ожидание.
   И колебался я так же, как в первый раз, хоть и по иным причинам.  Положил
походную сумку на плетеный пуфик и  вступил  в  концертную.  От  клавикордов
поднялась  человеческая  фигура,  будто  давным-давно  стерегшая  миг  моего
появления. Молчанье.
   - Вы что, ждали меня?
   - Ждал.
   - Несмотря на письмо?
   Взглянул мне в лицо, затем на руку, где красовалась  ссадина,  полученная
мною десять дней назад, в стычке с  "фашистами".  Теперь  она  подсохла,  но
красные  следы  дезинфектанта,  наложенного  школьной  медсестрой,  еще   не
исчезли.
   - Вы бы аккуратней. Здесь недолго схватить заражение крови.
   Я кисло улыбнулся.
   - Да уж и так вовсю берегся.
   Не извиняется, ничего не объясняет; и отвечает  как-то  уклончиво.  Яснее
ясного: что б он там ни обещал девушкам, мне по-прежнему собирается  пудрить
мозги. За его плечом в окне мелькнула Мария с подносом. И еще одно  я  успел
заметить: с витрины, где выставлены ископаемые непристойности, убрана старая
фотография лже-Лилии. Опустив сумку на пол,  я  скрестил  руки  на  груди  и
улыбнулся опять, не менее кисло.
   - Я тут побеседовал с барбой Димитраки.
   - Вот как?
   - Оказывается, у меня больше товарищей по несчастью, чем я думал.
   - По несчастью?
   - А как еще назвать тех, кого  подвергают  мукам,  не  оставляя  никакого
выбора?
   - Звучит как строгая дефиниция рода людского.
   - Меня  сильней  заботит,  как  определить  человека,  который,  по  всей
видимости, возомнил себя богом.
   Тут он не сдержал улыбки, будто принял мою откровенную иронию  за  лесть.
Обойдя клавикорды, приблизился.
   - Дайте осмотрю вашу руку. - Я грубо  сунул  ее  ему  под  нос.  Костяшки
пальцев здорово  свезло,  но  они  почти  зажили.  Он  не  спеша  обследовал
царапину, спросил, не было ли признаков сепсиса. Потом заглянул мне в глаза.
- Это вышло ненамеренно. Или вы и тут сомневаетесь?
   - Я теперь стану сомневаться во всем, г-н Кончис. Пока не узнаю правды.
   - А если поймете, что лучше вам было ее не знать?
   - Ничего, рискну.
   Оценивающе посмотрел на меня, пожал плечами.
   - Очень хорошо. Давайте пить чай.
   Вывел меня под колоннаду. Не садясь,  сурово  указал  на  противоположный
стул и принялся разливать чай. Я уселся. Он ткнул пальцем в еду.
   - Угощайтесь.
   Я взял сандвич, но прежде чем откусить, поинтересовался:
   - Разве девушкам не полагается узнать правду одновременно со мной?
   - Они ее уже знают. - Он сел.
   - Включая и то, что вы подделали мое письмо к Жюли?
   - Это ее письма к вам подделаны. Ага! "Письма". Что она  мне  писала,  он
смекнул, но сколько раз - не догадался.
   - Простите, - сказал я, улыбнувшись. - Я уже обжигался на молоке.
   Он потупился и, как мне почудилось, в некотором замешательстве,  явно  не
подозревая, до какой степени Жюли была со мной  откровенна,  затеребил  край
скатерти. Угрюмо поднял глаза.
   - Что вам во мне не по вкусу?
   - Ваши адские замашки.
   - Вас что, силком сюда волокут? И в первый раз против воли затащили?
