Тесее,
разбойник, живущий на краю высокой прибрежной скалы.
   (2)  Имеется  в  виду  Мэтью  Арнольд,  бывший   страстным   приверженцем
"античной" системы воспитания молодежи. вато тут не только одиночество, но и
воздух Греции. Он выворачивал традиционные английские понятия о нравственном
и безнравственном наизнанку; нарушить запрет или нет
   -  каждый  определял  сам,  в  зависимости  от  личных   склонностей:   я
предпочитаю один сорт сигарет, ты - другой, что ж тут терзаться?  Красота  и
благо - не одно и то же на севере, но не в Греции. Здесь между телом и телом
- лишь солнечный свет.
   Оставалась еще поэзия. Я взялся за стихи об острове, о Греции - вроде  бы
глубокие  по  содержанию  и  виртуозные  по  исполнению.  Начал  грезить   о
литературном  признании.  Часами  сидел,  уставясь  в  стену  и   предвкушая
хвалебные рецензии, письма маститых товарищей по перу,  восхищение  публики,
мировую известность. Гораздо позже я прочел  мудрые  слова  Эмили  Дикинсон:
"Стихам читатель не нужен"; быть поэтом  -  все,  печатать  стихи  -  ничто.
Вымученный, изнеженный лирический герой вытеснил  из  меня  живую  личность.
Школа превратилась в помеху номер один
   - среди этой мелочной тщеты разве отшлифуешь строку как следует?
   Но в одно несчастное мартовское воскресенье пелена спала с моих  глаз.  Я
увидел свои греческие стихи со стороны: ученические вирши, без мелодии,  без
композиции, банальности, неумело задрапированные обильной риторикой. В ужасе
я перечитывал написанное раньше - в Оксфорде, в Восточной Англии. И  эти  не
лучше; еще хуже, пожалуй. Правда обрушилась на меня лавиной.  Поэт  из  тебя
никакой.
   В безутешном своем прозрении  я  клял  эволюцию,  сведшую  в  одной  душе
предельную тонкость чувств с предельной бездарностью. В моей душе,  вопящей,
словно заяц в силках. Я положил стихи перед собой, брал по  листику,  медлил
над ним, а потом рвал в клочки, пока не заныли пальцы.
   Затем я ушел в холмы, несмотря на сильный холод и начинавшийся дождь. Мир
наконец объявил мне войну. Петушиться бессмысленно,  я  потерпел  фиаско  по
всем пунктам. До сих пор беды подпитывали меня; из пустой породы  мучений  я
извлекал крупицы пользы. В минуты отчаяния  стихи  были  для  меня  запасным
выходом, спасательным кругом, смыслом бытия. И вот  круг  топором  пошел  на
дно, а я остался в воде без поддержки. Мне было так  жалко  себя,  что  я  с
трудом сдерживал слезы. Лицо окаменело гримасой акротерия(1). Я гулял  много
часов, и это был настоящий ад.
   Одни зависят от людей, не понимая этого; другие сознательно ставят  людей
в зависимость от себя. Первые -- винтики,  шестеренки,  вторые  -  механики,
шоферы. Но вырванного из ряда отделяет от небытия лишь возможность воплотить
собственную независимость. Не cogito, но scribo, pingo ergo sum(2). День  за
днем небытие заполняло меня; не знакомое одиночество  человека,  у  которого
нет ни друзей, ни любимой, а именно  небытие,  духовная  робинзонада,  почти
осязаемая, как раковая опухоль или туберкулезная каверна.
   Не прошло и недели, как она действительно стала осязаемой: проснувшись, я
обнаружил две язвочки. Нельзя сказать, что я не ожидал ничего  подобного.  В
конце февраля я ездил в Афины и опять  посетил  заведение  в  Кефисье.  Знал
ведь, что рискую. Но тогда мне было все равно.
   До вечера я боялся  что-либо  предпринять.  В  деревне  было  два  врача:
практикующий, в чью сферу влияния входила и школа, и замкнутый пожилой румын
- он, хоть и отошел от дел, все же изредка принимал. Школьный врач дневал  и
ночевал в учительской, так что к нему я обратиться не мог. Пришлось пойти  к
доктору Пэтэреску.
   Он взглянул на язвочки, выпрямился, пожал плечами.
   - Felicitations.
   -C'est...
   - On va voir ca a Athenes. Je vous donnerai une  adresse.  C'est  bien  a
Athenes que vous l'avez attrape, oui? -  Я  кивнул.  -  Les  poules  la-bas.
Infectes. Seulement les fous qui s'y laissent prendre(3).
