Молчание. -
Финал грустной сказочки.
   - Действительно грустной.
   - Честное слово, я не принцесса какая-нибудь. Просто...
   - Ты не виновата.
   - Постепенно все окрашивалось мазохизмом. Чем гаже мне было, тем  выше  я
себя ставила.
   - И с тех пор - никого?
   - Весной я было начала встречаться с одним типом из
   "Тавистока". Но он быстро смекнул, что тут ловить  нечего.  Я  расчесывал
пальцами ее локоны.
   - Почему?
   - Потому что я с ним в постель не лягу.
   - Из общеполитических соображений?
   - В Кембридже у меня был еще приятель. На первом курсе.
   - А тот что?
   - Дико, но с ним все было наоборот. Ночью гораздо интереснее, чем днем. -
И сухо добавила: - К несчастью, он об этом знал. И как-то обнаружилось,  что
я не единственная скрипочка, на которой он играет.
   - Ну и дурак же он после этого.
   - Кажется, мужчины к подобным вещам иначе относятся, Не  все,  но  такие,
как он. А я  сочла  себя  опозоренной.  Как  очередная  голова  на  стене  у
охотника.
   Я поцеловал ее волосы:
   - Но чутье на дичь у него отменное.
   Когда она вновь заговорила, голос звучал застенчиво, почти робко.
   - Ты со многими спал?
   - Никакая из них с тобой не сравнится. И потом, это было не одновременно.
   Поняв, до чего двусмысленный задала вопрос, она спохватилась:
   - Я не то хотела... ну, в общем, ясно. - Я бы с радостью переменил  тему,
но теперь, когда табу было нарушено, Жюли заметно оживилась.  -  Я  ведь  не
Джун, мне это не безразлично.
   - Так я ей безразличен?
   - Ты ее не раздражаешь. Уже большое дело.
   - Для тебя, судя по тону, действительно большое.
   - В воскресенье я ее чуть не прибила. - Ткнула назад согнутым локтем. - И
тебя заодно, потому что ты как раз бить ее вовсе не собирался.
   - За что? Кабы не она, я не скоро решился бы к тебе прикоснуться.
   - С той ночи она меня непрестанно доводит. Вы с ней, дескать, куда больше
друг Другу подходите.
   Я крепче прижал ее к себе.
   - Мне лучше знать, кто мне подходит, а кто нет.
   Шрамы к лицу не только мужчинам.
   Воцарилось молчание. Кончиком своего пальца Жюли водила  вдоль  моих,  от
большого до мизинца.
   - Вчера вечером мы с ней тоже сюда ходили.
   - Зачем?
   - Жарко было. Не спалось. Искупаться. Она все ждала, что из лесу выскочит
милый греческий пастушок.
   - А ты?
   - Вспоминала о своем пастушке, английском.
   - Жаль, что не в чем искупаться.
   Ее палец безостановочно путешествовал по моим.
   - Вчера тоже было не в чем.
   - Ты что, серьезно?
   Заминка.
   - Джун уверена, что я не посмею.
   - Так давай хоть раз умоем ее!
   - Только окунемся, другое - ни-ни.
   - Но сразу, как у тебя закончится...
   Помолчала; я ощутил во тьме ее улыбку. Приподнялась, шепнула мне в  самое
ухо:
   - Вам, мужчинам, все вслух надо и вслух.
   И немедля выпрямилась, потянула за собой. Мы снова спустились к воде.  На
борту призрачно-бледной яхты колыхался красный фонарик,  слабо  отражаясь  в
волнах. На той стороне залива, средь мглы старых  сосен,  в  доме  светилось
окно. Кто-то бодрствовал там в этот поздний час. Жюли подняла руки, я  через
голову стянул с нее фуфайку. Потом повернулась спиной; я разъял застежку  ее
лифчика, она - тугой замок юбки. Мои ладони скользнули вперед.  Юбка  упала.