   - Не притворяйтесь наивным. Вы отлично понимаете,  кем  надо  было  быть,
чтоб удержаться. Но, несмотря на все это, - я помахал окорябанной рукой, - я
вам даже признателен. Вот только первое действие домашнего спектакля  -  или
эксперимента, называйте как хотите, - закончилось.  -  Я  улыбнулся  ему.  -
Ручные кролики просекли фишку. - Этого выражения он, похоже, не знал. -  Да,
фишку; рассекли ее надвое. Однако  от  новых  фишек  отпихиваются,  пока  не
поймут, что там внутри.
   И опять он заглянул мне в глаза. Я припомнил слова Джун: ему  надо,  чтоб
не он нас, а мы его поставили в тупик. Но ведь видно же, что наши  вольности
и секреты он согласен терпеть лишь до поры;  вольер,  сколь  ни  сложна  его
планировка, сооружается для того, чтобы  ни  одно  движение  подопытного  не
ускользнуло от наблюдателя.
   Голос его отвердел:
   - Барба Димитраки не рассказывал, что перед войной я держал здесь частный
театрик?
   - Рассказывал.
   Откинулся на стуле:
   - В военные годы у меня оказалось много  времени  для  размышлений  и  не
осталось друзей, чье присутствие отвлекает от дум. И передо  мной  забрезжил
новый театральный жанр. Жанр, где упразднено привычное деление на актеров  и
зрителей. Где привычное пространство -  просцениум,  сцена,  зал  -  напрочь
уничтожено.  Где  протяженность  спектакля   во   времени   и   пространстве
безгранична. И где действие, сюжет свободно текут от  зачина  к  задуманному
финалу. А между этими двумя точками участники  творят  пьесу,  какая  им  по
душе.  -  Кольнул  меня  магнетическим  взглядом.  -  Вы  скажете:  к  этому
стремились и Арто, и Пиранделло, и Брехт, - каждый своим путем. Да, но им не
хватило ни денег, ни отваги, - ни времени, конечно, -  зайти  столь  далеко.
Они так и не решились исключить из своего театра одну  важную  составляющую.
Аудиторию.
   Я улыбнулся с нескрываемой иронией. "Объяснение"  вышло  невразумительней
предыдущих, но Кончису явно невдомек, что он сам не  дает  мне  ни  малейшей
возможности принять на веру его россказни, ибо и новую версию выкладывает на
прилавок с такой миной, будто убежден, что я клюну на любую приманку.
   - Ясненько.
   - Все мы здесь актеры, дружок. Каждый  разыгрывает  роль.  Каждый  подчас
говорит неправду, а некоторые - постоянно лгут.
   - Только не я.
   - Вам  еще  многому  предстоит  учиться.  Между  вашими  самосознаньем  и
истинным "я" - такая же  пропасть,  как  между  египетской  маской,  которую
надевал наш американский приятель, и его настоящим лицом.
   - Мне он не приятель, - отрезал я.
   - Вы не стали бы так говорить, посмотрев его  в  роли  Отелло.  Блестящий
молодой актер.
   - Еще бы. Так ведь он, по идее, немой?
   - Изображает немого - и, повторяю, мастерски.
   - Что ж вы такой талантище на второстепенную роль швыряете? - Он не отвел
глаз; знакомый взгляд, угрюмо-насмешливый. - Пришлось, должно быть, наделать
прорех в вашем текущем счете, - заметил я.
   - Драма богатого человека в том,  что  его  текущему  счету  существенные
прорехи не угрожают. Как и прибавления.  Но  теперешнее  действо,  сознаюсь,
замышлялось с невиданным размахом. - И, помолчав: - По той причине,  что  до
будущего лета я могу и не дотянуть.
   - Сердце?
   - Сердце.
   Но выглядел он неуязвимо  смуглым,  ладным  и  сострадания  уж  точно  не
вызывал.
   - "Замышлялось" - в прошедшем времени?
   - Да, ибо вы оказались неспособны верно провести свою роль.
   Я ухмыльнулся; дикость какая-то.
   - Может, все-таки стоило сперва объяснить мне, в чем она заключается?
   - Подсказок было более чем достаточно.
