ал соло, взял не ту ноту, потом еще  раз;  хотя  музыкант  был
явно опытный и выделывал мастерские трели и украшения.
   Голый, я вышел на площадку и перегнулся через перила. У порога концертной
лежал слабый отсвет лампы. Скорее всего, мне полагалось  внимать,  оставаясь
наверху, но то было выше моих сил. Натянув брюки и  свитер,  я  босиком,  на
цыпочках спустился по лестнице. Рекордер умолк, зашелестела  перелистываемая
страница. Пюпитр. Клавикорды начали длинный лютневый  пассаж,  третью  часть
сонаты, ласковую, как дождь, заполнившую  дом  таинственными,  запредельными
созвучиями.  Медленным,  печальным  адажио  вступил  рекордер,   сфальшивил,
поправился. Я подкрался к  распахнутой  двери  концертной,  но  что-то  меня
удержало - подобный  трепет  охватывает  ребенка,  который  не  спит,  когда
велено. Дверь открывалась внутрь, загораживая клавикорды, а  щель  заслоняла
книжная полка.
   Соната закончилась. Отодвинули стул, сердце мое заколотилось. Кончис тихо
произнес какое-то короткое слово. Я прижался к стене. Шорох. Кто-то стоял на
пороге концертной.
   Стройная, с меня ростом девушка лет двадцати двух. В одной руке рекордер,
в другой - малиновая щеточка для его прочистки. Полосатое бело-синее  платье
с широким воротом и без рукавов. Браслет на  запястье,  расширяющийся  книзу
подол почти до щиколоток. Черты лица невероятно красивые, но не тронутые  ни
загаром, ни косметикой; прическа, одежда, прямая осанка - все в  ней  дышало
сорокалетней давностью.
   Я понял, что она изображает Лилию. Это, несомненно, была та  же  девушка,
что и на фотографиях; особенно на снимке, стоявшем  в  кунсткамере.  Лицо  с
полотна Боттичелли, фиалково-серые глаза. Глаза  всего  чудеснее;  огромные,
слегка  асимметричные,  прохладные,  миндалевидные  очи  лани,   таинственно
оживляющие ее идеально прекрасный облик.
   Она сразу меня заметила. Я стоял как вкопанный. Сперва казалось, что  она
поражена не меньше меня. Но тут  она  тайком  скосила  большие  глаза  в  ту
сторону, где, должно быть, сидел за  клавикордами  Кончис,  опять  взглянула
прямо мне в лицо. Поднесла к губам щеточку, помахала ей (не двигайся! молчи)
и улыбнулась. Точно жанровая сценка,  изображенная  старинным  художником  -
"Секрет", "Предостережение". Странная улыбка - будто "секрет"  заключался  в
том, что не для старика, а именно в для нас с ней важнее всего  не  нарушить
иллюзию. Спокойная и лукавая, она и запутывала, и разоблачала; и обманывала,
и рассеивала обман. Еще раз украдкой посмотрев на Кончиса, девушка  подалась
вперед и толкнула меня щеточкой в плечо, словно говоря: уходи.
   Все это заняло не более пяти секунд.  Дверь  закрылась,  оставив  меня  в
темноте и обдав сандаловым ветерком. Наверное, будь она настоящим призраком,
прозрачным и безголовым, я бы не так изумился. Она  ясно  дала  понять,  что
это, конечно, игра, но Кончис не  должен  о  том  догадаться;  что  маскарад
затеян ради него, а не ради меня.
   Метнувшись к входной двери, я отодвинул засовы. И выбрался под колоннаду.
В одном из узких, закругленных сверху окон сразу увидел Кончиса.  Тот  опять
заиграл. Я искал глазами девушку. Перебежать  гравийную  площадку  за  столь
короткий  срок  невозможно.  Но  ее  и  след  простыл.  Я  шел  вдоль  окон,
просматривая все закоулки концертной. Ее там не было. Решив, что  она  вышла
через фасад под колоннаду, я осторожно заглянул за угол. Никого. Музыка  все
звучала. Я помедлил в растерянности. Она могла пробежать на  зады  виллы  по
тому крылу колоннады. Приседая у окон и быстро скользя мимо открытых дверей,
я добрался до огорода, обогнул его по  периметру.  Я  был  уверен,  что  она
скрылась именно в этом направлении.  Но  не  слышал  ни  звука,  не  замечал
никаких признаков жизни.  Через  несколько  минут  Кончис  перестал  играть.