Жюли замерла, лопатками  прислонившись  ко  мне,  поймав  мои  руки  своими,
удерживая их на голой груди. Я поцеловал ее ключицу. Но она уже нисходила  в
море, длинноволосая, стройная, светлокожая,  с  белой  полоской  на  бедрах;
ночной двойник своей солнечной сестры, явившийся на  тот  же  пляж  три  дня
спустя. Я суетливо разделся. Не оглядываясь, Жюли зашла в воду  по  пояс,  с
тихим всплеском окунулась и брассом поплыла в сторону яхты. Через  полминуты
я поравнялся с нею, сбавил темп, чтобы не обгонять.  Вот  она  остановилась,
усмехнулась  мне,  перебирая  ногами  и  руками:  ну  мы   с   тобой   даем,
обхохочешься.
   Заговорила по-гречески, но  не  на  том  языке,  что  я  изучал;  гораздо
архаичнее, почти без шипящих и стяжений.
   - Что это?
   - Софокл.
   - Но что это значит?
   - Ничего, просто музыка... Первое время у меня в голове не  укладывалось,
- сказала она. - Вся уйма черненьких курчавых словечек вдруг зазвучала.  Они
не умерли, они до сих пор живут.
   - Понимаю.
   - Будто родилась в изгнании. И только теперь это осознала.
   - Со мной то же самое.
   - Ты вообще тоскуешь по Англии?
   - Нет.
   Улыбка.
   - Но ведь в чем-то же мы не совпадаем?
   - В этом мире - вряд ли.
   - Полежу на спине. Недавно научилась. Развела руки  в  стороны,  медленно
упала лицом вверх, точно кокетливый ребенок. Я  подплыл  чуть  ближе.  Глаза
прикрыты,   на   губах   играет   усмешечка,   волосы   промокли,   как    у
девчонки-подростка. Вода безмятежна - черное стекло.
   - Ты похожа на Офелию.
   - Что, пора в монастырь?
   - Никогда не любил Гамлета, сейчас особенно.
   - А вдруг ты тот дурак, за которого он меня замуж выпихивал?
   Вот и я улыбнулся посреди темноты.
   - Приходилось играть Офелию?
   - В школе. Эту сцену как раз. На пару с одной пришибленной лесбиянкой,  -
та балдела, наряжаясь в мужскую одежду.
   - Вплоть до гульфика?
   С упреком:
   - Мистер Эрфе! Не предполагала, что вы такой пошляк.
   Подобравшись еще, я поцеловал ее в бок,  ткнулся  было  повыше,  но  Жюли
выгнулась, ушла под воду,  и  меня  отбросило  назад.  Возня,  буруны  пены,
хлюпанье  -  я  попытался  ее  обнять.  Но   удостоился   лишь   мимолетного
прикосновенья губ; она снова извернулась и тем же немодным брассом зачастила
обратно к берегу.
   Однако у кромки прибоя, как бы вымотанная борьбой, стала  грести  реже  и
ступила на  дно  в  том  месте,  где  вода  доходила  до  середины  плеч.  Я
остановился рядом, опять нашарил внизу ее  кисть,  и  на  сей  раз  Жюли  не
отстранилась. Я обнял ее  за  талию,  она  подняла  руки,  обвила  мою  шею,
опустила ресницы: рука моя трепетно блуждала под  водой  -  впадины,  перси,
подмышки. Ближе, хорошая, ближе; ее подошвы улитками взбирались  по  склонам
моих ступней. Ни щелочки меж нами, запрокинутое лицо,  сомкнутые  веки.  Моя
ладонь заползла под мокрый лоскуток,  обтягивающий  бедра,  другая  ковшиком
обхватила правую грудь, прохладную, влажную, смирную - совсем  иную,  чем  в
судорожной испарине часовни.