   - Слушайте, г-н Кончис, Жюли передала мне, чему вы собираетесь  посвятить
остаток лета. И я сейчас тут не затем, чтоб скандалить. Так что  бросайте-ка
эти бредовые разговоры насчет того, что я  вас  подвел.  Либо  я  и  вправду
подвел вас, но вы сами этого хотели, либо не подвел. Третьего не дано.
   - А я по праву режиссера - да-да, режиссера, - говорю вам,  что  роль  вы
провалили. Добавлю в качестве утешения: даже справься вы с ней, девушка,  на
которую вы засматривались, вам все равно не досталась  бы.  Финал  спектакля
сочиняется загодя, и этим летом он был именно таков.
   - Я хотел бы услышать это из ее собственных уст.
   - Да вы б сами знать ее больше не пожелали. Комедия окончена.
   - Я как раз ждал финала, чтоб нанести актрисе частный визит.
   - И она вам, похоже, пообещала.
   - Причем ее обещанья безмерно убедительней ваших.
   - Ее обещания - пустой звук. Тут все подделка. Она лицедействует, тешится
вами. Как Оливия забавлялась любовью Мальволио.
   - Скажите еще, что ее зовут не Жюли Холмс.
   - Ее настоящее имя - Лилия.
   Я как можно шире осклабился, но в его лице не дрогнул ни один  мускул,  и
это поразило меня - в сотый раз, как в первый. Пришлось отвести глаза.
   - Где они? Могу я с ними увидеться?
   - Они в Афинах. Вы больше не увидитесь ни с Лилией, ни с Розой.
   - С Розой! - повторил я с насмешливым недоверием, но он только кивнул.  -
Нестыковочка. Когда они родились, детей давно уж такими именами не называли.
   - Вы больше с ними не увидитесь.
   - А вот и увижусь. Во-первых, вам самому того хочется. Во-вторых, если  и
не хочется почему-либо, - что б вы там ни наплели девушкам,  дабы  запихнуть
их в Афины на все выходные, ничто не помешает нам с Жюли встретиться  позже.
И в-третьих, у вас нет никакого права совать нос в наши интимные отношения.
   - Согласен. Да вот интимные-то они разве что с вашей колокольни.
   Я ослабил натиск.
   - Вообще такому  гуманисту,  как  вы,  не  пристало  дирижировать  чужими
душами.
   - Это проще, чем вам кажется. Если следуешь партитуре.
   - Но партитура-то развалилась. Повесть "Сердца трех". Вам это лучше  меня
известно.  -  И  последний  маневр:  -  Ведь  девушкам  вы  столько   правды
рассказали, какой же смысл надеяться, что те не передадут мне  все  слово  в
слово? - Не ответил. - Г-н Кончис,  нас  уламывать  не  надо,  -  как  можно
рассудительней продолжал я. - Вашему колдовству приятно покоряться. И мы  до
некоторой степени рады и впредь способствовать вашим забавам.
   - Метатеатр не признает степеней.
   - Ну, тогда мы, люди заурядные, для него не годимся. Кажется,  сработало.
Он уткнулся взглядом в стол, и я было решил, что одержал  верх.  Но  вот  он
поднял глаза; нет, не одержал.
   - Послушайтесь меня. Возвращайтесь в Англию, назад к той  самой  девушке.
Женитесь, оборудуйте очаг и  учитесь  быть  самим  собой.  -  Я  отвернулся.
Крикнуть бы: Алисон умерла, и умерла как раз потому, что вы втравили меня  в
историю  с  Жюли.  Хватит,  хватит  с  меня  неправды,   хватит   выморочных
недомолвок... но в последний момент я  прикусил  язык.  Эта  искренность  не
нуждается в стариковых тестах, а скажи я - и от них не уйти.
   - То есть учиться быть самим собой - это  и  значит  жениться  и  завести
очаг?
   - Да, а что?