   Он носил пенсне на желтом  старческом  лице,  ухмылялся  со  злобой.  Мои
расспросы его позабавили. Шансы на выздоровление есть; я не  заразен,  но  с
женщинами спать пока
   ---------------------------------------(1)   Статуя   или   барельеф   на
фронтоне здания.
   (2) Мыслю... пишу, рисую - следовательно, существую (лат.).
   (3) Поздравляю. - Так это... - Прядется  съездить  о  Афины.  Я  вам  дам
адресок. Вы ведь его в Афинах заработали?.. Девочки  там  те  еще.  Сплошная
зараза. К ним только идиоты и ходят (франц.). нельзя; он лечил бы меня  сам,
но нужен дефицитный препарат пенициллина. Он слышал, препарат можно  достать
с  переплатой  в  одной  афинской  частной  клинике;  результаты   скажутся,
возможно, месяца через полтора-два. Отвечал он  сквозь  зубы;  все,  что  он
может предложить - устаревшая терапия, мышьяк и висмут,  и  в  любом  случае
сначала нужно сдать анализы. Приязнь к  роду  человеческому  давно  покинула
его, черепашьи глаза внимательно следили, как я кладу на стол гонорар.
   Я глупо остановился в дверях, все еще пытаясь снискать его расположение.
   - Je suis maudit(1).
   Он пожал плечами и выпроводил меня на улицу, -  без  проблеска  симпатии,
сморщенный вестник жизни как она есть.
   Начался кошмар. До конца семестра оставалась неделя,  и  сперва  я  решил
немедленно  вернуться  в  Англию.  Но  мысль  о  Лондоне  приводила  меня  в
содрогание; тут можно хоть как-то избежать  огласки  -  я  имею  в  виду  не
остров, а Грецию в целом. На доктора Пэтэреску положиться нельзя; кое-кто из
старших преподавателей водит с ним дружбу, они часто играют в вист. В каждой
улыбке, в каждом слове я искал намек на  случившееся;  и  уже  назавтра  мне
казалось, что на  меня  поглядывают  с  едкой  насмешкой.  Раз  на  перемене
директор сказал: "Выше нос,  кирьос  Эрфе!  Или  вам  не  по  вкусу  здешние
радости?"  Я  счел,  что  трудно  выразиться  определеннее;   присутствующие
рассмеялись - явно громче, чем заслуживала эта реплика сама по  себе.  Через
три дня после визита к доктору я был уверен, что о моей болезни  знают  все,
даже ребята. Всякий раз, как они принимались шептаться, мне слышалось  слово
"сифилис".
   На той страшной  неделе  внезапно  наступила  весна.  Всего  за  два  дня
окрестности покрылись анемонами, орхидеями, асфоделями, дикими гладиолусами;
отовсюду  слышалось  пение  перелетных  стай.  Кричали  в  ярко-синем   небе
изогнутые караваны аистов, пели ученики, и самые суровые
   ---------------------------------------(1) Это проклятье какое-то на  мне
(франц.). преподаватели не могли удержаться от улыбок. Весь мир поднялся  на
крыло, а я был придавлен к земле; бесталанный Катулл,  пленник  безжалостной
Лесбии - Греции. Меня трепала бессонница, и однажды ночью я сочинил  длинное
послание Алисон, где пытался объяснить, что со мной сталось, что я помню  ее
письмо, написанное в буфете, и теперь верю ей до конца, что я себя презираю.
Но даже тут ввернул пару укоряющих фраз, ибо убедил себя,  что  последним  и
худшим моим грехом был отъезд. Надо было жениться на ней; по  крайней  мере,
приобрел бы попутчика в этой пустыне.
   Письмо я  не  отправил,  но  снова  и  снова,  ночь  за  ночью,  думал  о
самоубийстве. Похоже, вся  наша  семья  мечена  гибельным  клеймом:  сначала
дядья, которых я не успел увидеть - первый сгинул  на  Ипре,  второй  -  при
Пашенделе; потом родители. Жестокая, бессмысленная смерть, проигрыш вчистую.
Алисон в лучшем положении; она ненавидит жизнь, а я  сам  себя  ненавижу.  Я
ничего не создал, я принадлежу небытию, neant; наверно, единственное, на что
я еще способен, - это покончить с собой. Признаюсь, мечтал я и  о  том,  что
моя смерть станет упреком, брошенным в лицо всем, кто когда-либо меня  знал.
Она оправдает цинизм, обелит одинокую самовлюбленность; останется в  людской
памяти финальным, мрачным триумфом.