Вскоре лампа погасла, и он ушел к себе. Вернувшись под колоннаду,  я  уселся
на стул. Мертвая тишина. Лишь писк сверчков, будто вода  капает  в  глубокий
колодец. Я терялся в догадках. Странные люди и  звуки,  гнилостное  зловоние
были настоящими, не  сверхъестественными;  ирреально  разве  что  отсутствие
технических приспособлений (потайных комнат,  где  можно  укрыться)  и  хоть
какой-то логики. Новая версия - "аттракционы"  устраиваются  не  для  одного
меня, для Кончиса тоже - окончательно меня запутала.
   Сидя в темноте, я ждал, что некто, хорошо бы "Лилия",  вот-вот  явится  и
все  растолкует.  Я  вновь  чувствовал  себя  ребенком,  очутившимся   среди
взрослых, которые знают о нем что-то, чего не знает он сам. Да еще  грустный
тон Кончиса ввел меня в заблуждение.  Мертвые  живы  любовью;  лицедейством,
очевидно, тоже.
   Больше всего я надеялся, что вернется та, что исполняла роль  Лилии.  Мне
хотелось  познакомиться   с   обладательницей   этого   юного,   смышленого,
насмешливого, обаятельного северноевропейского лица. Выяснить,  откуда  она,
что делает на Фраксосе, сорвать покровы тайн и докопаться до истины.
   Без всякого результата я  прождал  около  часа.  Никто  не  появился,  не
раздалось ни шороха. Наконец я взобрался на  второй  этаж.  Но  спал  плохо.
Проснулся в половине шестого от стука Марии квелый, как с похмелья.
   Но дорога в школу меня взбодрила. Прохлада,  нежно-розовое,  наливающееся
желтизной, а затем синевою небо, серое и  бесплотное,  еще  дремлющее  море,
гряды молчаливых сосен. Продвигаясь вперед, я в некотором смысле возвращался
в  действительность.  События  выходных  дней  блекли,  окукливались,  точно
увиденные во сне; с каждым шагом  мною  все  вернее  овладевало  незнакомое,
порожденное ранним утром, полным безлюдьем и памятью о  случившемся  недавно
чувство, что я оказался в пространстве мифа; телесным опытом данное  знание,
каково одновременно быть и юным  и  древним,  то  Одиссеем,  подплывающим  к
цирцеиным владениям, то Тесеем на подступах к Криту, то  Эдипом,  взыскующим
самости. Это чувство невозможно выразить. В нем не было ничего рассудочного,
лишь мистическая дрожь от пребывания здесь  и  сейчас,  в  мире,  где  может
произойти все что угодно.  Словно  он,  мир,  был  за  эти  три  дня  заново
пересотворен, спешно, ради моей скромной персоны.



   26

   Меня дожидалось письмо. Оно прибыло с воскресным пароходом.

   Дорогой Николас!
   Ты еще жив? Я опять одна.  Ну,  почти  что.  Гадала  тут,  хочу  ли  тебя
увидеть. Пожалуй, хочу. Я как  раз  на  афинском  рейсе.  Знаешь,  никак  не
соображу: может, ты такая свинья, что снова с тобой связываться - идиотство.
Но забыть тебя не могу даже с теми, кому ты в подметки не годишься. Нико,  я
тут выпила немного, так что письмо, видно, придется порвать.
   Короче, если получится задержаться в Афинах на несколько дней,  дам  тебе
телеграмму. Прочтешь всю эту ерунду и видеть меня не  пожелаешь.  Не  понять
тебе, как я тут живу. Получила твое письмо и  решила,  что  ты  написал  мне
просто от скуки. Чтобы сесть за ответ, пришлось кирнуть для  храбрости,  вот
ужас-то. Льет как из ведра, я газ зажгла, согреться. Туман до того  серый  и
гнусный. Обои бэжевые (или бежевые? ну хрен с ним), все  в  зеленых  сливах.
Представляю, как тебя воротит это читать.
   А.
   Пиши на адрес Энн.

   Письмо  пришло  весьма  некстати.  Отложив  его,  я  понял,  что   Бурани
принадлежит мне одному, и я не собираюсь им делиться. Впервые узнав о нем  и
даже познакомившись с Кончисом - вплоть до явления Фулкса, - я не прочь  был
обсудить эту тему, и в первую очередь с Алисон. Теперь я благодарил  судьбу,
что не сделал этого, как благодарил ее, хоть и с оттенком раскаяния,  что  в
письмах к Алисон не больно-то распространялся о своих чувствах.