   - Верный заработок и домик в зеленой зоне?
   - Таков удел большинства.
   - Лучше сдохнуть.
   Разочарованный жест; я-де устал вникать в ваш характер и в  ваши  чаянья.
Вдруг он поднялся.
   - Увидимся за ужином.
   - Я бы осмотрел яхту.
   - Исключено.
   - И поговорил с девушками.
   - Сказано вам, они в Афинах.  -  И,  помолчав:  -  То,  что  я  собираюсь
рассказать вечером, - для мужских ушей. Женского там нет ни грана.
   Последняя глава; я уже смекнул, каков будет ее сюжет.
   - О том, что случилось во время воины?
   - О том, что случилось во время войны. - Сухо откланялся. - До ужина.
   Повернулся, зашагал в дом, а я остался сидеть. Ярость мою  питало  скорее
нетерпение, нежели страх. Похоже, на каком-то этапе мы с  Жюли  сломали  ему
всю игру, догадались о чем-то, что он хранил в глубокой тайне, -  и,  верно,
догадались быстрей, чем он рассчитывал, коли  этого  старца  охватила  столь
ребяческая досада. Девушки, понятно, на яхте; я увижусь с ними  не  сегодня,
так завтра. Я задумчиво  пережевывал  пирожное.  В  конце-то  концов,  навык
земного притяжения, чувство целесообразности не покинули меня... разве  стал
бы он так основательно готовиться к летним шалостям, если б  думал  порушить
их в самый ответственный момент? Нет,  продолжение  следует;  карты  недавно
розданы, мы прошли первый круг блефа, и  вот-вот  начнется  борьба  всерьез,
покер на интерес.
   Две  недели  назад  мы  обедали  с  сестрами  за  этим  же   столом   под
колоннадой... вспомнив их близость,  я  огляделся  -  может,  они  и  теперь
притаились в глубине сосен, а уверенья Кончиса в  том,  что  искать  их  тут
бесполезно, надо понимать наоборот: ищи, ищи? Я отнес сумку в  свою  комнату
на втором этаже, заглянул под подушку, в шкаф: /Июли  должна  была  оставить
мне записку. Нет, ни клочка.
   Я покинул дом. И затерялся в предвечерней жаре. Методично  обошел  места,
где мы бывали вдвоем. Непрестанно  оборачивался,  прислушивался.  Но  вокруг
царила тишина; никто и ничто не двигалось. Даже яхта не  подавала  признаков
жизни, хотя ялик был спущен на воду, и удерживал его у самого борта трап,  а
не канат. Казалось, в театре вправду ни души; старый хрен  свое  дело  знал:
как любому, кто бродит в безлюдных кулисах, мне стало тоскливо и жутковато.
   Ужин был накрыт под колоннадой, а не наверху, как раньше.  Стол  с  двумя
приборами перенесли в ее  западное  крыло,  откуда  сквозь  сосновые  стволы
просматривалась Муца. По центру фасада, у лестницы, стоял  еще  столик  -  с
хересом, узо, водой и миской маслин.  Дожидаясь  старика,  я  уговорил  пару
бокалов. Сумерки сгущались. Ни ветерка; мыс обволокла бездыханность.
   Прихлебывая спиртное, я думал о том, что с Кончисом  надо  бы  обходиться
повежливей.  Весьма  вероятно,  чем  больше  я   злюсь,   тем   сильней   он
злорадствует. Ладно  уж,  не  стану  настаивать  на  свидании  с  девушками;
притворюсь, что принял его резоны.
   Он бесшумно вышел из дома, и я приветливо улыбнулся.
   - Плеснуть вам чего-нибудь?
   - Капельку хереса. Спасибо.
   Я налил полбокала и подал ему.
   - Искренне сожалею, что мы нарушили ваши расчеты.
   - Я рассчитываю только на волю случая. - Безмолвный тост. - А ее нарушить
нельзя.