   За день до конца семестра я обрел почву  под  ногами.  Понял,  что  нужно
делать. У школьного привратника была старая двустволка - как-то он предлагал
одолжить ее мне, чтобы поохотиться в холмах. Заглянув к нему, я напомнил  об
этом предложении. Он пришел в восторг и набил мой  карман  патронами;  сосны
кишели пролетными перепелами.
   Пробравшись по оврагу на школьных задворках, я перевалил низкую седловину
и углубился в лес. Вокруг сгущался полумрак. На севере, за проливом, купался
в лучах  солнца  золотой  полуостров.  Воздух  был  тепел,  прозрачен,  небо
светилось сочно-синим. Далеко позади, на холме, звенели колокольчики стада -
его гнали в деревню, на ночлег.  Я  не  останавливался.  Так  ищут  укромное
местечко, чтобы облегчиться; нужно было ненадежнее спрятаться от чужих глаз.
Наконец я облюбовал каменистую впадину.
   Зарядил ружье и сел, прислонившись к сосне. Сквозь палую хвою у  подножья
пробивались соцветия гиацинтов. Я повернул ружье  и  посмотрел  в  ствол,  в
черный нуль погибели. Прикинул наклон  головы.  Приставив  ствол  к  правому
глазу, повернулся так, чтобы мглистая молния выстрела  вмазалась  в  мозг  и
вышибла затылок. Потянулся к собачке - пока еще  проба,  репетиция,  -  нет,
неудобно. При наклоне голова может в решающий момент  сдвинуться  с  нужного
места, и все пойдет прахом, поэтому я нашарил  сухую  ветку  -  такую,  чтоб
пролезла меж спусковым  крючком  и  дужкой.  Вынул  патрон,  вставил  палку,
подошвами уперся в нее - правый ствол  в  дюйме  от  глаза.  Щелкнул  курок.
Легко. Я снова зарядил ружье.
   Сзади, с холмов, донесся девичий голос. Должно  быть,  погоняя  коз,  она
разливалась  во  все  горло,  без  какой  бы   то   ни   было   мелодии,   с
турецко-мусульманскими переливами. Звук шел словно  из  многих  мест  сразу;
казалось, поет не человек, а пространство. Похожий голос, а  может,  и  этот
самый, я как-то уже слышал с холма за школой. Он заполнил классную  комнату,
ребята захихикали. Но теперь он звучал волшебно,  изливаясь,  из  средоточия
такой боли, такого одиночества, что  мои  боль  и  одиночество  сразу  стали
пошлостью и бредом. Я сидел с ружьем на коленях, не в силах пошевелиться,  а
голос все плыл и плыл сквозь вечер. Не знаю, скоро ли она замолчала, но небо
успело потемнеть, море поблекло и стало перламутрово-серым.  Все  еще  яркий
закат окрашивал в розовый цвет высокие облачные ленты  над  горами.  Море  и
суша удерживали свет,  словно  он,  подобно  теплу,  не  иссякает  с  уходом
источника излучения. А голос затихал, удаляясь к деревне; наконец замер.
   Я снова поднял ружье и направил дуло в лицо. Концы палки торчали в разные
стороны, ожидая, когда я надавлю на них ступнями. Ни ветерка. За много  миль
отсюда загудел афинский пароход,  направляющийся  к  острову.  Но  меня  уже
окружал колокол пустоты. Смерть подошла вплотную.
   Я не двигался. Я ждал. Зарево, бледно-желтое, потом бледно-зеленое, потом
прозрачно-синее, как цветное стекло, сияло над горами на западе. Я  ждал,  я
ждал, я слышал, как пароход загудел  ближе,  я  ждал,  чтобы  властная  тьма
согнула и выпрямила мои колени; и не дождался. Я все время  чувствовал,  что
за мной наблюдают, что я не один, что  меня  используют,  что  подобный  акт
можно совершить лишь экспромтом, не раздумывая - и  с  чистым  сердцем.  Ибо
вместе с прохладой весенней ночи в меня  все  глубже  проникала  мысль,  что
движим я вовсе не сердцем, а вкусом,  что  превращаю  собственную  смерть  в
сенсацию, в символ, в теорему. Я хотел не просто  погибнуть,  но  погибнуть,
как  Меркуцио(1).  Умереть,  чтобы  помнили;  а  истинную  смерть,  истинное
самоубийство необходимо постигает забвение.
   А еще - голос; свет; небо.
   Темнело, афинский пароход завыл совсем рядом, а я сидел и курил,  отложив
ружье в сторону. Теперь я знал,  чего  я  стою.  Я  понимал,  что  отныне  и
навсегда заслуживаю лишь презрения. Я был и остался глубоко  несчастным;  но
не был и никогда не стану настоящим; как сказал бы  экзистенциалист,  равным
себе. Нет, я не наложу на себя руки, буду жить,  пусть  опустошенный,  пусть
увечный.
