- И мне.
   - Я ждал тебя всю жизнь.
   Опустила голову; мы стояли вплотную друг к другу.
   - Я знаю.
   - Ас тобой то же самое?
   - Я не могу разобраться, что со мной, Николас. Ясно только - мне  приятно
слушать, что ты говоришь.
   - Когда вернетесь, ты сможешь как-нибудь на неделе улизнуть?
   Обвела взглядом проемы распахнутых дверей, посмотрела на меня.
   - Я бы с радостью, но...
   - Я освобожу вечер среды. Можно встретиться у часовни. - И добавил: -  Не
внутри, а снаружи.
   Она пыталась рассуждать здраво:
   - Но вдруг мы к среде еще не вернемся?
   - Я все равно приду. Когда зайдет солнце. И подожду  до  полуночи.  Лучше
так, чем кусать себе локти, сидя в проклятой школе.
   - Постараюсь. Если  удастся.  Если  мы  вернемся.  Поцелуй,  но  какой-то
отрывистый, запоздалый. Мы вышли под  колоннаду.  Джун,  замершая  у  стола,
немедля указала подбородком на ту сторону площадки. Там, на тропе, ведущей к
частному пляжу, стоял негр. Терпеливый, в  черных  штанах,  в  водолазке,  в
темных очках. Сирена застонала опять.  Тарахтенье  моторной  лодочки  быстро
приближалось к берегу.
   Джун протянула мне руку, я попрощался с  сестрами.  Вот  они  идут  через
площадку, в розовых платьях, синих гольфах, с корзинками на сгибе руки. Негр
чуть ли не сразу устремился вниз, даже  не  оборачиваясь,  чтобы  проверить,
следуют ли за ним девушки. Их головы скрылись за бровкой; тогда я подошел  к
самому обрыву. Шлюпка влетела в бухточку, причалила к мосткам. Вскоре у воды
показался темный силуэт, за ним - два розовых, девичьих. Лодку вел матрос  в
белых шортах и темно-синей фуфайке без рукавов, с красной надписью на груди.
Прочесть ее с такого расстояния было нельзя, но я догадался, что  это  слово
"Аретуза". Матрос помог девушкам спуститься, затем в лодку спрыгнул негр.  Я
отметил, что уселся он на носу, прямо за их спинами. Ялик отошел от  берега.
Девушки замахали рукой, должно быть,  завидев  меня;  на  выходе  из  залива
помахали опять, и рулевой прибавил обороты, торопясь к недвижной яхте.
   На девяносто миль, до самого Крита, простерлось вечереющее море. В  дымке
у горизонта еле виднелась флотилия. Клок бурой,  выжженной  зноем  почвы  на
уступе скалы пропорола черная, все удлиняющаяся тень кипариса. День  угасал,
напоследок унизив меня, поправ и гордость и нежность.  Вряд  ли  мы  с  Жюли
увидимся  в  среду;  но  откуда  эта  глубинная  дрожь,  азарт   картежника,
убежденного, что в прикупе окажется джокер и увенчает его каре из тузов?
   Под  колоннадой  маячила  Мария,  которой  не  терпелось  запереть   дом.
Цепляться к ней с вопросами было бессмысленно. В спальне я  уложил  походную
сумку. Когда спустился, лодку уже поднимали на  борт,  дизель  оживал.  Яхта
сделала плавный разворот и взяла курс на южную  оконечность  Пелопоннеса.  Я
хотел было дождаться, пока она скроется из виду, но, сообразив, что с  судна
за мной скорее всего тоже наблюдают, одумался и  не  стал  корчить  из  себя
безутешного Робинзона.
   И вот я тронулся в путь к тусклой окраине сна, к  узилищу  буден;  словно
Адам, изгнанный из кущ небесных... с той разницей, что я не верил в бога,  а
значит, никто не мог запретить мне вернуться в Эдем.