   - Ведь рано или поздно мы все равно отошли бы от своих ролей.
   Устремил взгляд к горизонту.
   - В том-то и задача метатеатра: участники представления должны отойти  от
первоначальных ролей. Этап катастазиса.
   - Боюсь, этого термина я никогда не слышал.
   - В античной трагедии он предшествует финалу. Развязке. -  И  добавил:  -
Или, может статься, в комедии.
   - Может статься?
   - Коли мы поймем, как отойти от тех ролей, которые исполняем в  обыденной
жизни.
   Я выдержал паузу и огорошил его следующим вопросом
   - в точности так поступал со мной он.
   - А ваша ко мне неприязнь по роли задана или идет от души?
   Невозмутимо:
   - В отношениях между мужчинами приязнь значения не имеет.
   Узо толкало меня под руку:
   - И все-таки - вы ведь меня недолюбливаете.
   Темнота зрачков.
   - Ждете ответа? - Я кивнул. - Что ж: недолюбливаю. Но я вообще мало  кого
люблю. Особенно среди тех, кто принадлежит к вашему возрасту и полу.  Любовь
к ближнему
   - фантом, необходимый нам, пока мы включены в общество. А я давно уже  от
него избавился - во всяком случае, когда я приезжаю сюда, он мне  не  нужен.
Вам нравится быть любимым. Мне же нравится просто: быть. Может, когда-нибудь
вы меня поймете. И посмеетесь. Не надо мной. Вместе со мной.
   Я помолчал.
   - Вы как фанатичный хирург. Вас куда больше интересует не пациент, а  сам
процесс операции.
   - Не хотел бы я угодить под нож  того  хирурга,  которого  не  интересует
процесс.
   - Так ваш... метатеатр на самом деле - анатомический?
   За  спиной   его   воздвиглась   тень   Марии,   поставила   супницу   на
серебряно-белый, залитый сиянием лампы стол.
   - Как посмотреть. Я предпочитаю обозначать его словом "метафизический". -
Мария известила нас, что пора садиться. Он  небрежно  кивнул  ей  -  слышим,
слышим, - но не двинулся с места.  -  Кроме  прочего,  метатеатр  -  попытка
освободиться от таких вот абстрактных эпитетов.
   - Скорее искусство, чем наука?
   - Всякая уважающая себя  наука  -  искусство.  И  всякое  уважающее  себя
искусство - наука.
   Сформулировав эту изящную, но  плоскую  апофегму,  он  отставил  бокал  и
двинулся к столу. Я бросил ему в спину:
   - Видно, вы именно меня держите за настоящего шизофреника.
   Он сперва уселся как следует.
   - Настоящие шизофреники неспособны выбирать между здоровьем и болезнью.
   Я стал напротив.
   - Выходит, я шизофреник-симулянт?
   На секунду он отмяк, точно я сморозил ребяческую глупость. Указал мне  на
стул.
   - Теперь не имеет значения. Приступим.
   Едва мы принялись за еду, гравий у домика Марии  захрустел  под  чьими-то
шагами. Идущих было двое или трое. Оторвавшись от супа с яйцом и лимоном,  я
вытянул шею, но стол нарочно поставили так, чтобы затруднить обзор.
   - Сегодняшняя история потребует картинок, - сказал Кончис.
   - А разве мне их уже не показали? Эффект был ого-го.
   - На сей раз картинки документальные.
   И насупился: дескать, ешьте, ни слова больше. Кто-то вышел из его комнаты
и прошел по  террасе  над  нашими  головами.  Там  скрипнуло,  зазвякало.  Я
управился с супом и попытался улестить  Кончиса,  пока  Мария  не  притащила
второе.
   - Жаль, вы ничего больше не расскажете о довоенных временах.
   - Главное вы слышали.
   - Если я правильно понял норвежский эпизод, вы разочаровались в науке. Но
психиатрией-то все ж занялись!