   Я поднял ружье и наугад выстрелил вверх.  Содрогнулся  от  грохота.  Эхо,
треск падающих сучьев. И обвал тишины.
   - Подстрелили кого-нибудь? - спросил старый привратник.
   - Всего одна попытка, - ответил я. - Промазал.



   9

   Через несколько лет, в  Пьяченце,  я  увидел  габбью  -  черную  железную
клетку,                подвешенную                на                 высокой
коло---------------------------------------(1)  Персонаж  трагедии   Уильяма
Шекспира "Ромео и Джульетта". Далее многочисленные шекспировские  аллюзии  в
тексте Фаулза не комментируются. кольне; некогда преступники умирали там  от
голода и разлагались на глазах горожан. Глядя на нее, я вспомнил ту  зиму  в
Греции  и  габбью,  которую  смастерил  для  себя  из  света,   одиночества,
самообмана. Стихи и смерть, внешне противоположные, означали одно: попытку к
бегству. К концу того проклятого семестра моя душа превратилась о  пленника,
и былые надежды корчили ей; рожи сквозь кованую решетку.
   Но я разыскал в Афинах клинику,  куда  меня  направил  деревенский  врач.
Анализ по Кану подтвердил  диагноз  доктора  Пэтэреску.  Десятидневный  курс
влетел в круглую  сумму;  большая  часть  лекарств  была  ввезена  о  Грецию
нелегально или украдена, и мне  приходилось  оплачивать  труды  целой  шайки
жуликов. Угодливый молодой врач с  американским  дипломом  уверял,  что  мне
нечего  волноваться:  прогноз  превосходный.  После  пасхальных  каникул  на
острове меня дожидалась открытка от Алисон. Изо рта аляповатого  кенгуру  на
картинке выходил пузырь с надписью "Не  забываю  тебя".  Мой  день  рождения
(двадцать шесть лет) как раз пришелся на праздники, я справил его в  Афинах.
Открытка была из Амстердама. На обороте пусто,  лишь  подпись:  "АЛИСОН".  Я
бросил ее в корзину для бумаг. Но вечером вытащил.
   Скоро должно было выясниться, вступит ли  болезнь  во  вторичную  стадию.
Чтобы скрасить тяготы ожидания, я прочесывал остров вдоль и поперек.  Каждый
день плавал, гулял. Становилось  все  жарче,  после  обеда,  в  самый  зной,
учеников отправляли на тихий час. А  я  уходил  в  сосны,  спеша  перевалить
водораздел н очутиться в южной части острова, подальше от школы  и  деревни.
Тут не  было  ни  души;  три  домика,  спрятавшихся  в  одной  из  бухточек,
часовенки,  затерянные  в  зелени  сосняка  и  посещаемые   только   в   дни
святых-покропителей, и неприметная вилла, на которой никто не жил. А  вокруг
-  горделивая  тишь,  потаенность  чистого  холста,  предчувствие   легенды.
Казалось, граница света и тени поделила остров надвое; и расписание  уроков,
позволявшее уходить  надолго  лишь  по  воскресеньям  или  с  утра  пораньше
(занятия начинались в половине восьмого), бесило, как короткий поводок.
   Я не думал о будущем. Я был уверен, что лечение не  поможет,  что  бы  ни
говорил врач. Линия судьбы просматривалась ясно: под уклон, на самое дно.
   И тут начались чудеса.




   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   В своем блаженстве злодеи не  ограничились  только  одним  святотатством;
раздев девочку, они укладывают ее на стол лицом вниз, зажигают свечи, ставят
статуэтку нашего Спасителя ей на поясницу и справляют у нее на  ягодицах  то
из почитаемых нами Святых Таинств, которое всегда приводило меня в трепет.
   Де Сад. "Несчастная судьба добродетели"




   10

   В конце мая, воскресным днем, голубым,  как  изнанка  птичьего  крыла,  я
взбирался по козьим тропам на водораздел, противоположный склон которого  до
самого берега, на протяжении  двух  миль,  устилала  зеленая  пена  сосновых
вершин. На западе, за шелковым ковром моря, высилась тенистая  горная  стена
материка,  эхом  отбрасывавшая  на  пять-шесть  десятков  миль,   к   южному
горизонту, звон огромного колокола высот. Лазурный, изумительно чистый  мир;
глядя на ландшафт, что открывался с вершины, я, как всегда, позабыл о  своих
огорчениях. Пошел по гребню холма на запад,  вдоль  диаметра  двух  глубоких
перспектив, северной и южной. Вверх по стволам сосен, как ожившие изумрудные
ожерелья, скользили ящерицы. Тимьян,  розмарин,  разнотравье;  кустарники  с
цветами, похожими на одуванчики, тонули в лучистой синеве неба.