   48

   Карабкаясь по склонам, я боролся с неизбежным  духовным  похмельем.  Нет,
после тех доказательств, что предоставили мне руки и губы Жюли,  в  чувствах
ее сомнений не оставалось; но на кончике языка все-таки вертелись незаданные
вопросы,  а  душу  томило  воспоминание  о  минутах,  когда  я   готов   был
согласиться: она страдает шизофренией. Версия о  болезни  Жюли  проверке  не
поддавалась; факты же, сообщенные ею сегодня,  можно  было  подтвердить  или
опровергнуть. Легко представить, что сестры  и  теперь  в  некотором  смысле
совмещают роли собаки и зайца - то бишь Жюли, искренне увлекшись  мною,  тем
не менее способна водить меня за нос.  И  потом,  при  следующей  встрече  с
Кончисом неплохо бы иметь хоть одну конкретную улику; дескать, вся правда  о
сестрах мне не просто известна, но и подтверждена  независимыми  источниками
за пределами Фраксоса.
   Вечером, уединившись в своей комнате, я сочинил послание миссис Холмс  из
Серн-Эббес, мистеру П. Дж. Фирну из банка Баркли и  директрисе  классической
школы, где преподавала Жюли. Первой  я  поведал,  что  забрел  на  съемки  и
познакомился  с  ее  дочками;  что  местный  сельский  учитель  просил  меня
подыскать в Англии деревенскую школу, с питомцами которой его ученики  могли
бы переписываться;  что  девушки  посоветовали  через  мамочку  связаться  с
начальной  школой  Серн-Эббес  -  причем  поскорее,  ибо   семестр   вот-вот
закончится. Во втором письме изъявлялось желание  открыть  текущий  счет  по
рекомендации двух постоянных  клиенток  банковского  филиала.  В  третьем  я
выдавал себя за директора новой английской школы, учрежденной в  Афинах;  на
место преподавателя просится некая мисс Джулия Холмс.
   В понедельник  я  перечел  черновики,  внес  пару  поправок,  первые  два
аккуратно  перебелил,  третье  напечатал  на  дряхлой  машинке  с  латинским
шрифтом, хранившейся в нашей канцелярии. Последнее письмо, конечно, вышло не
слишком убедительным:  кинозвезды  за  границей  редко  бедствуют  до  такой
степени, чтоб набиваться в учителя. Но мне сгодится любой ответ.
   Коли впадать в грех недоверия, то уж без оглядки; я написал  и  в  труппу
"Тависток", и в кембриджский Джертон-колледж.
   Вместе с этими пятью посланиями я отправил шестое, адресованное  Леверье.
Слабая надежда, что в школе меня дожидается ответ Митфорда, рухнула. Видимо,
мое письмо не застало его дома, да и неизвестно, соберется ли он  вообще  на
него ответить. Леверье я написал сжато - объяснил, кто я такой,  и  добавил:
Обращаюсь к Вам потому,  что  попал  в  неприятную  переделку.  Я  знаю.  Вы
посещали Бурани -г-н Кончис сам сказал мне об  этом.  Мне  сейчас  очень  не
хватает советов человека, в свое время пережившего то же, что  переживаю  я.
И, должен заметить, не мне одному. В эту историю замешаны многие.  Каков  бы
ни был  Ваш  ответ,  мы  будем  признательны,  а  почему  -  Вам,  думается,
разжевывать не надо.
   Заклеивая конверт, я чувствовал: молчание Митфорда  и  Леверье  для  меня
лучшая гарантия. Если бы  в  прошлые  годы  в  Бурани  случилось  что-нибудь
по-настоящему гадкое,  они  давно  заговорили  бы;  а  молчание  их  -  знак
благодарности. Я хорошо помнил и рассказ Митфорда о стычке с Кончисом, и его
предостережение. Но вот чего Митфорд хотел  всем  этим  добиться  -  большой
вопрос.
