урный
берег, была слишком чужда всему греческому. Белая  и  роскошная,  как  снега
Швейцарии, она сковывала, лишала уверенности в себе.
   По невысокой лестнице я поднялся на  красную  плитку  боковой  колоннады.
Передо мной оказалась запертая дверь с железным молотком в  форме  дельфина.
Ближние окна плотно зашторены. Я постучал; кафельный  пол  отозвался  лающим
эхом. Никто не открыл. Мы с домом молча ждали, потонув в жужжании насекомых.
Я пошел дальше, обогнул южный угол колоннады. Здесь она расширялась,  тонкие
колонны стояли реже; отсюда, из густой  тени,  над  вершинами  деревьев,  за
морем открывались томные пепельно-лиловые горы... я ощутил то, что  французы
называют deja vu, будто когда-то уже стоял на этом самом месте, именно перед
этим арочным проемом, на  рубеже  тени  и  пылающего  ландшафта...  не  могу
объяснить точнее.
   В центре колоннады были  поставлены  два  старых  плетеных  стула,  стол,
покрытый  скатертью  с  бело-синим  национальным  орнаментом,   на   которой
разместились два прибора: чашки, блюдца, большие, накрытые муслином тарелки.
У стены - ротанговая кушетка с  подушками;  меж  высокими  окнами  со  скобы
свисает надраенный колокольчик с выцветшей коричневой кисточкой, привязанной
к языку.
   Заметив, что стол накрыт на  двоих,  я  конфузливо  замешкался  на  углу,
чувствуя типично английское  желание  улизнуть.  И  тут  в  дверях  бесшумно
возникла чья-то фигура.
   Это был Конхис.



   13

   Я сразу понял, что моего прихода ждали. При виде меня он не удивился,  на
лице его появилась почти издевательская улыбочка.
   Был  он  практически  лысый,  выдубленный  загаром,   низенький,   худой,
неопределенного возраста - то  ли  шестьдесят,  то  ли  семьдесят;  одет  во
флотскую голубую рубашку, шорты до колен, спортивные туфли с  пятнами  соли.
Самым поразительным в его внешности были глаза, темно-карие,  почти  черные,
зоркие; глаза умной обезьяны с на редкость яркими белками; не верилось,  что
они принадлежат человеку.
   Молчаливо приветствуя меня,  он  вскинул  левую  руку,  скользящим  шагом
устремился к изгибу колоннады (вежливая фраза застряла у  меня  в  горле)  и
крикнул в сторону домика:
   - Мария!
   В ответ послышалось неясное оханье.
   - Меня зовут... - начал я, когда он обернулся.
   Но он снова вскинул левую руку, на сей раз - чтобы я помолчал; взял  меня
за  кисть  и  подвел  к  краю  колоннады.  Его  самообладание  и  порывистая
уверенность ошарашивали. Он окинул взглядом пейзаж, посмотрел на меня. Сюда,
в тень, проникал сладковатый, шафрановый  аромат  цветов,  росших  внизу,  у
гравийной площадки.
   - Хорошо я устроился? По-английски он говорил без акцента.
   - Прекрасно. Однако позвольте мне...
   Коричневая жилистая рука опять призвала к молчанию, взмахом обведя море и
горы на юге, будто я мог его неправильно понять. Я искоса взглянул на  него.
Он был явно из тех, кто  мало  смеется.  Лицо  его  напоминало  бесстрастную
маску. От носа к углам рта  пролегали  глубокие  складки;  они  говорили  об
опытности, властном характере, нетерпимости к дуракам. Слегка не в своем уме
- хоть и безобиден, но невменяем. Казалось, он  принимает  меня  за  кого-то
другого. Обезьяньи глаза уставились на меня. Молчанье и взгляд  тревожили  и
забавляли: он словно пытался загипнотизировать какую-нибудь птичку.