   Пока она рассказывала о своем  злополучном  романе,  я  догадался,  какой
фактор ее натуры в докладе не учтен: хрупкое равновесие телесной  робости  и
чувственной дерзости, - первая разжигает  мужчину,  вторая  в  заветный  миг
обрекает на погибель; свойства нимфы,  коих  лишена  ее  сестра,  даром  что
изображала нимфу в ту ночь. Эта же в прямом смысле  и  бежит  от  сатира,  и
манит  того  за  собой.  В  ней   дремлет   зверь,   но   зверь   настоящий,
настороженно-чуткий  к  неверному  шагу,  к   лобовой   дрессировке.   Чтобы
проверить, способен ли чужак как должно понять ее  (подыграть,  приголубить,
оставить в покое), она городит вокруг себя западни-барьерчики. Но уже маячит
на горизонте отрадный край, где не существует барьеров, где  я  заполучу  ее
целиком... и заполучу скоро, ибо она уже льнет ко мне, уже уступает, и  срам
ее вплоть к моему, и сплелись языки, заражаясь стремлением чресел.
   Тишь, темное  море,  алмазный  звездный  навес;  и  моя  набухшая  дрожь,
уткнувшаяся в ее лоно. Вдруг, не разжимая объятий, яростно мотнула  головой.
И прошептала:
   - Бедняжка. Это нечестно.
   - Не могу справиться. Слишком хочу тебя.
   - Тебе и не надо справляться.
   Слегка отодвинулась; рука ее юркнула  в  промежуток  меж  нашими  телами.
Нежно подняла торчком, сжала пальцами  со  всех  сторон  -  боязливо,  точно
прежняя стыдливость вернулась.
   - Бедный рыбеночек.
   - И плыть ему некуда.
   Там, под водою, пальцы кусались, ласкали; снова шепот:
   - Так - приятно тебе?
   - Дурочка.
   Помедлив, повернулась боком, обхватила меня правой рукой, а я обнял ее за
плечи левой, сильно притянул к себе. Ее левая  кругами  бродила  по  бедрам;
провела вскользь, подняла, отпустила, коснулась; шелком облепила  основанье,
напряглась,  чуть  стиснула.  Пальцы  казались  неумелыми,  они   страшились
причинить боль. Я опустил свободную руку, показал ее руке, что делать, отвел
ладонь, поднял ее лицо, нашарил губами губы. Все вокруг постепенно исчезало.
Лишь ее язык, ее близкая кожа, сырые пряди, сладостный ритм руки под  водой.
Хоть  бы  это  длилось  всю  ночь,  этот  обоюдный  соблазн,  эта  нежданная
готовность, с какою недотрога, привереда, любительница Софокла оборачивается
безропотной гейшей, пленительной русалкой - русалкой, к счастью, только выше
пояса. Я покачнулся, расставил ноги шире, и ее нога  обвилась  вокруг  моей.
Трусики-тряпочка, последнее напоминание об одежде, терлись о  мое  бедро.  Я
оторвал ладонь от ее груди и протянул руку туда;  но  рука  была  поймана  и
водворена на место.
   Всю ночь; но нет, нетерпение нарастало. Вот  она  без  слов  поняла,  что
касанье должно стать жестче; пылко приникла  ко  мне,  на  глазах  утрачивая
сдержанность; а в тот момент, когда я начал бессильно изливаться  в  соленую
воду, повернула голову и укусила меня за бицепс, словно и ее настиг  оргазм,
пусть воображаемый.
   Сделано. Ладонь разжалась, ласково погладила  живот.  Я  схватил  Жюли  в
охапку  и  поцеловал,  немного  ошеломленный   тем,   как   стремительно   и
бесповоротно пала ее притворная добродетель. Видно,  отчасти  этому  помогли
шпильки сестры, но не только; скорей всего,  в  глубине  души  Жюли  и  сама
мечтала о чем-то подобном. Мы стояли вплотную, не двигаясь,  не  нуждаясь  в
словах; последняя преграда рухнула. Жюли коснулась губами моей  кожи;  немой
обет.
   - Мне пора. Джун наверху заждалась.