   Чем дольше я размышлял о Димитриадисе, тем яснее понимал, что  соглядатай
- именно он. Основной прием контрразведчика - прикидываться  болваном,  и  в
воскресенье после ужина я завел с ним задушевную  беседу.  Мы  минут  десять
прогуливались по школьному причалу,  судорожно  глотая  вечерний  зной.  Да,
спасибо. Мели, в Бурани было чудесно, заверил я.  Чтение,  пляж,  музыка.  Я
даже шутливо  сравнил  его  похабные  фантазии  по  поводу  виллы  (хотя  не
исключено, что похабство имело хитрую цель: по заданию Кончиса он  проверял,
насколько я болтлив) с действительностью. И поблагодарил за то, что  он  так
стойко хранит мой секрет от наших коллег.
   Слоняясь по причалу, я поглядывал  через  ночной  пролив  на  Арголиду  и
гадал, что-то делают сестры, по каким темным водам  носятся...  немое  море,
полное загадок и безмерной выдержки, но не враждебное. Теперь-то я проник  в
его тайны.
   Назавтра я проник в них еще глубже. Выйдя из столовой,  поймал  за  рукав
замдиректора, который  исполнял  также  обязанности  старшего  преподавателя
греческого.  Мне  посоветовали  прочесть  повесть  какого-то  Теодоритиса...
"Сердца трех", знаете такую? Тот знал.  Он  не  владел  ни  французским,  ни
английским, и я не все  усвоил  из  его  объяснений.  Похоже,  Теодоритис  в
некотором роде греческий последователь Мопассана. Сюжет повести, насколько я
уловил, совпадал с тем, какой пересказывала Жюли. За обедом все окончательно
встало на свои места. Один  из  мальчиков  положил  на  мой  стол  посланный
замдиректора сборник. Его завершала повесть  "Сердца  трех".  Написанная  на
кафаревусе, "литературном" варианте новогреческого,  резко  отличающемся  от
народного, она оказалась мне  не  по  зубам;  обратиться  же  за  помощью  к
Димитриадису я не мог. Но фрагменты, которые я перевел со словарем, обличали
правильность рассказа Жюли.
   Среда, среда. Я не дотерпел и до среды. Во вторник после уроков взобрался
на центральный водораздел. Убеждал себя,  что  зря  набиваю  ноги.  Не  зря.
Дыхание перехватило: далеко внизу, на лиловеющей глади Муцы, стояла на якоре
неповторимая "Аретуза" - игрушечный  белоснежный  силуэт.  Что  ж.  Выходит,
старик капитулировал.



   49

   В половине десятого я добрался до ворот. Прислушался - ни  звука.  Прошел
по лесной колее до того места, с которого виднелась вилла. Дом тих  и  черен
на фоне закатного зарева. В концертной светится лампа; от хижины Марии тянет
смолистым дымком. Поблизости закричала сплюшка. Когда я повернул к  воротам,
над головой пронесся к берегу темный комочек, исчез в прогалах меж сосен. Не
сам ли это Кончис, колдун-сова?
   Вдоль ограды я быстро спустился к Муце:  сумрачный  лес,  молочное  море,
чуть внятный лепет прибоя. В пятистах ярдах  от  берега  виднелся  на  рейде
красный стояночный фонарь яхты. Ни огонька больше, ни  шевеления  на  борту.
Опушкой я устремился к часовне.
   Жюли ждала меня у восточной стены - теневой потек на побелке  -  и,  едва
заметив, побежала навстречу. На ней были  темно-синяя  фуфайка  без  рукавов
(форменная одежда судовой команды) и  светлая  юбка.  Волосы  прихвачены  на
затылке лентой - и оттого она на миг предстала какой-то занудой училкой.  Мы
замерли в шаге друг от друга, внезапно смутившись.
   - Сбежала?
   - Все в порядке. Морис знает, где я. - Улыбка. - И не шпионит  никто.  Мы
все ему выложили.
   - То есть?