   Вдруг он резко встряхнул головой; странный, не  рассчитанный  на  реакцию
жест.  И  преобразился,  точно  все  происходившее  до  сих  пор  было  лишь
розыгрышем, шарадой,  подготовленной  заранее  и  педантично  исполненной  с
начала до конца. Я опять потерял  ориентировку.  Оказывается,  он  вовсе  не
псих. Даже улыбнулся, и обезьяньи глаза чуть не превратились в беличьи.
   Повернулся к столу.
   - Давайте пить чай.
   - Я хотел попросить стакан воды. Это...
   - Вы хотели познакомиться со мной. Прошу вас. Жизнь коротка.
   Я сел. Второй прибор предназначался мне. Появилась старуха в черной -  от
ветхости серой - одежде, с лицом морщинистым, как у индейской скво. Она косо
тащила поднос с изящным серебряным заварным чайником, кипятком,  сахарницей,
ломтиками лимона на блюдце.
   - Моя прислуга, Мария.
   Он что-то сказал ей на безупречном  греческом;  я  разобрал  свое  имя  и
название школы. Не поднимая глаз, старуха поклонилась  и  составила  все  на
стол. С ловкостью  завзятого  фокусника  Конхис  сдернул  с  тарелки  лоскут
муслина. Под ним были сандвичи с огурцом. Он разлил чай и указал на лимон.
   - Откуда вы меня знаете, г-н Конхис?
   - Мою фамилию лучше произносить по-английски. Через "ч". -  Отхлебнул  из
чашки. - Когда расспрашивают Гермеса, Зевс не остается в неведении.
   - Боюсь, мой коллега вел себя невежливо.
   - Вы, без сомнения, все обо мне выяснили.
   - Выяснил немногое. Но тем великодушнее с вашей стороны.
   Он посмотрел на море.
   - Есть такое стихотворение времен  династии  Таи.  -  Необычный  горловой
звук. - "Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты - ты
за тысячу миль отсюда, две чашки всегда на моем столе".
   - Всегда? - улыбнулся я.
   - Я видел вас в прошлое воскресенье.
   - Так это вы оставили внизу вещи?
   Кивнул.
   - И сегодня утром тоже видел.
   - Надеюсь, я не помешал вам купаться.
   - Вовсе нет. Мой  пляж  там.  -  Махнул  рукой  в  направлении  гравийной
площадки. - Мне нравится быть на берегу в одиночестве. Вам, как  я  понимаю,
тоже. Ну хорошо. Ешьте сандвичи.
   Он подлил мне заварки. Крупные чайные листья  были  разорваны  вручную  и
пахли дегтем, как все китайские сорта. На второй тарелке  лежало  курабье  -
сдобное печенье конической формы, обсыпанное сахарной пудрой. Я  и  позабыл,
как вкусен  настоящий  чай;  меня  понемногу  охватывала  зависть  человека,
живущего на казенный  счет,  обходящегося  казенной  едой  и  удобствами,  к
вольному богатству власть имущих. Сходное  чувство  я  испытал  когда-то  за
чаепитием у старого холостяка преподавателя  в  колледже  Магдалины;  та  же
зависть к его  квартире,  библиотеке,  ровному,  выверенному,  расчисленному
бытию.
   Попробовав курабье, я одобрительно кивнул.
   - Вы не первый англичанин, который оценил стряпню Марии.
   - А первый - Митфорд? - Цепкий взгляд. - Я виделся с ним в Лондоне.
   Он подлил чаю.
   - Ну и как вам капитан Митфорд?
   - Не в моем вкусе.
   - Он рассказывал обо мне?
   - Самую малость.  Ну,  что...  -  Он  не  отводил  глаз.  -  Сказал,  что
поссорился с вами.
   - Общение с капитаном Митфордом доводило меня  до  того,  что  я  начинал
стыдиться своего английского происхождения.
