И  сразу:  -  А  вы
действительно психиатр?
   Я осклабился.
   - Он только что сообщил, что вытянул эту идею из вас, под гипнозом. Вы-де
меня в этом подозреваете. Надо  быть  начеку,  Жюли.  Он  хочет  лишить  нас
последних ориентиров.
   Отложила сигарету.
   - Причем так, чтоб мы сами это сознавали?
   - Вряд ли ему выгодно бороться с нами поодиночке.
   - Да, и нам так кажется.
   - Значит, главный вопрос: почему? - Быстро кивнула.
   - А кроме того - почему вы еще сомневаетесь во мне?
   - По той же причине, что и вы - во мне.
   - Вы же сами  прошлый  раз  сказали.  Лучше  вести  себя  так,  будто  мы
встретились случайно, далеко от Бурани. Чем ближе мы друг друга узнаем,  тем
спокойнее. Безопаснее. - Я слегка улыбнулся.  -  Я  вот,  к  примеру,  готов
поверить чему угодно, кроме того, что вы учились в Кембридже и при  этом  не
выскочили замуж.
   Потупилась.
   - Чуть не выскочила.
   - Но теперь угроза позади?
   - Да. Далеко-далеко.
   - Я столького не знаю о вашей настоящей жизни.
   - Моя настоящая жизнь куда скучнее вымышленной.
   - Где вы вообще-то живете?
   - Вообще-то - в Дорсете. Там живет моя мать. А отец умер.
   - Кем был ваш отец?
   Ответить ей не удалось.  Испуганно  уставилась  в  пространство  за  моей
спиной. Я крутанулся  на  стуле.  Кончис.  Он,  должно  быть,  подкрался  на
цыпочках  -  шагов  его  я  не  слыхал.  В  руках   он   держал   занесенный
четырехфутовый топор, точно раздумывая, как бы ловчее проломить  мне  череп.
Жюли хрипло вскрикнула:
   - Не остроумно, Морис!
   Он и ухом не повел, в упор глядя на меня.
   - Чаю попили?
   -Да.
   - Я обнаружил сухую сосну. Ее надо порубить на дрова. Он произнес это  до
смешного резким и повелительным тоном. Я оглянулся на Жюли.  Та  вскочила  и
злобно уставилась на старика. Я сразу почуял: быть  беде.  Они  со  мной  не
слишком считались. С каким-то угрюмым бесстрастием Кончис проговорил:
   - Марии нечем плиту затопить.
   Визгливый, на грани истерики, голос Жюли:
   - Ты напугал меня! Совесть нужно иметь!
   Я снова  посмотрел  на  нее:  широко  раскрытые,  как  в  трансе,  глаза,
прикованы к лицу Кончиса. И, будто плевок:
   - Ненавижу!
   - Ты, милая, слишком возбуждена. Поди остынь.
   - Нет!
   - Я настаиваю.
   - Ненавижу!
   В  ее  криках  слышались  такие  ярость  и  исступление,  что  мое  вновь
обретенное спокойствие рассыпалось в прах. Я в  ужасе  переводил  взгляд  со
старика на девушку, надеясь различить хоть какой-то признак предварительного
сговора между ними. Кончис опустил топор.
   - Жюли, я настаиваю.
   Я физически ощутил,  как  схлестнулись  их  самолюбия.  Потом  она  круто
повернулась  и  с  размаху  всадила  ноги  в  шлепанцы,  лежащие  у   дверей
концертной. Проходя мимо стола - на протяжении всей сцены  она  ни  разу  не
взглянула в мою сторону, - Жюли, прежде чем отправиться восвояси,  выхватила
у меня из-под руки чашку и выплеснула содержимое мне в лицо. Чая там было на
донышке,  и  он  совсем  остыл,  но  сам  порыв   пугал   какой-то   детской
мстительностью. Я захлопал глазами. Она  устремилась  прямиком  к  лестнице.
Кончис строго окликнул:
   - Жюли!