   - Он знает про нас с тобой. Я ему рассказала. И что в сценарии я,  может,
и не в своем уме, а в жизни - здорова.
   Она улыбалась не переставая. Шаг - и она  о  моих  объятиях.  Но  стоило,
целуя, прижать ее покрепче, как она отстранилась, повесила голову.
   - Жюли!
   Поднесла к губам мою руку, поцеловала.
   - Не сердись. Чертовы сроки. В воскресенье побоялась тебе сказать.
   Я  готовился  к  любой  напасти,  но  не  к  этой,  самой   заурядной   и
незамысловатой из всех. Коснулся поцелуем ее волос: летучий дынный аромат.
   - Ай-яй-яй.
   - Я так хотела с тобой увидеться.
   - Пойдем-ка к дальнему мысу.
   Я взял ее под руку, и мы побрели по лесу на запад, прочь от часовни.  Они
рассказали все старику почти сразу, как поднялись  на  яхту.  Тот,  понятно,
сперва изображал праведника, но тут Джуи приступила к нему  насчет  негра  и
шпионства в часовне. Хватит с нас, либо объясни,  чего  тебе  надо,  либо...
Взглянув на меня, Жюли возбужденно сглотнула, точно сама себе не веря.
   - И представляешь, что он ответил? Как ни в чем не бывало, будто это кран
прохудился. - Я покачал головой.
   - "Хорошо. Так я и предполагал, так  и  рассчитывал".  И,  не  успели  мы
опомниться, заявил, что все прежнее было лишь репетицией. Ох,  видел  бы  ты
его ухмылочку. Довольная такая. Словно мы успешно сдали ему предзачет.
   - Репетицией чего?
   - Во-первых, он объяснит-таки нам все как есть. И тебе  тоже  -  в  конце
недели. С этого момента мы должны будем следовать его указаниям. Скоро  сюда
прибудет еще кто-то
   - он говорит "народ", то есть не один и не двое. Чтобы занять наше  место
в спектакле. Играть роль простаков. Но дурачить их на сей раз будем мы, а не
он.
   - Что за "народ"?
   - Не сказал точно. И что именно собирается объяснять,  не  сказал.  Ты-де
тоже должен все выслушать.
   - Тебе снова придется кого-то обольщать?
   - Это первое, чем я поинтересовалась. Надоело кокетничать  с  незнакомыми
мужчинами. Особенно теперь.
   - А про нас ты все рассказала?
   Сжала мою ладонь.
   - Да. - Перевела дыхание.  -  Если  честно,  он  признался,  что,  только
познакомился с тобой, заподозрил худшее.
   - Худшее?
   - Что сыр поймается на мышку.
   - И он не станет...
   - Побожился, что нет.
   - И ты ему веришь?
   Помедлила.
   - Насколько ему вообще можно верить. Он  даже  просил  передать,  что  ты
получишь награду.
   - Вдобавок к той, что идет рядом со мной?
   Потерлась щекой о мое плечо.
   - Ты не за так будешь стараться... он заплатит. Новый виток, в чем бы  он
ни заключался, начнется во время твоих каникул. Старик хочет,  чтоб  мы  все
втроем жили - хотя бы ночевали - в его деревенском доме. Как будто мы с  ним
не знакомы.
   - Слишком уж все радужно.
   Помолчала.
   - Еще загвоздка.  Он  желает,  чтобы  перед  новоприбывшими  мы  с  тобой
притворялись мужем и женой.
   - Я с этим не справлюсь. У меня нет твоего таланта.
   - Не остри.
   - А я серьезен. Куда серьезнее, чем ты думаешь.
   Опять коснулась меня щекой.
   - Ну, и как ты смотришь на все это?
   - Подождем выходных. Надо выяснить его истинную цель.
   - Вот и мы так решили.
   - Может, он хоть намекнул?