   За пять секунд в человека  не  влюбишься,  но  предчувствие  любви  может
заронить в душу и пятисекундная встреча,  тем  более  на  фоне  беспросветно
мужского населения школы лорда Байрона.  Чем  больше  я  думал  о  полночной
девушке,  тем  умнее  и  красивее  казалось  ее  лицо;  я  находил   в   нем
аристократизм, изящество, тонкость, что притягивали меня так  же  неуклонно,
как безлунными ночами приманивают рыбу фонарики местных рыбаков.  Я  твердил
себе: обладая полотнами Модильяни и Боннара, Кончис достаточно богат,  чтобы
содержать молоденькую любовницу. Полностью исключать  плотскую  связь  между
ними  было  бы  наивно;  однако  в  том,  как  она  оглядывалась  на   него,
чувствовалось скорее нечто дочернее, мягко-заботливое, нежели страстное.
   В понедельник я перечитал письмо Алисон раз десять, не зная,  как  с  ним
поступить. Отвечать, понятно, придется, но я пришел к выводу, что чем  позже
отвечу, тем лучше. Лежавший на виду конверт не давал мне покоя, и,  запихнув
его в нижний ящик стола, я залез в постель, перенесся мечтой в  Бурани,  где
предался возвышенно-чувственным играм с  загадочной  девушкой;  несмотря  на
усталость,  сон  не  шел  ко  мне.  Когда   я   заразился   СИФИЛИСОМ,   это
"преступление" заставило меня  отбросить  всякую  мысль  о  сексе  на  много
недель; теперь же, после отмены приговора -  а,  полистав  учебник,  который
Кончис дал мне на прочтенье, я быстро убедился, что  его  диагноз  верен,  -
природа вновь требовала свое.  Ко  мне  вернулись  эротические  фантазии  по
поводу Алисон; я думал о пошлых воскресных забавах в  какой-нибудь  афинской
гостинице; о том, что синица в руках лучше журавля в небе; и, опомнясь, -  о
ее  одиночестве,  бесплодном,  суматошном  одиночестве.  В  ее  капризном  и
бесцеремонном письме мне понравилась только одна фраза, последняя:
   "Пиши на адрес Энн", и точка. Она смягчала хамство  и  застарелую  обиду,
которые водили рукой Алисон.
   Я сел за стол прямо в пижамных штанах и написал ответ, довольно  длинный.
Но, перечитав, разорвал. Второй вариант  вышел  короче  и,  на  мой  взгляд,
удачно сочетал деловитое покаяние с приличествующей пылкостью  и  упованиями
на то, что при удобном случае она не преминет забраться в мою постель.
   Я сообщил ей, что в выходные дела не позволяют мне отлучаться  из  школы;
и, хотя через две недели начнутся короткие каникулы, неизвестно, вырвусь  ли
я в Афины. Но, если вырвусь, буду счастлив с ней повидаться.
   При первой возможности я поговорил с Мели с глазу на глаз. Я  решил,  что
кому-нибудь из учителей придется отчасти довериться. Если вы не  дежурили  в
выходные дни, обедать в ученической столовой не требовалось, и единственный,
кто мог заметить мое отсутствие, был сам Мели, но он как раз ездил в  Афины.
В понедельник после обеда мы уселись в его комнате;  точнее,  он  уселся  за
стол и, в согласии с прозвищем, принялся макать ложку в кувшин  с  гиметским
медом и рассказывать, каких благ и блаженств  причастился  в  столице;  а  я
слушал его вполуха, лежа на кровати.
   - А вы, Николас, как провели выходные?
   - Познакомился с г-ном Конхисом.
   - Вы... нет, вы шутите.
   - Никому об этом ни слова.
   Он протестующе замахал руками:
   - Конечно, но каким образом... не могу поверить.
   Я в усеченном виде описал свой первый, недельной давности визит, стараясь
выставить и Кончиса, и Бурани с как можно более будничной стороны.
   - Не зря говорят, что он туп как пробка. И никаких женщин?
   - Ни единой. Даже мальчиков нет.
   - Что, и коз?
   Я кинул в него  спичечным  коробком.  Частью  по  воле  рока,  частью  от
рокового безволия он признавал лишь два  рода  развлечений:  совокупление  и
жратву. Лягушечьи губы расплылись в улыбке, и он снова налег на мед.
   - Он пригласил меня на следующие выходные. Одним словом. Мели,  не  могли
бы вы, если я заменю  вас  на  двух  уроках...  ну,  подежурить  за  меня  в
воскресенье с двенадцати до шести? - Воскресное дежурство самое легкое. Сиди
себе в школе да раз-другой обойди этажи.
   - Ладно. Да. Посмотрим. - Облизал ложку.
   - И посоветуйте, что отвечать, если спросят. Пусть думают, что я где-то в
другом месте.
   Помахивая ложкой, он задумался, а затем сказал:
   - Отвечайте, что едете на Гидру.