   Через некоторое время я достиг места, где с южной стороны поверхность шла
под уклон, чтобы круто оборваться к  морю.  Здесь  я  всегда  усаживался  на
бровку и курил, блуждая взглядом по гигантским  плоскостям  водной  глади  и
гор. В то воскресенье, не успев устроиться поудобнее, я сразу заметил  некую
перемену в пейзаже. Внизу, на полпути к южной оконечности острова, виднелась
бухта с тремя домиками  на  берегу.  Отсюда  побережье,  изрезанное  низкими
мысами и потаенными заливчиками, изгибалось к западу. С той стороны  обжитой
бухты вздымалась крутая скала, вдававшаяся  в  глубь  острова  на  несколько
сотен ярдов - красноватый откос, покрытый осыпями и трещинами; скала служила
словно бы крепостной стеной одинокой виллы, стоявшей на мысу позади  нее.  Я
знал лишь, что  дом  этот  принадлежит  афинянину,  видимо,  состоятельному,
который наезжал сюда только в разгар  лета.  С  водораздела  просматривалась
плоская крыша, остальное заслоняли кроны сосновой рощи.
   Но сейчас над крышей вилась белая струйка дыма. В дом кто-то въехал.  При
виде ее я разозлился злобой Робинзона, ведь теперь южная часть  острова  уже
не безлюдна, а я чувствовал ответственность за ее чистоту.  Здесь  были  мои
тайные владения, и никто больше - тут я смилостивился над бедными  рыбаками,
обитателями хижин - никто, кроме местных тружеников, не имел на  них  права.
Вместе с тем меня одолело любопытство, и  я  стал  спускаться  по  тропинке,
ведущей к заливу на той стороне Бурани  -  так  назывался  мыс,  на  котором
стояла вилла.
   Наконец за соснами блеснуло море, гряда выгоревших на солнце  валунов.  Я
вышел из леса. Передо мной лежал широкий залив: галечный пляж  и  стеклянная
гладь воды, окольцованные двумя мысами. На левом, восточном, более крутом  -
это и был Бурани, - среди деревьев, росших здесь гуще, чем  в  любом  другом
месте острова, пряталась вилла. Я два или три раза бывал на этом пляже; тут,
как и на большинстве пляжей Фраксоса, возникало пленительное  ощущение,  что
ты - первый оказавшийся  здесь  человек,  первый,  кто  видит,  первый,  кто
существует, самый первый человек на Земле. На вилле  не  подавали  признаков
жизни. Я расположился у западной кромки пляжа, где дно поровнее,  искупался,
перекусил   хлебом,   маслинами   и   зузукакией    (холодными    ароматными
фрикадельками) и за все это время не увидел ни души.
   Вскоре после полудня я подобрался по горячей гальке поближе к  вилле.  За
деревьями ютилась беленая часовенка.  Через  трещину  в  двери  я  разглядел
перевернутый стул, пустой алтарь, безыскусно выписанный иконостас.  К  двери
было  пришпилено  булавками  распятие  из  золоченой  бумаги.  Рядом  кто-то
нацарапал "Айос Димитрьос" - "святой  Димитрий".  Я  вернулся  на  пляж.  Он
заканчивался каменистым обрывом, поверху  поросшим  неприступными  зарослями
кустарника  и  сосняка.  На  высоте  двадцати-тридцати  футов  тянулась   не
замеченная мною раньше колючая проволока; ограда сворачивала в лес,  защищая
мыс от вторжения. Меж ее ржавыми жгутами без труда  пролезла  бы  и  дряхлая
старуха, но  нигде  больше  на  острове  колючей  проволоки  мне  видеть  не
доводилось, и она не пришлась мне по душе. Своим присутствием она оскорбляла
мое одиночество.
   Рассматривая крутой и лесистый знойный склон, я вдруг почувствовал чей-то
взгляд и на себе. За мной наблюдали. Под деревьями на  обрыве  -  никого.  Я
подошел поближе к скале, так  что  проволочная  ограда,  проложенная  сквозь
кустарник, оказалась у меня над головой.
   Ох, что это  отсвечивает  за  обломком  скалы?  Синий  ласт.  А  за  ним,
полускрытые бледной тенью соседнего обломка, - второй ласт  и  полотенце.  Я
снова огляделся и тронул полотенце ногой. Под  ним  лежала  книга.  Я  сразу
узнал обложку: одна  из  сам