   - Сказал: мы свободно можем расценивать это как психотерапию. И добавил в
своей прозрачной манере, что на самом деле речь идет о чем-то, для чего пока
не придумано слов. Сейчас вспомню... научная дисциплина, которую нам  только
предстоит нащупать И назвать. Вовсю допытывался, почему ж  я  тебе  в  конце
концов поверила.
   - И что ты сказала?
   - Что некоторые чувства не подделаешь.
   - А в целом как он себя вел?
   - Да, в общем, прилично. Лучше, чем вначале. Все уши прожужжал, какими мы
оказались храбрыми, умными и все такое.
   - Бойся данайцев...
   - Знаю. Но мы ему прямо сказали. Еще одна уловка - и до свиданья.
   Я взглянул на спящую яхту.
   - Куда вы плавали?
   - На Китиру. Вчера вернулись.
   Я припомнил, как провел эти три дня:  бесконечная  волынка  непроверенных
тетрадей,  два  дежурства,  запах  мела,  мальчишек...  и  стал  грезить   о
каникулах, о доме на отшибе деревни, о всегдашней близости сестер.
   - Я достал книжку "Сердца трех".
   - Смог прочесть?
   - Достаточно, чтобы убедиться: о ней ты сказала правду.
   Короткая пауза.
   - Кто-то как-то говорил, что надо слушаться наития.
   Всего три дня назад.
   - Понимаешь, там, в школе... когда сидишь в классе,  не  разберешь,  есть
эта часть острова на самом деле или она тебе приснилась.
   - Предшественники твои откликнулись?
   - Ни словечка.
   Снова молчание.
   - Николас, я поступлю так, как ты решишь. - Остановилась, взяла и  другую
мою руку, заглянула в лицо.  -  Сейчас  пойдем  в  дом  и  потолкуем  с  ним
начистоту. Кроме шуток.
   Поразмыслив, я улыбнулся.
   - Твой обет не утратит силу, если новый виток придется мне не по душе?
   - Ты сам знаешь, что нет.
   В следующее мгновение она обвила меня  руками.  Губы  повторили  то,  что
читалось в глазах. Мы пошли дальше, прижавшись друг к другу. Вот и  западный
мыс. Воздух недвижен - тропики.
   - Люблю здешние ночи, - сказала она. - Больше, чем дни.
   - Я тоже.
   - Ноги помочим?
   Мы пересекли галечный пляж. Она сбросила свои туфли, я - свои. Потом,  по
щиколотки в парной воде, она  дала  поцеловать  себя  снова;  губы,  шея.  Я
бережно приобнял ее, шепнул в самое ухо:
   - Глупо женщины устроены.
   Сочувственно приникла ко мне.
   - Да, глупо. Такая жалость.
   - Я все вспоминаю тебя в часовне.
   - Мне казалось, я сейчас умру.
   - Комплекс девственницы.
   - С тобой я и чувствую себя девственницей.
   - Ас другими чувствовала?
   - Пару раз всего.
   - А с тем другим? - Не ответила. - Расскажи мне о нем.
   - Да что там рассказывать.
   - Пошли посидим..
   Чуть выше по склону, там, где западный мыс соединялся с  островом,  среди
деревьев лежали валуны-паданцы. На  одном  из  них  мы  и  расположились.  Я
прислонился спиной к камню, Жюли - ко мне. Я распутал узел ленточки, длинные
волосы рассыпались по плечам.
   В Кембридже он преподавал математику и был десятью  годами  старше  Жюли;
умница, тонкая натура, эрудит и "совсем не ревнивец".  Она  познакомилась  с
ним на втором курсе, но их отношения оставались  "полуплатоническими",  пока
не настал выпускной год.
   - Может, дело в том, что до него дошло: два семестра - и я уеду, не знаю,
но Эндрю стал психовать, если я бывала с кем-то  еще.  Возненавидел  студию,
где мы с Джун занимались. Похоже, он внушил себе, что  обязан  меня  любить.