   Остановилась у восточного края колоннады, но из упрямства не  повернулась
к нам.
   - Ты как избалованный ребенок. Неслыханно. - Не двинулась с места. Сделав
к ней несколько шагов, он понизил голос, но я разбирал, что  он  говорит.  -
Актриса имеет право  на  срыв.  Но  не  в  присутствии  посторонних.  Иди-ка
извинись перед гостем.
   Поколебавшись, резко развернулась и,  чеканя  шаг,  прошла  мимо  него  к
столу. Слабый румянец; она  все  так  же  избегала  смотреть  мне  в  глаза.
Остановилась рядом, строптиво набычилась. Я попытался заглянуть ей  в  лицо,
затем растерянно посмотрел на Кончиса.
   - Ведь вы и вправду нас напугали!
   Стоя за ее спиной, он поднял руку, чтоб я успокоился, и повторил:
   - Жюли, мы ждем извинений.
   Вдруг вскинула голову.
   - И вас ненавижу!
   Вредный, дитячий голосок. Но - или мне показалось? - правая ресница  чуть
заметно дрогнула: не верь ни единому слову. Я еле сдержал  улыбку.  Она  меж
тем отправилась назад, поравнялась со стариком. Тот хотел ее остановить,  но
она злобно оттолкнула его руку, сбежала по лесенке, вышла на  гравий;  ярдов
через двадцать сбавила темп, прижала ладони к щекам, точно в ужасе от  того,
что натворила, и скрылась  из  виду.  Заметив  мое  старательно  разыгранное
беспокойство, Кончис улыбнулся.
   - Не принимайте ее истерик  близко  к  сердцу.  В  некотором  смысле  она
сознательно  противится  собственному  исцелению.  А   сейчас   так   просто
симулирует.
   - Ей почти удалось меня обмануть.
   - Того-то ей и надо было. Доказать вам наглядно, какой я деспот.
   - И сплетник, по всей видимости. - Он уставился на меня. Я  продолжал:  -
Чай-то вытереть нетрудно.  Гораздо  трудней  отмыться,  если  тебя  ославили
сифилитиком. Тем более, вам ведь давно известно, какой это "сифилис".
   Улыбнулся.
   - Но вы, конечно, поняли, зачем я это сделал?
   - Пока нет.
   - Кроме того, я сообщил ей, что на той  неделе  вы  встретились  с  вашей
подружкой. И теперь не догадались? - Ответ он мог  прочесть  на  моем  лице.
Помедлив, сунул мне в руки топор. - Пойдемте. По дороге объясню.
   Я поднялся и понес топор вслед за ним, в направлении ворот.
   - Все на свете имеет конец, и наши летние  приключения  в  том  числе.  А
значит, я должен  заранее  позаботиться  о,  так  сказать,  отходных  путях,
которые для Жюли были бы наименее болезненны.  Недостоверными  сведениями  о
вас я снабдил ее, чтобы наметить  несколько  таких  вот  путей.  Теперь  она
знает, что у вас есть другая. И что  вы,  верно,  не  столь  привлекательный
юноша, каким кажетесь на первый взгляд. Вдобавок шизофреники  -  вы  в  этом
только что убедились - эмоционально неустойчивы. Я далек от  мысли,  что  вы
способны воспользоваться ее нездоровьем ради плотской потехи. Но если ввести
в ее сознание дополнительные  сдерживающие  факторы,  вам  будет  сподручнее
контролировать ситуацию.
   В груди моей  разливалось  тепло.  Чуть  заметное  движение  ресниц  Жюли
сделало все уловки Кончиса тщетными - и безвредными; теперь и я  был  вправе
схитрить.
   - Что ж, раз так... конечно. Я не против.
   -  Потому  я  и  нарушил  ваш  тет-а-тет.  Курс  лечения  предусматривает
регрессии, дополнительные нагрузки. Перелом без тренировки не  срастется.  -
И, торопливо: - Ну, Николас, как вы ее нашли?