   А я-то решил, что раскусил его; во-первых, его  выговор  казался  хоть  и
правильным, но старомодным, точно в последний раз он был в Англии много  лет
назад; да и наружность у него как у иностранца.  Он  был  до  жути  -  будто
близнец - похож на Пикассо; десятилетия жаркого климата  придали  ему  черты
обезьяны и- ящерицы: типичный житель  Средиземноморья,  ценящий  лишь  голое
естество. Секреция шимпанзе, психология пчелиной матки; воля и опыт столь же
развиты, как врожденные задатки. Одевался он как  попало;  но  самолюбование
принимает и другие формы.
   - Не знал, что вы из Англии.
   - Я жил там до девятнадцати лет. Теперь я натурализовавшийся грек и  ношу
фамилию матери. Моя мать была гречанкой.
   - А в Англии бываете?
   - Редко. - Он быстро сменил тему. - Нравится  вам  мой  дом?  Я  его  сам
спроектировал и выстроил. Я огляделся.
   - Завидую вам.
   - А я - вам. У вас есть самое  главное,  молодость.  Все  ваши  обретения
впереди.
   Он произнес  это  без  унизительной  дедушкиной  улыбки,  которой  обычно
сопровождаются подобные банальности; серьезное выражение лица  не  оставляло
сомнении: он хочет, чтобы его понимали буквально.
   - Хорошо. Я покину вас на несколько  минут.  А  потом  прогуляемся.  -  Я
поднялся следом, но он махнул рукой: сидите. - Доедайте печенье. Марии будет
приятно. Прошу вас.
   Он вышел  из  тени,  раскинул  руки,  растопырил  пальцы  и,  сделав  мне
очередной ободряющий  знак,  скрылся  в  комнате.  Со  своего  места  я  мог
различить внутри край обитого кретоном дивана, вазу с мелочно-белыми цвeтaми
на столике. Стена  напротив  двери  от  пола  до  потолка  увешана  книжными
полками. Я стащил еще курабье. Солнце клонилось к  горам,  у  их  пепельных,
тенистых подножий  лениво  блестело  море.  И  тут  я  вздрогнул:  раздалась
старинная  музыка,  быстрое  арпеджио,  слишком  четкое,  какое   не   могло
доноситься из радиоприемника или проигрывателя. Я  перестал  жевать,  гадая,
что за сюрприз мне приготовили.
   Короткий перерыв - не для того ли, чтоб я поломал голову? Затем -  мерный
и гулкий звук клавикордов. Поколебавшись, я решил остаться на месте.  Сперва
он играл быстро, потом перешел на медленный темп; раз-другой  осекся,  чтобы
повторить музыкальную  фразу.  Молча  прошла  через  колоннаду  старуха,  не
взглянув на меня, хотя я указал на остатки печенья и неуклюже  выразил  свое
восхищение; хозяин-отшельник явно предпочитал немых слуг. Музыка  лилась  из
дверного проема, обнимала меня, растворялась в солнечном свете за арками. Он
прервался, повторил последний фрагмент и закончил играть - так же  внезапно,
как начал. Дверь закрылась, наступила тишина.  Прошло  пять  минут,  десять.
Солнце подползло ко мне по красному настилу.
   Все-таки нужно было войти; я обидел его. Но тут он показался в дверях:
   - Я не спугнул вас?
   - Ни в коем случае. Это Бах?
   - Телеман.
   - Вы отлично играете.
   - Играл когда-то. Но неважно. Пойдемте. - В нем чувствовалась  нездоровая
порывистость; он словно желал отделаться -  не  только  от  меня,  но  и  от
течения времени. Я поднялся.
   - Надеюсь как-нибудь еще вас послушать.  -  Он  слегка  наклонил  голову,
точно не замечая моей навязчивости. - В этой глуши так скучаешь без музыки.
   - Только без музыки? - И продолжал, не давая  ответить:  -  Пойдемте  же.
Просперо покажет вам свои владения.