Такой был обходительный, до смешного, -  все-таки  завзятый  холостяк,  а  я
возьми его и присуши. Мне нравилось с ним встречаться, мы  часто  ездили  на
природу, он старательно за мной ухаживал, то  и  дело  цветы,  книги  и  все
такое. В этом смысле он не похож был на вечного бобыля. Но влечения  к  нему
я, хоть убей, не чувствовала. Словом, понятно: всем человек хорош, и приятно
тебе, даже как-то жутко, что за тобой хвостом ходит шелковый  преп.  Мозгами
его восхищаешься, и...
   - Постепенно влипаешь в историю?
   - Он настоял, чтоб мы тайно обручились. В начале  весеннего  семестра.  Я
вкалывала как проклятая. В постель  мы  не  ложились,  и  я  поражалась  его
деликатности... было решено, что мы на каникулы съездим в Италию,  а  осенью
поженимся.
   Умолкла.
   - И что дальше?
   - Не хочется рассказывать.
   Я погладил ее по голове.
   - Лучше рассказать, чем внутри копить.
   Помялась, еще понизила голос:
   - Всякий раз, как у нас должно было дойти до рук, я видела,  что  с  ним,
ну, скажем так, не все в порядке. Он целовал меня просто потому,  что  знал:
девушек полагается целовать. В нем не чувствовалось  настоящего  желания.  -
Разгладила юбку на коленях. - А в Италии сразу выяснилось: у  него  огромные
трудности.  До  того  он  не   рассказывал,   что   школьником   вступал   в
гомосексуальные связи. И не только в школе. В Кембридже, до войны, когда сам
там учился. - Помолчала. - Я, наверное, кажусь тебе безнадежно наивной.
   - Нет. Просто наивной, и все.
   - Но, честно, внешних признаков  у  него  не  было.  Он  страстно  жаждал
выглядеть как все. Ну, может, чересчур страстно.
   - Понимаю.
   - Я твердила, что мне все равно, а значит, и ему  нечего  расстраиваться.
Надо набраться терпения. И мы... набрались.  Днем  с  ним  было  по-прежнему
чудесно. - Долгая пауза. - Я страшную подлость  сделала,  Николас.  Ушла  из
нашего пансиона в Сиене и села в английский экспресс. Так, с  бухты-барахты.
Что-то во мне сломалось. Я точно поняла,  что  эти  трудности  не  исчезнут.
После того как у нас... ничего не  выходило,  мы  обычно  гуляли,  и  я  все
смотрела на мальчиков-итальянцев и думала... - Прикусила язык, будто до  сих
пор стыдилась тех своих мыслей. - Вот что я ощутила в часовне. Как все может
быть просто.
   - И больше вы не виделись?
   - Виделись. Это-то и ужасно.
   - Расскажи.
   - Я уехала в Дорсет, домой. Маме я не могла  сказать  всю  правду.  Эндрю
тоже вернулся и упорно назначал мне свидания в Лондоне. - Покачала  головой,
вспоминая. - Он впал в отчаяние, был близок  к  самоубийству,  и  наконец...
наконец я  согласилась.  В  частности  вдаваться  у  меня  духу  не  хватит.
Замужества я бы не вынесла, я и на  лондонскую-то  работу  устроилась,  чтоб
быть подальше от Кембриджа. Но... в  общем,  мы  еще  раз  попытались  спать
вместе и... ух, это не один месяц тянулось. Два человека, вроде бы разумных,
тихо поедают друг друга. Если он  звонил  и  говорил,  что  на  выходные  не
выберется в Лондон, я только вздыхала  с  облегчением.  -  Опять  замолчала,
убедилась, что я не вижу ее глаз, вообще лица, и лишь тогда продолжала: -  У
него лучше получалось, когда я притворялась мальчиком... мучительные минуты.
И ему они были мучительны, правда. - Я кожей ощутил, как она вздохнула. -  В
конце концов Джун заставила меня сделать то, на что я несколько  месяцев  не
отваживалась. Изредка он мне пишет. Но между нами все кончено. -