ен ему за гостеприимство. Особенно...
   Она прервала мои славословия:
   - Мы все его очень любим.
   - Кто - "мы"?
   - Я и другие посетители. - Она произнесла это слово так, будто оно должно
писаться в кавычках.
   - "Посетитель" - это не совсем точно.
   - Морис не любит слово "призрак".
   Я улыбнулся:
   - А слово "актер"?
   В ней не было ни малейшей готовности уступить, выйти из роли.
   - Все мы актеры и актрисы, мистер Эрфе. Вы - не исключение.
   - Конечно. Весь мир театр.
   Улыбнулась, опустила глаза.
   - Потерпите.
   - С вами я готов терпеть  сколько  угодно.  И  принимать  все  за  чистую
монету.
   Она смотрела в сторону моря. Тон ее вдруг стал ниже, искреннее,  не  тот,
какой требовался по роли.
   - Не со мной. С Морисом.
   - И с Морисом.
   - Скоро поймете.
   - Это обещание?
   - Предсказание.
   На столе что-то звякнуло. Она обернулась, взглянула на меня. На  лице  ее
было то же  выражение,  что  и  тогда,  в  дверях  концертной:  смешливое  и
заговорщицкое, а теперь и вызывающее.
   - Прошу вас, ведите себя по-прежнему.
   - Ладно. Но только в его присутствии.
   Она взяла меня под руку, и мы направились к  Кончису.  Тот  приветствовал
нас обычным вопросительным кивком.
   - Мистер Эрфе схватывает все на лету.
   - Рад слышать.
   - Все будет в порядке.
   Улыбнувшись  мне,  она  села  и  ненадолго  задумалась,  подперев   рукой
подбородок. Кончис налил ей рюмочку мятного ликера, и она отхлебнула глоток.
Он указал на конверт, лежащий на моем стуле.
   - Это манифест. Не сразу его нашел. Потом прочтете.  Там  в  конце  очень
существенное критическое замечание, без подписи.



   29

   - Если я и охладел к музыке, то, по крайней мере, не бросал  занятий  ею.
Здешние плейелевские клавикорды тогда стояли  в  нашей  парижской  квартире.
Однажды теплым весенним днем, должно быть,  в  двадцатом,  я  наигрывал  что
придется у открытого окна; в дверь позвонили. Прислуга доложила, что  явился
какой-то господин и хочет поговорить со мной. Господин этот  уже  выглядывал
из-за ее плеча. Не поговорить, а послушать мою игру, поправил  он.  Выглядел
он столь непривычно, что я не принял близко  к  сердцу  бесцеремонность  его
вторжения. Под шестьдесят, высокого роста, безупречно одетый, с гарденией  в
петлице.
   ... Я пристально посмотрел на Кончиса. Он  отодвинулся  от  стола  и,  по
обыкновению, говорил, глядя в морские дали.
   Лилия приложила палец к губам: тс-с!
   - Но и, по первому впечатлению,  невероятный  зануда.  Под  эрцгерцогским
лоском таилась глубокая скорбь. Как у актера Жуве, только  без  его  иронии.
Позже  выяснилось,  что  он  не  такой  несчастный,  каким   представляется.
Пробормотал что-то, уселся в кресло и принялся мне внимать.  А  когда  пьеса
закончилась, схватил свою шляпу и трость с янтарной рукоятью...
   ... Я усмехнулся. Лилия это заметила, но опустила глаза с осуждением,  не
улыбнувшись в ответ.
   - ... Вручил мне визитную карточку и пригласил в гости на той неделе.  На
карточке было написано, что зовут его Альфонс де Дюкан. Граф. Я  пунктуально
явился к нему. Жил он роскошно, среди самого  изысканного  убранства.  Слуга
провел меня в salon(1). Де Дюкан стоя приветствовал меня. И  сразу  же,  без
долгих разговоров, увлек в соседнюю залу. Там стояли  клавикорды,  пять  или
шесть, старой работы,  вещи  чудесные,  музейные  и  по  конструкции,  и  по
отделке. Разрешил мне опробовать каждый инструмент, а потом заиграл сам.  Не
так технично, как я. Но вполне сносно. Затем предложил закусить; мы  уселись
на буляровские стулья, меланхолически запивая marennes(2) мозельским  с  его
собственных виноградников. Так началась  дружба,  которая  оставила  во  мне
неизгладимый отпечаток.