   Наспех поцеловавшись, мы несколькими гребками достигли суши. Рука об руку
отправились одеваться. Обсыхать было некогда. Она натянула  юбку,  нагнулась
вбок, чтобы застегнуть ее. Я поцеловал ее влажную грудь,  застегнул  лифчик,
помог надеть фуфайку. И она  помогла  мне  одеться.  Сплетя  предплечья,  мы
побрели вдоль кромки воды к Бурани. Тут меня  осенило,  что  Жюли  потрясена
куда больше, чем я, впервые обрела - или обрела заново -  самую  суть  своей
чувственности, обрела с помощью испытанного мной наслаждения... и с  помощью
ночи, тепла, древних чар дикой  Эллады.  Черты  ее  лица  смягчились,  стали
проще; теперь то было лицо, а не личина.  И  еще  я  с  щекотным  торжеством
понял: даже след недоверия, посеянного между нами Кончисом, изгладился. Я не
стану ждать ответов  на  письма.  Может,  прямо  на  поверхности  -  или  на
небольшой глубине - дело, как  у  людей  водится,  слегка  нечисто,  но  это
лукавство  совместное,  желанное  для  нас  обоих;  словно  бы  затем,  чтоб
убедиться в своей правоте, я на ходу развернул Жюли к  себе.  Не  противясь,
она встретила мои губы - с такой готовностью,  точно  читала  мою  душу  как
книгу. Меж нами не осталось ни тени, ни облачка.
   Мы шли рядом, пока не завиднелся дом. Лампа в концертной уже потухла,  но
светилась другая, в заднем окне, в том, за которым -  моя  здешняя  спальня.
Туда явно поставили вторую кровать, и они с Джун в мое  отсутствие  ночевали
там, - и то, что она  сейчас  будет  спать  в  "моей"  постели,  безупречным
символом завершало вечер. Мы шепотом, наскоро обсудили, что станем делать  в
выходные, - но эта забота теперь утихла. Старик не нарушил  слова,  за  нами
никто не  следил,  мой  статус  Фердинанда  по  отношению  к  солоноволосой,
лизучей, жаркогубой Миранде - Жюли - был наконец узаконен.  В  любом  случае
остаток лета, остаток жизни принадлежал нам обоим.
   Попрощалась со мной поцелуем, сделала пару  шагов  к  дому,  стремительно
обернулась, еще раз чмокнула меня. Я глядел вслед, пока она не  растворилась
в сумраке под колоннадой.
   Преодолевая усталость, я быстро  взбирался  по  тропинке  на  центральный
водораздел, чтобы ходьба высушила сырую одежду. Ничего, что наступит завтра,
что я не высплюсь, буду мучительно клевать носом во время  уроков;  все  это
мелочи. Жюли напитала меня забытьем. Словно ты набрел на спящую красавицу, а
та, пробудившись, выказала не  просто  любовь,  но  давний  любовный  голод,
пряную жажду вытравить из тела оскомину прошлогодних своих вымученных  утех,
незадачливой своей страсти. В мечтах Жюли обретала опытность и навык, скорую
нежность и неспешное бесстыдство, свойственные Алисон,  -  но  усугубленные,
осмысленные, расцвеченные изяществом, духовностью, поэзией... чем  дальше  я
шел, тем благостней улыбался. Путь освещали звезды и новорожденный месяц; да
я теперь и с закрытыми глазами отыскал бы дорогу  сквозь  немую,  призрачную
чащу  алеппских  сосен,  отделенную  от  меня  пеленою  вязкого  томленья  и
податливости распахнутого женского тела: ночь за ночью в  деревенском  доме,
сиеста за нагой праздной сиестой в затененной постели... насытившись же,  ты
ощущаешь иной,  золотистый  вкус,  -  вкус  присутствия  Джун,  в  нагрузку,
внахлест. Конечно, любил я именно Жюли, но что за любовь без острастки,  без
угрозы невинных измен?