   Передернул плечами.
   - Постольку поскольку.
   - Статьи ваши даже при  первом  знакомстве  свидетельствуют  о  серьезных
штудиях.
   - Это не мои статьи. Их заголовки подделаны.
   Я не сдержал  улыбки.  Безапелляционный  тон  подобных  заявлений  служил
верным знаком: понимай все наоборот. Он, конечно, не ответил мне улыбкой, но
явно решил напомнить, что далеко не всегда так прост.
   - В моем тогдашнем рассказе, пожалуй, есть зерно истины. И в этом  смысле
вопрос  ваш  правомерен.  Нечто  похожее  на  историю,  которую  я  сочинил,
произошло со мной в действительности. - И, поколебавшись,  продолжал:  -  Во
мне всю жизнь  боролись  тайна  и  знание.  Будучи  врачом,  я  стремился  к
последнему, преклонялся перед ним. Будучи социалистом и рационалистом  -  то
же  самое.  Но  вскоре  понял,  что  потуги  подменить  реальность   научной
доктриной,  обозначить,  классифицировать,   вырезать   из   нее   аппендикс
существования, - то же, что попытки  удалить  из  земной  атмосферы  воздух.
Натуралисту удалось создать вакуум, однако  лишь  вокруг  самого  себя  -  и
натуралист немедля погиб.
   - А богатство вам и вправду досталось нежданно, -  как  в  эпизоде  с  де
Дюканом?
   - Нет. - И добавил: - Я родился в богатой семье. Причем не в Англии.
   - А как же вся история эпохи первой мировой?
   - Чистый вымысел.
   Я сглотнул: он впервые с начала ужина отвел глаза.
   - Но ведь где-то ж вы родились!
   - Понятие "отчизна" меня давным-давно не волнует.
   - Ив Англии, несомненно, жили.
   Вскинул глаза - сторожкие,  печальные;  однако  в  глубине  их  теплилась
насмешка.
   - Не надоело вам баснями питаться? А то я еще пару придумаю.
   - По крайней мере, вилла в Греции у вас имеется.
   Дуновенье его взгляда потушило иронический огонек,  скользнуло  над  моей
головой, рассеялось в вечерней тьме.
   - Я всю жизнь добивался собственного клочка земли. Как птица -  гнездовой
территории. Строго определенного участка,  куда  другим  особям  моего  вида
вход, как правило, заказан.
   - Но постоянно вы тут не живете.
   Помолчал, будто наше препирательство стало его утомлять.
   - Повадки рода человеческого  сложней,  чем  птичьи.  И  границы  людских
территорий почти не зависят от рукотворных преград.
   Мария принесла блюдо с тушеной козлятиной, убрала суповые тарелки; беседа
ненадолго прервалась. Но когда мы остались вдвоем, он вдруг подался ко  мне.
Ему надо было выговориться.
   - Богатство -  вещь  чудовищная.  Распоряжаться  деньгами  учишься  около
месяца. Но чтобы привыкнуть к мысли "Я богат", нужны годы и годы. И все  эти
годы я считался только с собой. Ни в чем себе не  отказывал.  Повидал  свет.
Вкладывал средства в  театральные  постановки,  но  куда  больше  тратил  на
фондовой бирже. Завел множество друзей; кое-кто из них  теперь  прославился.
Но я так и не обрел настоящего  счастья.  Правда,  взамен  осознал  то,  что
богачи осознают редко: количество счастья и горя  закладывается  в  нас  при
рождении. Денежные превратности на него мало влияют.
   - Когда вы устроили здесь театр?
   - Знакомые приезжали ко мне погостить. И страшно скучали. Да и я  с  ними
почти всегда скучал. Тот, с кем весело в Лондоне или в Париже,  на  эгейском
острове подчас невыносим. И мы завели себе театрик,  некие  подмостки.  Там,
где сейчас Приап. Et voila(1).
   - И с учителями