреленном
мундире; другое - мыкаться в  пресном,  благополучном  мире,  чувствуя  себя
ихтиозавром, выброшенным на берег.
   - Без Англии начнешь загибаться, - частил он. - Тем более, ты  греческого
не знаешь. Запьешь. Все пьют. Поголовно. - И заговорил о рецине и арецинато,
раки и узо, а там и о женщинах. - К афинским  девушкам  не  суйся,  если  не
хочешь заработать сифак.
   - А на острове?
   - Глухо, старик. Таких уродок во всем Эгейском море не сыщешь. И потом  -
сельская честь. До самой смерти  будешь  на  аптеку  работать.  Так  что  не
советую. Я еще до острова обжегся. - Он усмехнулся с видом тертого калача.
   Я довез его до дверей клуба. Промозглый день клонился к вечеру, прохожие,
машины, все вокруг приобретало тускло-серый оттенок. Я  спросил,  почему  он
ушел из армии.
   - Слишком уж там все закостенело, старина. В мирное  время  это  особенно
чувствуется.
   Я подумал, что  на  самом  деле,  похоже,  его  комиссовали  вчистую;  за
казарменными замашками в нем сквозило беспокойство припадочного.
   Мы прибыли.
   - Как по-твоему, я справлюсь?
   Он с сомнением оглядел меня.
   - Держи их в черном теле. Иначе каюк. Не поддавайся. Тот, кто был там  до
меня, сломался. Я его не застал, но, видно, у него крыша  поехала.  Не  смог
совладать с учениками.
   Он вылез из машины.
   - Ну, ни пуха, старик. - Ухмылка. - И знаешь? - Он вцепился в  дверцу.  -
Не ходи в зал ожидания.
   И захлопнул дверцу, так ловко,  словно  заранее  подготовился.  Я  быстро
открыл ее и, высунувшись, крикнул ему вслед:
   - Куда-куда?
   Он  обернулся,  но  не   ответил,   только   махнул   рукой.   Толпа   на
Трафальгар-сквер поглотила его. Эта улыбка не шла  у  меня  из  головы.  Она
маскировала брешь, то, что он оставил при себе,  финальную  фразу,  загадку.
Зал ожидания, зал ожидания, зал ожидания; я повторял это снова и снова, пока
не наступила ночь.



   6

   Я заехал за Алисон, и мы отправились в гараж, хозяин которого  подрядился
продать мою машину. Я-то собирался подарить машину ей, но она отказалась.
   - Она будет напоминать мне о тебе.
   - Тем лучше.
   - Не хочу все время тебя помнить. И видеть никого  на  твоем  сиденье  не
хочу.
   - Может, хоть деньги заберешь? Много за нее не дадут.
   - Чаевые?
   - Чушь.
   - Мне ничего не надо.
   Но я-то знал, что она мечтает о мотороллере. Оставлю чек с  надписью  "На
мотороллер", она должна его взять.
   Последний вечер прошел на удивление  спокойно;  словно  я  уже  уехал,  и
разговариваем не мы, а наши тени. Мы обсудили, что будем делать завтра.  Она
не  хотела  меня  провожать  (я  уезжал  поездом,   с   вокзала   Виктория);
позавтракаем как обычно, она пойдет на  работу,  так  чище  и  проще  всего.
Поговорили о будущем. Как только получится, она полетит  в  Афины.  Если  не
выйдет, Рождество я  справлю  в  Англии.  Можно  встретиться  где-нибудь  на
полдороге - в Риме, в Швейцарии.
   - В Алис-Спрингс, - сказала она.
   Ночью мы не могли уснуть, и каждый знал, что другой не спит, а заговорить
боялся. Она нашла мою руку. Мы лежали молча. Потом она сказала:
   - Я буду ждать тебя. Не веришь? - Я молчал. -  Мне  кажется,  я  дождусь.
Честное слово.
   - Знаю.
   - Ты всегда говоришь "Знаю". Вместо того чтоб ответить как следует.
   - Знаю. - Она ущипнула меня. - Предположим, я скажу: да, жди, дай мне год
на размышление. И ты будешь ждать, ждать.
   - Подумаешь!
   - Но это просто дико. Это все равно что обручиться, не решив, женишься ты
или нет. А потом выяснится, что нет. Мы не должны давать обязательств. У нас
нет выбора.
   - Не злись. Пожалуйста, не злись.
   - Посмотрим, что будет дальше.
   Тишина.
   - Я просто подумала, как вернусь сюда завтра вечером.
   - Я буду писать. Каждый день.
   - Как хорошо.
   - Это же вроде теста. Сильно ли мы будем скучать.
   - Я знаю, что это такое, когда уезжают. Неделю  умираешь,  неделю  просто
больно, потом начинаешь забывать, а потом кажется, что ничего и не было, что
было не с тобой, и вот ты плюешь на все. И говоришь себе: динго, это  жизнь,
так уж она устроена. Так уж устроена эта глупая жизнь. Как будто не потеряла
что-то навсегда.
   - Я не забуду тебя. Никогда не забуду.
   - Забудешь. И я тебя тоже.
   - Мы выдержим. Как бы печально все ни обернулось.
   После долгого молчания она сказала:
   - Да ты и знать не знаешь, что такое печаль.
   Мы проспали. Я специально поставил будильник так, чтобы времени  осталось
в обрез - некогда будет рыдать, Алисон на ходу завтракала. Мы  говорили  обо
всякой ерунде: теперь надо брать  у  молочника  только  одну  бутылку,  куда
пропал мой читательский билет. Наконец она допила кофе,  и  мы  оказались  у
двери. Я смотрел ей в лицо, словно еще не поздно, словно все -  лишь  дурной
сон; серые глаза, пухлые щечки. Навернулись слезы, она  открыла  рот,  чтобы
что-то сказать. Не сказала, подалась ко мне, отчаянно,  неловко,  поцеловала
так быстро, что я по