   Спускаясь за ним на гравийную площадку, я сказал:
   - У Просперо была дочь.
   - У Просперо было много придворных. - Сухо посмотрел на меня. - И  далеко
не все молоды и прекрасны, г-н Эрфе.
   Вежливо улыбнувшись, я решил, что он намекает на события войны,  и  после
паузы спросил:
   - Вы здесь один живете?
   - Для кого один. А для кого и нет, - с мрачным  высокомерием  сказал  он,
глядя прямо перед собой. То ли чтобы запутать меня еще больше, то ли потому,
что чужим ответ знать не полагалось.
   Он несся вперед, то и дело тыкая пальцем по сторонам.  Показал  мне  свой
огородик; огурцы, миндаль, пышная мушмула, фисташки. С края огорода виднелся
залив, где я загорал час назад.
   - Муца.
   - Не слышал, чтоб его так называли.
   - Албанское слово. - Он постучал по носу. - "Нюхало". По  форме  той  вон
скалы.
   - Не слишком поэтичное имя для такого чудесного пляжа.
   - Албанцы были пиратами, а не поэтами.  Этот  мыс  они  называли  Бурани.
Двести лет назад на их жаргоне это означало "тыква". И "череп". -  Он  пошел
дальше. - Смерть и вода.
   Догнав его, я спросил:
   - А что это за табличка у ворот? "Salle d'attenter.
   - Ее повесили немецкие солдаты. Во  время  войны  они  выселили  меня  из
Бурани.
   - Но почему именно эту?
   - Кажется, их перевели сюда из  Франции.  Они  скучали  в  этой  дыре.  -
Обернувшись, он заметил, что я улыбаюсь.
   - Да-да. От немцев и такого элементарного юмора трудно ожидать. Я  бы  не
решился искалечить реликтовое дерево.
   - Вы хорошо знаете Германию?
   - Германию нельзя знать. Можно только мириться с ее существованием.
   - А Бах? С ним так тяжело смириться?
   Он остановился.
   - Я не сужу о народе  по  его  гениям.  Я  сужу  о  нем  по  национальным
особенностям. Древние греки умели над собой смеяться. Римляне - нет. По  той
же причине Франция - культурная страна, а Испания - некультурная. Поэтому  я
прощаю евреям и англосаксам их бесчисленные недостатки. И  поэтому,  если  б
верил в бога, благодарил бы его за то, что во мне нет немецкой крови.
   В конце сада  стояла  покосившаяся  беседка,  оплетенная  бугенвиллеей  и
вьюнком. Он пригласил меня внутрь. В тени  у  выступа  скалы  на  пьедестале
возвышался бронзовый человечек с чудовищно большим торчащим  фаллосом.  Руки
тоже были воздеты - жестом, каким стращают детишек; на  губах  самозабвенная
ухмылка сатира. Несмотря на небольшой рост
   - около восемнадцати дюймов - фигурка внушала первобытный ужас.
   - Знаете, кто это? - Он подошел вплотную ко мне.
   - Пан?
   - Приап. В древности такой стоял в любом саду. Отпугивал воров и приносил
урожай. Их делали из грушевого дерева.
   - Где вы его нашли?
   - Заказал. Пойдемте. - Он говорил "Пойдемте", как греки  погоняют  ослов;
позже я с неприятным удивлением понял, что он  обращался  со  мной  будто  с
батраком, которого знакомят с будущим местом работы.
   Мы вернулись к дому. Отсюда, начинаясь от центра колоннады, к берегу вела
широкая, крутая, извилистая тропа.
   В пляж вдавалась  бухточка;  вход  в  нее,  не  больше  пятидесяти  футов
шириной, обрамляли скалы. Кончис выстроил здесь крохотный причал, к которому
была привязана розово-зеленая лодочка  -  низенькая,  с  подвесным  мотором,
каких много на острове. Дальше на берегу виднелась неглубокая яма;  канистры
с бензином. И маленькая насосная установка - от  нее  по  скале  поднималась
труба.