   Вот и странная мистерия, что свела нас,  -  Кончис  с  его  таинственными
замыслами, - открывалась с  неожиданной  стороны.  Хозяин  зверинца  печется
прежде всего о том, чтоб животные не сбежали, а  не  о  том,  чтоб  в  своих
вольерах они рабски следовали его прихотям. Он соорудил  решетки,  эфемерные
клетки  чаяний  и  эмоций,  приковывающие  нас   к   Бурани.   И   коли   он
дворянин-елизаветинец, то мы - его домашний, личный театр, вроде  того,  что
держал граф Лестер; однако не заложен ли в "эксперимент" принцип Гейзенберга
не накрывает ли зона  неопределенности  и  его,  наблюдателя-вуайера,  а  не
только нас, подопытных людишек? Похоже, он, кроме прочего, пробует  досадить
нам мнимым диссонансом меж многомудрой Европой и несмышленой  Англией.  Ведь
при всем своем чеканном снобизме он  лишь  рядовой  европеец,  абсолютно  не
восприимчивый к духовным глубинам и нюансам английского мировидения. И  меня
и  девушек  он  считает  простачками,  недоростками;  мы  же   с   легкостью
перелицемерим его лицемерье, - как раз потому, что родились  англичанами,  с
маской на глазах, с молоком неправды на губах.
   Я  достиг  перевала.  Вокруг  царила  мертвая  тишина,  нарушаемая   лишь
чирканьем моих подошв о разбросанные по тропе  камешки.  Далеко  внизу,  под
мерцающим  небом,  гладило  мятый  серый   бархат   сосновых   крон   тускло
поблескивающее море. Над землей безраздельно властвовала ночь.
   На южном склоне водораздела, чуть ниже вершины, вздымался небольшой утес.
Деревья  здесь  расступались;  я  остановился  перевести  дух  и  напоследок
полюбоваться Бурани. Взглянул на часы: самое начало первого.  Остров  крепко
спал. И вдруг, точно серебряные обрезки ногтя Луны,  на  меня  стало  падать
одиночество собственного существования, долгая, долгая несовместность "я"  и
мира вокруг, - чувство, что порой настигает нас тихими ночами, но  очищенное
от всякой тоски.
   Тут откуда-то сзади, с холмов за спиной,  донесся  шорох.  Слабый-слабый;
однако я метнулся с  тропы  под  сень  раскидистого  дерева.  Там,  наверху,
человек или зверь задел ногой камень. Секунд пятнадцать я выжидал. А потом -
вздрогнул, замер, затаился.
   На утесе, на фоне темного неба, вырисовался пепельный силуэт.  За  ним  -
второй, третий. Я слышал, как  осторожно  они  ступают  по  скале,  различал
приглушенный лязг металла. Вот их, как по  волшебству,  уже  шестеро.  Шесть
серых теней на краю обрыва. Один вытянул руку, указывая вниз; но  голосов  я
не услыхал. Островитяне? Но летом они редко забредают  на  водораздел,  а  в
такой час - никогда. Впрочем, я уже  понял,  кто  это  такие.  Солдаты.  Вон
неясные очертанья стволов, вон матовые блики луны на касках.
   Месяц назад греческая армия проводила учения на полуострове, через пролив
то и дело сновали десантные катера. Верно, и эти вояки  отрабатывают  у  нас
технику ночной высадки. Но с места я не двинулся.
   Один из  силуэтов  повернул  вспять,  остальные  -  за  ним.  Кажется,  я
догадываюсь: они собирались свернуть на тропку, ведущую к Бурани и Муце,  но
зашли слишком далеко по  хребту  и  промахнулись.  Словно  в  подтверждение,
издалека послышался хлопок - выстрел из ракетницы? К западу  от  Бурани  над
морем завис мигающий огонек. Медленно прочертил параболу. Да,  осветительная
ракета. Я сам на ночных учениях десятки раз такими стрелял. Те шестеро  явно
намеревались "атаковать" некий ориентир на дальнем берегу бухты.