   - Преисполнена недоверия. Вы оказались правы.
   - Но вы хоть постарались...?
   - Насколько успел.
   - Хорошо. Завтра я намерен скрыться  с  глаз  долой.  Во  всяком  случае,
внушить ей, что меня на вилле нет. Вы целый день  проведете  с  ней  как  бы
наедине. Посмотрим, что она станет делать.
   - Лестно, что вы до такой степени мне доверяете. Похлопал меня по плечу.
   - Признаться, я давно собирался спровоцировать ее на такую вот негативную
реакцию. Чтоб рассеять ваши сомнения  в  ее  ненормальности.  Если  они  еще
оставались.
   - С ними покончено. Раз и навсегда.
   Он важно кивнул, а я  засмеялся  про  себя.  Мы  подошли  к  дереву,  уже
срубленному. Требовалось расколоть его на  чурбаки  приемлемого  размера.  К
дому дрова оттащит Гермес, мне нужно лишь сложить их в поленницу. Я принялся
махать топором, и Кончис вскоре ретировался. Работал  я  с  гораздо  большей
охотой, чем в прошлый раз. Те ветки, что потоньше, сухие и хрупкие, ломались
от первого же удара; и в каждый взмах топора я вкладывал свой, особый смысл.
Приемлемые  размеры  обретала  не  только  древесина.  Складывая   дрова   в
аккуратный, один к одному, штабель, я мысленно приспосабливал одну  к  одной
многочисленные тайны, окутывавшие Бурани и Кончиса. Скоро я узнаю всю правду
о Жюли, но самое важное уже узнал: она на  моей  стороне.  С  нашей  помощью
Кончис худо-бедно воплощает в жизнь свои саркастические фантазии, навязывает
миру некий универсальный парадокс. Для него всякая правда - отчасти  ложь  и
всякая ложь - отчасти правда. Вслед за Жюли  я  начинал  прозревать  за  его
бесчисленными ловушками и фокусами, при всей их внешней  пагубности,  благую
волю. Я  вспомнил,  как  он  показал  мне  улыбку  каменной  головы  -  свою
абсолютную истину.
   В любом случае, он слишком умен, чтобы надеяться, что наружный блеск  его
игрищ способен нас ослепить; втайне он стремится как раз  к  обратному...  и
стоит набраться терпения, пока не раскроется их глубинная  цель,  подспудный
смысл.
   Размахивая топором в лучах высокого солнца, со смаком  разминая  мускулы,
вновь чувствуя под ногами твердую почву, предвкушая ночь,  завтрашний  день,
Жюли, поцелуй, освобождение от Алисон, я готов был ждать все лето  напролет,
коль он того пожелает; и всю жизнь напролет ждать такого же цельного лета.



   44

   Она явилась нам в отблесках лампы, стоящей на столе в юго-восточном  углу
террасы второго этажа, совсем иная, чем в вечер своего первого появления,  в
тот вечер, когда Кончис официально представил ее как Лилию. Костюм  ее  мало
изменился по сравнению с тем, что был на ней днем... те же белые брюки, хотя
блузку она надела тоже белую, со свободными рукавами, как бы  делая  уступку
здешней вечерней чопорности.  Коралловые  бусы,  красный  ремень,  шлепанцы;
капелька тени для век, чуть-чуть губной помады. Встречая ее, мы  с  Кончисом
встали. Замерла передо мной, помедлила, как-то настойчиво, отчаянно и  долго
смотрела в глаза.
   - Мне стыдно за свое поведение. Простите, пожалуйста.
   - Не стоит. Какая ерунда.
   Взглянула на Кончиса, точно ожидая похвал. Тот улыбнулся,  указал  ей  на
стул между нами. Но она потянулась к вороту блузки и вынула веточку жасмина.
   - Символ мира.
   Я понюхал цветок.
   - Как трогательно.
   Уселась. Кончис налил ей кофе, а я предложил сигарету и чиркнул  спичкой.