   - Хотите искупаться?
   Мы стояли на причале.
   - Я забыл плавки.
   - Можно и нагишом. - У него был вид шахматиста, сделавшего удачный ход. Я
вспомнил, как Димитриадис прохаживался на тему английских попочек;  вспомнил
Приапа. Может, вот она, разгадка: Кончис - всего-навсего старый гомик?
   - Что-то не хочется.
   - Дело ваше.
   Спустившись на пляж, мы сели на вытащенное из воды бревно.
   Я закурил, посмотрел на Кончиса;  попытался  определить,  что  же  он  за
человек. Мне  было  как-то  не  по  себе.  Не  только  потому,  что  на  мой
"необитаемый" остров вторгся некто, бегло говорящий по-английски, несомненно
образованный, повидавший свет - чуть не за одну  ночь  вырос  на  бесплодной
почве, как причудливый цветок. И не только потому, что он оказался  не  тем,
каким я себе его представлял. Нет, я чувствовал, что в прошлом году здесь  и
в самом деле случилось что-то таинственное, о чем Митфорд  по  непонятной  и
деликатной причине умолчал. В воздухе витала двусмысленность; нечто смутное,
непредсказуемое.
   - Каким ветром вас занесло сюда, г-н Кончис?
   - Не обидитесь, если я попрошу вас не задавать вопросов?
   - Конечно, нет.
   - Хорошо.
   Допрыгался! Я прикусил губу. Будь на  моем  месте  кто-нибудь  другой,  я
первый посмеялся бы над ним.
   Тени сосен, росших справа на утесе, верхушками коснулись воды; над  миром
простерся  покой,  абсолютный  покой;  насекомые  угомонились,  гладь   моря
застыла, как зеркало. Он молча сидел, положив  руки  на  колени  и,  видимо,
совершая дыхательные упражнения. Не только возраст, но и все остальное в нем
было трудноопределимо. Внешне он проявлял ко мне мало интереса, но  наблюдал
исподтишка; наблюдал, даже глядя в противоположную сторону, и  выжидал.  Это
началось сразу: он оставался безучастен, но наблюдал  и  ждал.  Мы  молчали,
будто были так давно знакомы, что понимали друг друга без слов;  и,  как  ни
удивительно, это молчание гармонировало с безветрием дикой  природы.  Тишина
была нарочита, но не казалась неловкой.
   Вдруг он пошевелился. Вгляделся во что-то на вершине невысокой  скалы  по
левую руку. Я обернулся. Пусто. Я посмотрел на него.
   - Что там?
   - Птица.
   Молчание.
   Я рассматривал его профиль. Сумасшедший? Издевается надо  мной?  Я  опять
попробовал завязать разговор.
   - Я так понял, что вы были знакомы с обоими моими предшественниками. - Он
повернулся ко мне со змеиным проворством, но не ответил. - С Леверье,  -  не
отставал я.
   - Кто вам сказал?
   Его почему-то пугало, что его обсуждают за глаза. Я рассказал о  записке,
и он немного успокоился.
   - Он был несчастен здесь. На Фраксосе.
   - Митфорд говорил то же самое.
   - Митфорд? - Снова обвиняющий взгляд.
   - Наверно, ему в школе наболтали.
   Заглянул мне в глаза, недоверчиво кивнул. Я улыбнулся, и он покривился  в
ответ. Опять эти  странные  психологические  шахматы.  Я,  похоже,  завладел
инициативой, хоть и не понимал почему.
   Сверху, из невидимого дома, донесся звон колокольчика. Позвонили  дважды;
потом,  после  паузы,  трижды;  опять  дважды.  Сигнал,  несомненно,  что-то
означал; непонятное напряжение, владевшее  этим  местом  и  его  хозяином  и
странно совпадавшее с глубоким безмолвием пейзажа,  обрело  звенящий  голос.