   Гидра - промежуточная остановка на афинском маршруте, хотя добраться туда
можно не только на пароходе, но и наняв каик у кого-то из местных. В поселке
обитало несколько доморощенных художников; моя  поездка  к  ним  не  вызовет
кривотолков.
   - Отлично. А вы никому не скажете?
   Он перекрестился.
   - Буду нем, как... забыл слово.
   - Могила, Мели. Кстати, лучшее место для вас.
   На неделе я не раз заглядывал в деревню:  нет  ли  там  новых  лиц.  Хоть
приезжие - три-четыре женщины с маленькими  детьми,  отосланные  мужьями  из
Афин  на  лоно  природы,  пара-другая  пожилых  супругов,  высохших  рантье,
гуляющих по унылым холлам гостиницы  "Филадельфия"  -  мне  попадались,  тех
троих, что меня интересовали, я так и не встретил.
   В один из вечеров, не находя себе места, я спустился в гавань. Было около
одиннадцати, и никто не мешал любоваться  катальпамн  и  черной  пушкой  ста
тридцати двух лет от роду. Выпив в кофейне кофе по-турецки и рюмочку бренди,
я отправился восвояси. За гостиницей,  где  кончался  длинный,  в  несколько
сотен ярдов, бетонный "променад",  я  увидел  долговязого  старика,  который
стоял посреди дороги и явно искал что-то под ногами. Заслышав мои  шаги,  он
разогнулся - и вправду  невероятно  высокий  и  слишком  хорошо  одетый  для
Фраксоса; очевидно, летний турист. На нем  был  светло-коричневый  костюм  с
белой гарденией в петлице,  старомодная  панама,  белая  с  черной  тесьмой.
Козлиная бородка. Он держал наперевес трость с янтарной рукоятью и  выглядел
не просто унылым, но еще и раздосадованным.
   Я осведомился по-гречески, не потерял ли он что-нибудь.
   - Ah pardon... est-ce que vous parlez francais, monsieur? Да, сказал я, я
немного говорю по-французски.
   Похоже было, что он потерял наконечник трости. Слышал,  как  тот  упал  и
покатился. Зажигая спички, я обыскал все вокруг и  вскоре  обнаружил  медный
колпачок.
   - Ah, tres bien. Mille mercis, monsieur.
   Вытащил бумажник, и я было решил, что он собирается дать мне на чай.  Был
он мрачен, как  персонаж  Эль  Греко,  точно  несколько  десятилетий  терпел
невыносимую тоску - и, вероятно, сам такую же на всех нагонял.  Вместо  того
чтоб достать чаевые, он бережно засунул наконечник в  одно  из  отделений  и
учтиво спросил, как меня зовут, а  затем  льстиво  восхитился  моим  знанием
французского. Мы обменялись несколькими фразами. Он прибыл на  остров  всего
два дня назад. Объяснил, что не француз,  а  бельгиец.  Фраксос  он  находил
pittoresque, mais moins belle que Delos(1).
   Выжав еще с десяток банальностей, мы поклонились друг другу и  разошлись.
Он выразил надежду, что за два дня, которые он здесь проведет, мы увидимся и
наговоримся как
   ---------------------------------------(1) Живописным, но попроще  Делоса
(франц.). следует. Но я сделал все, чтоб этого избежать.
   Наступила долгожданная суббота. Я дал два урока сверх  расписания,  чтобы
освободить воскресенье, и был сыт школой по горло. Закончив утренние занятия
и перекусив, прихватил сумку и отправился в сторону деревни. Да, объяснил  я
старику привратнику - лучший способ обнародовать ложные сведения,  -  уезжаю
на выходные на Гидру. Как только школа  скрылась  за  поворотом,  я  дворами
обогнул ее и устремился к Бурани. Но по пути сделал еще один крюк.
   Всю неделю я неустанно размышлял о Кончисе -  сколь  неустанно,  столь  и
бесплодно. В  "забавах"  его  выделялись  два  элемента  -  назидательный  и
художественный. Но что скрывалось за этими изощренными фантазиями,  мудрость
или безумие? Скорее последнее. Больше похоже на манию, чем на расчет.