Она казалась пристыженной - подняв на меня глаза при встрече, теперь  упорно
их отводила.
   - Мы с Николасом, - сказал Кончис, - беседовали о религии.
   Это правда. К столу он вынес Библию,  заложенную  в  двух  местах;  и  мы
принялись рассуждать о божеском и небожеском.
   - Вот как. - Уставилась на чашку, подняла ее, отхлебнула кофе; в  тот  же
миг я ощутил  мимолетное  касание  ее  ноги  под  свисающим  до  полу  краем
скатерти.
   - Николас считает себя агностиком. Но понемногу признался,  что  ему  все
равно.
   Вежливо посмотрела на меня.
   - Все равно?
   - Есть вещи поважнее.
   Потрогала ложечку, лежащую на кофейном блюдце.
   - А я думала, важнее ничего нет.
   - Важнее, чем ваше мнение о том, с чем вы никогда в жизни не столкнетесь?
По мне, это пустая трата времени. - Я потянулся к ее ноге, но не нашел.  Она
наклонилась, взяла со стола мой спичечный  коробок  и  вытряхнула  на  белую
скатерть десяток спичек.
   - А  может,  вы  просто  боитесь  размышлять  о  боге?  Голос  ее  звучал
неестественно, и я догадался, что весь разговор был  спланирован  заранее...
она говорит то, что нужно Кончису.
   - Нельзя размышлять о чем-то, что мышлению неподвластно.
   - Но вы размышляете о завтрашнем дне? О том, что будет через год?
   - Конечно. Обо всем этом можно делать достоверные предположения.
   Она забавлялась спичками, составляя из них один  узор  за  другим.  Я  не
отрывал взгляда от ее губ: прекратить бы эту пустую трепотню.
   - А я и о боге могу делать достоверные предположения.
   - Например?
   - Он невероятно мудр.
   - Почему вы так думаете?
   - Потому, что я его не понимаю. Зачем он, кто он, на каком уровне  бытия.
А Морис уверяет, что я очень умная.  Видно,  бог  невероятно  мудр,  раз  он
настолько умнее меня. Настолько, что не  оставил  мне  ни  одной  подсказки.
Уничтожил все  улики,  все  очевидности,  все  причины,  все  мотивы  своего
существования. - Быстро взглянув на меня, опять занялась спичками; в  глазах
ее стояло холодно-пытливое выражение, перенятое у Кончиса.
   - Невероятно мудр - или невероятно жесток?
   - Мудр. Умей я молиться, попросила бы бога не посылать мне знамений.  Как
только он пошлет знамение, я пойму, что он не бог. А лжец.
   На сей раз она посмотрела на Кончиса, чей взгляд блуждал в морских далях;
он, верно, ждал, пока она произнесет  весь  положенный  ей  текст.  И  вдруг
дважды беззвучно стукнула по столу указательным пальцем. Стрельнула  глазами
в сторону Кончиса, снова взглянула на меня. Я  посмотрел  на  скатерть.  Она
положила две спички крест-накрест  и  еще  пару  рядом;  XII.  Меня  наконец
осенило, но она  уже  приняла  равнодушный  вид,  собрала  спички  в  горку,
отодвинулась, пряча лицо от света лампы, и обратилась к Кончису:
   - Ты что-то помалкиваешь, Морис. Права я или нет?
   - Я на вашей стороне, Николас. - Улыбнулся. - Я думал  так  же,  как  вы,
будучи гораздо старше и опытнее. Мы не виноваты, что лишены  наития  женской
человечности. - Он выговорил это без всякой лести, просто констатируя  факт.
Жюли не смотрела в мою сторону. На лице ее лежала тень. - Но затем я пережил
нечто такое, что заставило меня постичь  истину,  которую  высказала  сейчас
Жюли. Она, правда, сделала нам с вами комплимент, причислив бога к  мужскому
роду. Мне-то  кажется,  она,  как  все  настоящие  женщины,  знает  -  любое
серьезное определение бога с необходимостью является и определением  матери.