Кончис сразу поднялся.
   - Мне пора. А вам предстоит обратный путь.
   На середине склона, где крутая тропка расширялась, была устроена чугунная
скамеечка. Кончис, развивший чрезмерную скорость, с  облегчением  уселся  на
нее. Он  тяжело  дышал;  я  тоже.  Он  прижал  руку  к  сердцу.  Я  состроил
озабоченное лицо, но он отмахнулся.
   - Возраст, возраст. Благовещение наоборот. - Он  поморщился.  -  Близится
смерть.
   Мы  молча  сидели,  восстанавливая  дыхание.  В  ажурных  прогалах  сосен
сквозило желтеющее небо. С запада поднималась дымка. В вышине,  замерев  над
покоем, клубились редкие клочья вечерних облачков.
   - Вы призваны? - тихо произнес он, опять ни с того ни с сего.
   - Призван?
   - Чувствуете ли вы, что избраны кем-то?
   - Избран?
   - Джон Леверье считал, что избран богом.
   - Я не верю в бога. И, конечно, не чувствую, что избран.
   - Вас еще изберут.
   Я скептически улыбнулся:
   - Спасибо.
   - Это не комплимент. Нас призывает случай. Мы не способны  призвать  сами
себя к чему бы то ни было.
   - А избирает кто?
   - Случай многолик.
   Но тут он встал, хотя на мгновение задержал руку  на  моем  плече,  будто
успокаивая: не обращайте внимания. Мы взобрались  на  утес.  На  площадке  у
боковой колоннады он остановился.
   - Ну вот.
   - Как я вам благодарен! - Я хотел, чтоб он улыбнулся в ответ,  признавая,
что подшутил надо мною; но на его задумчивом лице не было и тени веселья.
   - Ставлю вам два условия. Первое:  никому  в  деревне  не  говорите,  что
познакомились со мной. Это связано с тем, что случилось во время войны.
   - Я слышал об этом.
   - Что вы слышали?
   - Одну историю.
   - У этой истории два варианта. Но оставим это. Для них я затворник. Ни  с
кем не вижусь. Поняли?
   - Конечно. Я никому не скажу.
   Я догадался, каково следующее условие: больше не приходить.
   - Второе условие:  вы  появитесь  здесь  через  неделю.  И  останетесь  с
ночевкой, до утра понедельника. Если вас  не  пугает,  что  придется  встать
рано, чтобы вовремя вернуться.
   - Спасибо. Спасибо большое. Буду очень рад.
   - Мне кажется, нас ждет много обретений.
   - "Мы будем скитаться мыслью"?
   - Вы прочли это в книге на берегу?
   - А разве вы не хотели, чтоб я прочел?
   - Откуда я знал, что вы придете туда?
   - У меня было чувство, что за мной наблюдаютю.
   В упор наставив на меня темно-карие глаза, он не спешил отвечать. Бледная
тень улыбки.
   - А сейчас есть у вас такое чувство?
   И снова взгляд его метнулся мне за спину, точно он что-то заметил в лесу.
Я оглянулся. В соснах - никого. Посмотрел на него: шутит? Суховатая улыбочка
еще дрожала на его губах.
   - А что, вправду наблюдают?
   - Я просто спросил, г-н Эрфе. - Протянул руку. - Если вы  почему-либо  не
сможете прийти, оставьте у Сарантопулоса записку. Гермес ее  заберет.  Здесь
она будет на следующее утро.
   С осторожностью, которую он  начинал  мне  внушать,  я  пожал  его  руку.
Ответное пожатие не имело  ничего  общего  с  вежливостью.  Крепкая  хватка,
вопрошающий взгляд,
   - Запомнили? Случайность.
   - Наверное, вы правы.
   - А теперь идите.
   Я через силу улыбнулся. Чушь какая-то - пригласил, а потом отослал прочь,
будто  потерял  терпение.  Подождав  продолжения,  я  холо