   На протяжении последующих месяцев мы часто встречались, но узнать  о  нем
удалось немногое. Дело в том,  что  он  избегал  говорить  о  себе  и  своем
прошлом. Мои расспросы обходил. Я выяснил лишь, что родом он из Бельгии. Что
баснословно богат. Что друзей у него, по прихоти судьбы, очень мало.  Родных
вовсе нет. И что он женоненавистник, хоть и не гомосексуалист.  Прислуживали
ему одни мужчины, о женщинах он всегда отзывался с отвращением.
   Большую часть времени де Дюкан проводил не в Париже, а в  огромном  замке
на востоке Франции. Его выстроил
   ---------------------------------------(1) Гостиную (франц.).
   (2) Здесь: устриц (франц.). в  конце  XVII  века  какой-то  сюринтендант,
любитель казенных денег; дворцовый парк по  площади  превышал  этот  остров.
Крытые  голубым  шифером  башенки  и  белые  крепостные  стены  Живре-ле-Дюк
виднелись за много миль. Помню, в первый  приезд,  через  несколько  месяцев
после нашего знакомства, мне стало как-то не по себе. Шел  октябрь,  пшеница
на полях Шампани давно уже сжата. Все затянуто синеватым  туманцем,  осенней
дымкой. На вокзал за мной прислали автомобиль, по роскошной лестнице провели
в отведенную мне комнату, а затем пригласили спуститься в парк к де  Дюкану.
Все слуги были на него похожи  -  молчаливые,  угрюмые.  В  его  присутствии
нельзя было услышать смеха. Топота бегущих ног.  Ни  шума,  ни  суеты.  Лишь
покой и порядок.
   Слуга вел меня через  обширный  английский  сад  на  задах  замка.  Вдоль
буковых аллей, мимо статуй, по ровненьким гравийным дорожкам,  потом  сквозь
дендрарий вниз, к небольшому пруду. Мы вышли на берег, и в нескольких сотнях
ярдов, за полосой гладкой воды, за кружевом осенних листьев я увидел на мысу
чайный домик в восточном стиле. Слуга поклонился и предоставил  меня  самому
себе. Тропинка вилась по берегу пруда, пересекала ручей. Ни ветерка.  Туман,
покой, печальная отрада затишья.
   К домику я подошел по траве, и де Дюкан не слыхал моих шагов. Он сидел на
коврике лицом к пруду. Поросший ивами островок. Декоративные гуси, что будто
сошли с росписей на шелке. У него был облик европейца,  но  одеяние  японца.
Никогда не забуду тот миг. Тот, как бы сказать, mise en paysage(1).
   В парке для него было устроено множество подобных декораций и  выгородок.
Античный храм, ротонда. Английский сад, мавританский.  Но  мне  он  помнится
именно сидящим на  татами  в  свободном  кимоно.  Бледно-голубом,  под  цвет
тумана. Поза, конечно, нарочитая. Но в мире, где  во  главе  угла  отчаянная
борьба за экономическое выживание, любое  чудачество,  любая  оригинальность
покажутся нарочитыми.
   Богатства      замка      смущали      меня      как      новоиспеченного
со---------------------------------------(1)  Мизанпейзаж   (франц.).   Игра
слов: ср. "мизансцена". циалиста. И  очаровывали  -  как  homme  sensuel(1).
Живре-ле-Дюк  представлял  собою  в  буквальном   смысле   огромный   музей.
Бесчисленные экспозиции - живописи, фарфора, всевозможных  objets  d'art(2).
Уникальная  библиотека.  Непревзойденная  коллекция   старинных   клавишных.
Спинеты, клавикорды, вирджинали. Лютни, гитары. За каждой дверью открывалась
неожиданность.  Выставка  бронзовых  фигурок   эпохи   Возрождения.   Полка,
уставленная брегетами. Стеллаж  чудесного  руанского  и  неверского  фаянса.
Арсенал. Горка с греческими и римскими монетами. Я  мог  бы  перечислять  до
утра, ведь хозяин целиком посвятил себя собиранию  коллекций.  Одной  только
мебели в стиле "буль" и "ризнер" хватило бы, чтоб обставить полдюжины замков
поменьше. Подозреваю, что с этим собранием в новое  время  могла  сравниться
лишь коллекция Хертфорда, Кстати, когда ее  делили  между  наследниками,  де
Дюкан приобрел  немало  превосходных  вещиц  из  той  части,  что  отошла  к
Секвиллю. Фирма Зелигмана предоставила ему право  преимущественного  отбора.
Он занимался этим исключительно из любви  к  искусству.  Оно  тогда  еще  не
успело стать средством наживы.