   Я все чаще и чаще подумывал и  о  том,  чтобы  наведаться  в  поселок  на
Айя-Варваре, бухте к востоку от Бурани. Вдоль широкого галечного пляжа росли
высокие атанаты, или агавы, повернувшие к морю причудливые двенадцатифутовые
канделябры соцветий. Я лесом  подобрался  к  бухте,  улегся  в  тимьяне  над
обрывом и принялся разглядывать домики в поисках  чего-либо  необычного.  Но
увидел только женщину в черной одежде. При ближайшем рассмотрении не  похоже
было, что "помощники" Кончиса обитают именно тут.  Место  слишком  открытое,
просматривается насквозь. Выждав, я спустился в поселок.  Из  дома  выглянул
ребенок, приметил меня в зарослях маслин, позвал взрослых, и  навстречу  мне
вышли все обитатели селеньица - четыре женщины и полдюжины детей, несомненно
местные. В придачу к стакану резервуарной воды, которой я  попросил,  мне  с
традиционным деревенским радушием предложили  блюдечко  айвового  варенья  и
стопку раки. Мужчины сейчас были на ловле. Услыхав, что  я  иду  в  гости  к
кирьосу Конхису, на меня воззрились с искренним изумлением. Он сюда заходит?
Разом отшатнулись, словно  я  сказал  непристойность.  Мне  пришлось  заново
выслушать историю казни - по крайней мере, самая старшая  обрушила  на  меня
поток слов, среди коих я разобрал
   "староста" и "немцы"; а дети поднимали пальцы, как бы прицеливаясь.
   Ну, а Мария? Она-то заходит, так ведь? Да нет, они ее ни разу не  видели.
Она не с Фраксоса, заметил кто-то.
   А музыка, ночное пение? Они переглянулись.  Какое  пение?  Я  не  слишком
удивился. Скорее всего, ложатся здесь с наступлением темноты.
   - А ты, - спросила бабка, -  ты  его  родственник?  -  Они  явно  считали
Кончиса иностранцем.
   Знакомый, ответил я. Тут у него нет  знакомых,  произнесла  старуха  и  с
несомненной враждебностью добавила: кто станет знаться с дурными людьми?  Но
к нему приходят гости, сказал я, - светловолосая девушка,  высокий  мужчина,
девочка такого вот росточка. Они их видели? Нет, не видели. На  мысу  бывала
только бабка, задолго  до  войны.  Им  надоело  говорить  о  Бурани,  и  они
принялись задавать дежурные, детские, но подкупающе обстоятельные вопросы  о
Лондоне, об Англии.
   Наконец, приняв в подарок веточку базилика, я  отделался  от  них  и  шел
вдоль обрыва в глубь острова, пока не взобрался на хребет, ведущий к Бурани.
По утоптанной тропке за мной увязались три босоногих мальчугана.  С  вершины
лесистого холма мы увидели за верхушками деревьев плоскую крышу виллы.  Дети
остановились,  точно  дальше  идти  воспрещалось.  Когда  я  обернулся,  они
задумчиво стояли на том же месте. Я помахал им, но они не ответили.



   27

   Пройдя за ним в концертную, я сел и выслушал Английскую сюиту  ре  минор.
За чаем я все ждал, когда он намекнет, что знает о том, что я видел  девушку
- а он не мог не знать, ведь ночной концерт, очевидно, и был  затеян,  чтобы
обнаружить ее  присутствие.  Я,  со  своей  стороны,  придерживался  прежней
тактики: не упоминать ни о чем, пока он сам не даст к  этому  повод.  Беседа
наша текла как по маслу.
   На мой дилетантский взгляд, Кончис играл так, словно между ним и  музыкой
не стояли ни "трактовка", ни необходимость усладить чей-то слух или  утолить
собственное тщеславие. Так, вероятно, играл сам Бах -  по-моему,  медленнее,
чем большинство нынешних пианистов и клавикордистов, но не сбиваясь с  темпа
и не искажая рисунок мелодии. Сидя  в  прохладной,  зашторенной  комнате,  я
наблюдал за его склоненной над  черным  блестящим  инструментом  лысиной.  И
внимал  баховской  мощной  целеустремленности,  бесконечным  секвенциям.  Он
впервые играл при мне высокую классику, и  я  был  потрясен,  как  при  виде
картин Боннара; хоть и по-иному, но не менее сильно. В нем вновь возобладало
человеческое. Слушая, я понимал, что в этот миг ни в коем случае не хотел бы
оказаться в другом месте, что переживаемое теперь  оправдывает  все,  что  я
здесь вытерпел, ибо терпел я для того лишь, чтобы прийти и сегодня.  Кончис,
рассказывая, как прибыл в Бурани, упомянул о  встрече  с  будущим,  о  точке
поворота. Сейчас я чувствовал то же, что он тогда; новый виток самосознания,
уверенность, что эти душа и тело с их достоинствами и пороками  пребудут  со
мною всегда, и нет ни выхода, ни выбора. Слово  "возможность",  до  сих  пор
означавшее честолюбивые притязания,  раскрыло  свой  новый  смысл.