   И все же я огляделся. В двадцати ярдах к  валунам  лепятся  кустики,  где
можно укрыться. Я на цыпочках промчался меж сосен и, забыв про чистые  брюки
и рубашку, спрыгнул в какую-то расщелину. Камень  еще  не  успел  остыть.  В
темном массиве хребта виднелась зазубрина. Тропа именно там.
   Мелькнуло белое: да, тропа там. Солдаты спускались по ней. Скорее  всего,
это компанейские ребята откуда-нибудь из Эпира. Но я изо всех сил  вжался  в
скалу. И, как только услышал, что они вровень со  мной,  ярдах  в  тридцати,
чуть приподнял лицо, вгляделся через спасительную путаницу веток.
   В груди екнуло. На них немецкая форма. Сперва мне пришло  в  голову,  что
они вырядились в нее, изображая предполагаемого противника; но после зверств
оккупантов ни один греческий солдат, если он в здравом уме,  немецкую  форму
не наденет, даже по приказу начальства;  и  тут  до  меня  дошло.  Спектакль
выплеснулся за территорию Бурани, старый черт не уступил нам ни пяди.
   Замыкающий тащил сумку  пообъемистей,  чем  у  остальных;  оттуда  торчал
тонкий,  еле  различимый  прут.  Меня  озарило.  Я   сразу   понял:   помимо
Димитриадиса, в школе есть  и  другой  лазутчик.  Грек  с  типично  турецкой
внешностью, замкнутый, коротко стриженный крепыш естественник. В учительской
он не появлялся, дневал и ночевал в своей лаборатории.  Сотрудники  прозвали
его "о  алкемикос",  алхимик.  С  унынием  погружаясь  в  придонные  глубины
вероломства, я вспомнил, что Пэтэреску  -  его  закадычнейший  приятель.  Но
прежде всего - что в лаборатории имеется рация: кое-кто из  учеников  мечтал
стать военным радистом. Ее позывные даже занесены в регистр  радиолюбителей.
Я саданул кулаком по земле.  Просто  как  дважды  два.  Вот  откуда  о  моем
приближении узнавали заранее. В школьной ограде одна-единственная калитка, и
пожилой привратник всегда на посту.
   Солдаты скрылись из виду. На  подошвах  у  них,  должно  быть,  резиновые
набойки; снаряжение переложено войлоком, чтоб не  поднимать  шума.  Но  они,
очевидно, не рассчитали, что я стану  двигаться  так  быстро.  Ракета  могла
означать лишь одно: запоздалый сигнал, что я тронулся  в  путь.  Я  недобрым
словом помянул Жюли, однако тут же раскаялся. Кончису  слишком  уж  на  руку
пришлось бы мое недоверие; и он не учел того  самозабвенья,  с  каким  "сыр"
только что переметнулся на мышкину сторону. О новой ловушке  Жюли,  конечно,
ни сном ни духом не ведает; а мышь превратилась в лису и впредь  будет  куда
осмотрительней.
   Я  было  собрался  пойти  следом  за  солдатами  и  выяснить,   куда   те
направляются, но опыт армейской службы вовремя дал о себе знать. В безветрие
ночные рейды нежелательны; не забудь, стоящий между тобой и луной видит тебя
как на ладони, а ты его - нет. Всего полминуты миновало, а шаги  парней  уже
почти стихли. Затукал по тропе камешек,  умолк;  подскочил  и  упал  другой,
подальше. Я помедлил еще полминуты,  рывком  выпрямился  и  во  все  лопатки
устремился наверх.
   На изгибе хребта расселина сглаживалась, и тропка на протяжении полусотни
ярдов бежала по ровному, открытому месту, а затем ныряла на северный  склон.
Мне предстояло пересечь каменистое пространство, совершенно голое,  если  не
считать пары одиноких кустиков. За ним начинался обширный, примерно  в  акр,
участок, поросший высоким тамариском. Там, где тропа врезалась в него, среди
разлапистых веток чернел