   В один из приездов он повел меня в потайную галерею. Там  хранился  набор
автоматов - кукол, многие из которых достигали  человеческого  роста,  будто
сошли (или  скатились)  со  страниц  повестей  Гофмана.  Дирижер  невидимого
оркестра. Два гвардейца на  дуэли.  Примадонна,  что  металлическим  голосом
исполняла арию из "Служанки-госпожи". Девушка, которая приседала в реверансе
перед учтивым кавалером, а потом  танцевала  с  ним  выморочный,  призрачный
менуэт. Но главным экспонатом была Мирабель, la Maitresse-Machine(3).  Нагая
женщина, крашеная, с кожей из шелка; когда  ее  заводили,  она  валилась  на
ветхую кровать, поднимала ноги и вместе с руками разводила их в стороны. Как
только владелец ложился сверху, руки смыкались и  придерживали  его.  Но  де
Дюкан ценил ее прежде всего за устройство, которое предохраняло  хозяина  от
рогов. Если не повернуть рычажок
   ---------------------------------------(1)  Здесь:   тонко   чувствующего
человека (франц.).
   (2) Произведений искусства (фраку.).
   (3) Механическая наложница (франц.). на затылке, руки в  какой-то  момент
сжимаются как тиски. А потом мощная пружина  выталкивает  в  пах  прелюбодея
стилет. Эту мерзкую игрушку смастерили в  Италии  в  начале  XIX  века.  Для
турецкого султана. Продемонстрировав ее "верность", де Дюкан  повернулся  ко
мне и сказал: "C'est ce qui en elle  est  le  plus  vraisemblable".  Это  ее
свойство взято прямо из жизни.
   ... Я искоса взглянул на Лилию. Она рассматривала свои ладони.
   - Мадам Мирабель он держал взаперти. Но в его приватной часовне хранился,
на мой вкус, еще более непристойный предмет. Он лежал  в  роскошном  ковчеге
эпохи раннего Средневековья  и  больше  всего  походил  на  увядший  морской
огурец. Де Дюкан без всяких претензий на юмор называл его Святым членом.  Он
конечно, понимал, что простой хрящ столько  храниться  не  может.  В  Европе
Святых членов существует по  меньшей  мере  еще  шестнадцать.  Как  правило,
мумифицированных; их чудесное происхождение опровергнуто.  Но  в  глазах  де
Дюкана это был всего  лишь  очередной  экспонат,  а  то,  что  он  оскорблял
религиозное, да и просто нравственное чувство, не имело  никакого  значения.
Это касается всех коллекционеров. Их мораль стремится к нулю. Вещь  в  конце
концов овладевает своим владельцем.
   Мы не обсуждали вопросы религии и политики. Он ходил  к  мессе.  Но,  мне
кажется, потому лишь, что наблюдение  за  этим  обрядом  оттачивает  чувство
прекрасного. В некотором смысле он был весьма наивен - возможно, потому, что
с  детства  купался  в  роскоши.  Самопожертвование,  если  оно  не  входило
составной частью в ту или иную эстетическую систему, было ему чуждо. Раз  мы
наблюдали, как крестьяне убирают брюкву. Живой Милле. Он заметил лишь:  "Как
хорошо, что они - это они, а мы - это мы".  Самые  болезненные  противоречия
общества, что заставили бы задуматься и невежественнейшего нувориша, его  не
трогали.  Они  интересовали  его  лишь  в  качестве   виньеток,   любопытных
диссонансов, ярких в силу своей жизненности примеров упоительной  полярности
бытия.
   Альтруизм, который он называл le  diable  en  puritain(1),  безмерно  его
раздражал. Так, я с восемнадцати лет избегаю употреблять  в  пищу  пернатых.
Скорее отведаю человечины, чем мяса дикой овсянки или утки. Это выводило  де
Дюкана из себя, будто  фальшивая  нота  в  партитуре,  -  он  никак  не  мог
поверить, что композитор поставил именно этот знак. А  тут  я,  во  плоти  и
крови,  смею  отказываться  от  его  pate  d'alouettes(2)  и  вальдшнепов  с
трюфелями.
   Но  он  занимался  не  только  мертвой  материей.  На  крыше  замка  была
оборудована обсерватория, в одной из  комнат  -  хорошо  оснащенный  кабинет
натуралиста.  Отправляясь  в  парк,  он  захватывал  небольшой   etui(3)   с
пробирками. Для ловли пауков. Лишь через год я понял, что то была не  просто
причуда. Что он - один из самых знающих арахнологов-самоучек.  В  его  честь
даже назван целый вид пауков, Theridion deukansii. Он рад был узнать, что  я
кое-что смыслю в орнитологии. И убедил меня  специализироваться  в  области,
которую шутливо называл орнитосемантикой, наукой о значении птичьих криков.