Рождающей  субстанции.  Подчас  она  рождает  самые  неожиданные  вещи.  Ибо
религиозный инстинкт - воистину тот инстинкт, который дает  нам  способность
определить, что именно породило ту или иную ситуацию.
   Он откинулся на спинку стула.
   ***
   - По-моему, я уже упоминал, что в 1922-м, когда дух нового  времени  -  а
тот шофер олицетворял демократию, равенство, прогресс - уничтожил де Дюкана,
я находился за границей. А именно - гонялся  за  птицами  (или,  точнее,  за
птичьими голосами) на самом севере  Норвегии.  К  вашему  сведению,  там,  в
арктической тундре, водится множество редких пернатых. Мне повезло. У меня с
детства тонкий слух. К тому времени я опубликовал не одну статью о том,  как
различать  птиц  по  их  крикам  и  трелям.  Даже   завязал   переписку   со
специалистами -  с  д-ром  ван  Оортом  из  Лейдена,  с  американцем  Э.  Э.
Сондерсом, с Александерами из Англии. И вот летом 1922 года  на  три  месяца
покинул Париж и отправился в Арктику.
   ...Жюли чуть-чуть повернулась, и я снова почувствовал прикосновение  ноги
- легчайшее, нагое. Стараясь не привлекать внимания Кончиса, я уперся в  пол
каблуком левой сандалии и тихонько высвободил ступню;  босая  подошва  нежно
чиркнула по моей коже. Жюли щекотала меня пальцами  -  забава  невинная,  но
возбуждающая. Я попробовал,  в  свою  очередь,  наступить  ей  на  ногу,  но
встретил мягкий отпор. Пришлось довольствоваться малым. Кончис тем  временем
продолжал.
   - По пути я заехал в Осло;  профессор  тамошнего  университета  рассказал
мне, что в глуши хвойных лесов, которые тянутся из Норвегии  в  Финляндию  и
Россию, живет один знающий крестьянин. Он,  похоже,  неплохо  разбирается  в
птицах; правда, профессор ни разу с ним не виделся: тот слал  ему  данные  о
перелетах. Мне давно хотелось послушать пение некоторых таежных видов,  и  я
решил  съездить  к  этому  крестьянину.  После  тщательных  орнитологических
изысканий в тундре Крайнего Севера я пересек  Варангер-фиорд  и  очутился  в
городишке под названием Киркенес.  А  оттуда,  вооруженный  рекомендательным
письмом, отправился в Сейдварре.
   За четыре дня я покрыл  девяносто  миль.  Первые  двадцать  -  по  лесной
дороге, затем - на лодке по  реке  Пасвик,  от  одной  затерянной  заимки  к
другой. Бескрайняя тайга.
   Вековые мрачные ели на много миль вокруг. Река тихая  и  широкая,  словно
сказочное озеро. Словно зеркало, куда никто не  смотрелся  аж  с  сотворения
мира.
   На четвертый день два моих помощника гребли с утра до самого  вечера,  не
останавливаясь, но мы так и не встретили ни жилья, ни  каких-либо  признаков
человека. Лишь серебристо-синий блеск бесконечной реки да деревья  -  покуда
хватает  глаз.  Когда  смерклось,  впереди  замаячили  дом  и  две  лужайки,
выстланные лютиками - золотые  пластинки  во  мраке  дебрей.  Мы  прибыли  в
Сейдварре.
   Постройки сбились в тесный кружок. Избушка на берегу,  полускрытая  купой
берез. Длинный сарай с торфяной крышей. И лабаз на бревенчатых опорах,  чтоб
крысы не лазили. К чурбаку у дома  была  привязана  перевернутая  лодка,  во
дворе сушились рыбачьи сети.