   Это  был  самый  необычный  человек  из  всех,  кого  я  знал.  И   самый
обходительный. И самый замкнутый. И, несомненно,  напрочь  лишенный  чувства
долга перед обществом. Мне было двадцать пять, как и вам, Николас, и  потому
вы лучше, чем кто-либо, поймете, почему я не  мог  его  осуждать.  По-моему,
двадцать пять - наиболее трудный и  больной  возраст.  И  для  тебя,  и  для
окружающих. Ты способен соображать, с тобой обращаются как со  взрослым.  Но
бывают встречи, которые сталкивают тебя в отрочество, ибо  тебе  не  хватает
опыта, чтобы постичь и усвоить их значение. И  вот  де  Дюкан,  не  словами,
конечно, а самим фактом  своего  существования  поставил  под  сомнение  мое
восприятие мира. Это сомнение он позднее  выразил  пятью  словами;  вам  еще
предстоит их услышать.
   Я сознавал все издержки такого образа жизни, но не  мог  бороться  с  его
обаянием. Рассудок отказывался мне служить.
   ---------------------------------------(1)  Здесь:  черт  в  тихом  омуте
(франц.).
   (2) Паштета из жаворонков (франц.).
   (3) Футляр (франц.).
   Забыл сказать, что у него  хранилось  множество  неопубликованных  нотных
рукописей XVII-XVIII веков. Сидя  за  чудесными  старинными  клавикордами  в
концертной зале - длинной галерее в стиле рококо светло-золотых  и  салатных
тонов, всегда освещенной солнцем, безмятежной,  точно  фруктовый  сад,  -  и
полной грудью впитывая чувство счастья, я снова и снова задавался вопросом о
природе  зла.  Почему  это  безмерное  наслаждение  было  злом?   Почему   я
воспринимал де Дюкана как средоточие зла? Потому что, пока я музицировал  на
теплом солнышке, где-то умирали от голода дети, - скажете вы. Что ж,  забыть
о дворцах, тонком вкусе, изысканных удовольствиях, полете воображения?  Даже
марксистская теория признает  предопределение,  указание  на  высшую  стадию
развития, а это значит  лишь  то,  что  род  человеческий  достигнет  высших
степеней наслаждения и счастья.
   И  я  начал  сомневаться  в  эгоизме  этого  одиночки.  Мне   все   яснее
открывалось, что его безразличие - только поза, и поза эта невинна. Что он -
пришелец  из  некоего  гораздо  более  совершенного  мира.   И   обречен   с
маниакальным  упорством,  столь   же   трагическим   (если   не   столь   же
смехотворным), как упорство Дон Кихота, отстаивать собственное совершенство.
Но однажды...
   Кончису не суждено было закончить фразу. С восточной стороны  из  темноты
воззвал внезапный, пронизывающий голос рога. Я вспомнил об охотничьих рожках
моей родины, но этот звук был грубее, архаичнее. Веер застыл в  руке  Лилии,
она обернулась к Кончису. Тот смотрел в море, словно зов рога обратил его  в
камень. Глаза  его  медленно  закрылись,  как  при  молчаливой  молитве.  Но
молитвенное выражение совсем ему не шло.
   И вновь рог проткнул кромешную мглу. Три ноты,  средняя  -  выше  других.
Каменистые склоны холмов  на  водоразделе  отозвались  смутным  эхом,  точно
простенький тембр расшевелил  ночь  и  ландшафт,  пробудил  их  от  векового
забытья.
   - Что это? - спросил я у Лилии.
   Секунду она смотрела на меня  с  каким-то  сомненьем,  будто  была  почти
уверена: я прекрасно знаю, что это.
   - Аполлон.
   - Аполлон?
   Снова зов рога, но еще пронзительней и ближе, совсем  рядом  с  домом,  -
перила заслоняют  обзор,  да  и  темно  кругом.  Лицо  Кончиса  все  так  же
расслаблено. Лилия встала, подала мне руку.
   - Пойдемте.
   Я поплелся  за  ней  на  старое  место,  в  дальний  конец  террасы.  Она
высматривала что-то в лесу, а я залюбовался ее профилем.
   - Похоже, кое-кто переусердствовал с метафорами.
   Она не сдержала улыбки. Быстро сжала мне руку.
   - Будьте паинькой. Подождите.
   Гравий, опушка, лес; все как обычно.
   - Мне ж ничего не надо, кроме программки.
   - Не остроумно, мистер Эрфе.
   - Пожалуйста, называйте меня Николасом.
   Ответить она не успела.  Из  некой  точки  меж  виллой  и  домиком  Марии
появился луч света. Не  слишком  сильный,  от  электрического  фонарика.  Он
уперся в фигуру, стоявшую, словно мраморная статуя, ярдах в шестидесяти,  на
фоне сосен. Вздрогнув, я понял, что человек этот абсолютно гол.  Можно  было
различить черные волосы на лобке, бледный стебелек пениса;  высокий,  хорошо
сложенный, вполне годится на роль Аполлона. Глаза казались слишком большими,
словно были подведены. На голове золотой блик,  венок  из  листьев;  листьев
лавра. Он стоял неподвижно, повернувшись к нам лицом, держа в  правой  руке,
чуть на отлете от туловища,  рог  длиною  в  ярд,  узкий  серп  с  мерцающим
наконечником. Когда я присмотрелся, меня поразило,  до  чего  белая  у  него
кожа, она чуть ли не светилась в слабом луче, будто на тело, как и на  лицо,
наложили грим.
   Я обернулся: Кончис не двинулся с места; Лилия  смотрела  на  фигуру  без
всякого выражения, но с видимым интересом - точно раньше  присутствовала  на
репетициях, а теперь ей любопытно увидеть представление целиком,  -  который
отбил у меня охоту шутить. Меня не так поразил розыгрыш, как открытие, что в
Бурани, кроме меня, есть молодые мужчины. Это я сообразил быстро.
   - Кто он?
   - Мой брат.
   - А я так понял, что вы единственный ребенок в семье.
   Статуя Аполлона поднесла рог к губам и заиграла на новой ноте, бодрой, но
торопливой, словно подзывая заблудившихся гончих.
   - То было в ином мире, - медленно произнесла Лилия, не сводя с него глаз.
И, не успел я изобрести очередную шпильку, указала пальцем налево, за домик.
Из темного прогала, где кончалась  лесная  дорога  к  вилле,  выбежал  слабо
светящийся силуэт. Луч фонаря метнулся к ней - ибо  то  была  девушка,  тоже
нагая, за исключением античных сандалий, обнимающих икры шнуровкой; а может,
и не совсем нагая - то ли лобок  ей  обрили,  то  ли  на  ней  были  трусики
телесного цвета. Волосы в классическом стиле убраны назад, тело и лицо,  как
и у Аполлона, неестественно белые. Она бежала  так  быстро,  что  я  не  мог
рассмотреть ее черт. Подбегая, оглянулась - ее преследовали.
   Она стремилась к морю, пересекая лужайку на равном расстоянии от Аполлона
и от нас, стоявших на террасе. На заднем плане появился третий персонаж. Еще
один мужчина, выбежавший из леса по дороге. Он был загримирован под  сатира,
ляжки обтягивало что-то  вроде  нечесаного  волосатого  трико,  имитирующего
козлиные ноги; голова, как  и  полагается,  украшена  бородой  и  узловатыми
рогами. Обнаженный торс темен, почти  черен.  Он  подбежал  ближе,  настигая
девушку, и я  снова  вздрогнул.  Из  паха  вздымался  мощный  фаллос.  Почти
восемнадцати дюймов длиной, слишком большой для настоящего, но  непристойное
впечатление производит безошибочно. Я вдруг вспомнил  рисунок  на  килике  в
нижней зале; и ощутил, как далека моя  родина.  В  глубине  души  проснулась
неуверенность; видимо, я чище и наивнее, чем хочу казаться. Искоса  взглянул
на стоящую рядом девушку. Кажется, я  различил  на  ее  губах  тень  улыбки,
восхищение насилием, пусть даже театральным,  которое  мне  не  понравилось;
слишком уж большое расстояние отделяло ее от эдвардианского "иного мира",  в
чьих одеждах она щеголяла.
   Я перевел взгляд на нимфу, ее белую спину, растрепанные  волосы,  неверно
ступающие, обнаженные ноги. Она шмыгнула в лес на береговом  склоне,  и  тут
последовал сильный сценический  эффект:  прямо  из-за  наших  спин  вырвался
другой луч, гораздо ярче. На бровке обрыва, за которой только  что  скрылась
девушка, стояла еще одна, самая поразительная из  всех,  фигура,  женщина  в
длинном хитоне шафранного цвета с кроваво-красной оторочкой  по  подолу.  На
ногах черные котурны с  серебряными  наколенниками,  придающими  ей  угрюмое
сходство с гладиатором, - в  странном  противоречии  с  обнаженными  руками.
Снова неестественно белая кожа, глаза подведены черной  тушью,  волосы  тоже
убраны в античном  стиле,  но  зловеще  вздыблены  на  затылке.  За  плечами
серебряный колчан, в левой руке серебряный лук. Нечто в ее иск