   Крестьянин оказался  коротышкой  с  бойкими  карими  глазами.  Ему  было,
наверное, около пятидесяти. Я спрыгнул на берег, он прочел письмо. Появилась
женщина, лет на пять моложе, встала за его спиной. У  нее  было  грубое,  но
выразительное лицо; хотя я не понимал,  о  чем  они  говорят,  суть  все  же
уловил: она не хочет, чтобы я тут задерживался. Моих гребцов она как  бы  не
замечала. А те поглядывали на нее с любопытством, словно впервые видели.  Но
тут она поспешно вернулась в дом.
   Что бы там ни  было,  крестьянин  проявил  гостеприимство.  Профессор  не
соврал: хозяин говорил по-английски вполне сносно,  хоть  и  с  запинкой.  Я
спросил, где он выучил язык. Он объяснил, что в  молодости  собирался  стать
ветеринаром и год учился в Лондоне. Я вновь оглядел его. Как же тебя занесло
в этот медвежий угол Европы?
   Неожиданно выяснилось: женщина - жена не его, а братнина. У нее было двое
детей, оба уже подростки. Ни дети, ни их мать английского не знали, но она и
без слов вежливо, но твердо давала понять, что я  остаюсь  здесь  против  ее
согласия. Однако с Густавом Нюгором  мы  поладили  с  первых  же  минут.  Он
показал мне свои птичьи справочники, тетради  наблюдений.  Энтузиаст  всегда
поймет энтузиаста.
   Естественно, я сразу  спросил  его  о  брате.  Нюгор  как-то  растерялся.
Сказал, что тот уехал. Затем, с таким  видом,  будто  это  все  объясняет  и
дальнейшие расспросы излишни, добавил: "Много лет назад".
   В избушке было тесновато, и место для ночлега мне расчистили в сарае,  на
сеновале. Ел я за общим столом. Нюгор разговаривал только со мной.  Невестка
не раскрывала рта. Ее худосочная дочь - тоже. Паренек-недоросток, наверно, и
не прочь был включиться в беседу, но дядя редко  снисходил  до  того,  чтобы
переводить его реплики. В первые дни я не видел смысла  вникать  в  проблемы
этой  маленькой  норвежской  семьи:  меня  захватили  очарование  природы  и
исключительное  богатство  пернатых.  Что  ни  день,  я  выслеживал   их   и
прислушивался к какой-нибудь экзотической утке или гусю, к гагарам, к  диким
лебедям, которые  населяли  прибрежные  бухточки  и  лагуны.  Природа  здесь
торжествовала над человеком. Не буйно, как в тропиках. Уверенно, царственно.
Пошло утверждать, что каждый ландшафт обладает душой, но в этом чувствовался
непреклонный нрав, с каким я не встречался ни до, ни после.  Он  игнорировал
человека. Человек здесь ничего не значил.  Дело  не  в  суровых  условиях  -
Пасвик кишел форелью и другой рыбой, лето было длинным  и  теплым,  так  что
успевали созреть и картошка, и  пшеница,  -  а  в  огромности  пространства,
которое нельзя ни побороть, ни приручить. Звучит угрожающе?  Но  одиночество
пугало лишь на первых порах, дня через два-три  я  понял,  что  влюбляюсь  в
него. И всего больше - в тишину. Вечера. Покой. Плеск утки, что  садится  на
воду, крик скопы разносились на много  миль  с  ясностью,  которая  поначалу
казалась сверхъестественной - а затем загадочной: как вопль в  пустом  доме,
они подчеркивали плотность молчания и  покоя.  Словно  звук  был  фоном  для
тишины, а не наоборот.
   На третий, по-моему, день я раскрыл семейный секрет.  В  первое  же  утро
Нюгор указал на длинный лесистый мыс - он вдавался в  реку  полумилей  южнее
заимки - и попросил не ходить туда. Сказал, что  устроил  там  искусственное
гнездовье для колонии лутков и гоголей и не хочет, чтоб  их  беспокоили.  Я,
конечно, согласился, хотя высиживать яйца уткам даже  в  этих  ши