оронами". Сельские попы, женщины, даже детишки. Завидя нас,  они
забурлили. Как бесформенная протоплазма. Силится  -  и  не  может  разрушить
перегородку.
   Нам не давали остановиться. Помните, в гавани есть большой дом с  крупным
акротерием на аттике? - тогда на первом его  этаже  помещалась  таверна.  На
балконе  второго  стоял  Виммель,  за  его  спиной  -  Антон,  по  бокам   -
пулеметчики. Меня вывели из строя и оставили у  стены  под  балконом,  среди
столиков и стульев.  Заложников  погнали  дальше.  Их  колонна  скрылась  за
поворотом.
   Была жара. Чудесная, ясная  погода.  Сельчан  оттеснили  с  набережной  к
террасе таверны, где  стояла  старинная  пушка.  Люди  сгрудились  вплотную.
Загорелые, воздетые к небу лица, черные платки женщин треплет ветерок. Я  не
видел, что происходит на балконе, но  полковник  явно  медлил,  давил  своим
молчанием, своим присутствием. Постепенно  они  притихли:  стена  выжидающих
лиц. В вышине  носились  ласточки.  Словно  дети,  что  играют  в  доме  меж
скованных безнадежностью взрослых. Странно: столько  греков...  и  никто  не
проронит ни звука. Лишь мерные крики птиц.
   Виммель заговорил. Коллаборационист начал переводить.
   "Сейчас вы увидите, что бывает  с  теми...  с  теми,  кто  наносит  ущерб
Германии... и с теми, кто не мешает наносить ей  ущерб...  по  утвержденному
вчера  вечером  приговору  верховного  военного   трибунала...   трое   были
казнены... еще двое будут преданы казни сейчас..."
   Коричневые  руки  взметнулись  в  четверном  крестном  движеньи.  Виммель
помолчал. Для немца смерть - что для латинянина религиозный обряд: в порядке
вещей.
   "Вслед за тем... восемьдесят заложников... взятых согласно  оккупационным
законам...  в   качестве   возмездия   за   жестокое   убийство...   четырех
военнослужащих вермахта... - снова пауза, - также будут казнены".
   Когда толмач перевел  последнюю  фразу,  толпа  разом  выдохнула,  словно
каждого ударили в живот. Многие женщины,  некоторые  мужчины  повалились  на
колени, заклиная стоящих на балконе. Род людской, что уповает на  несущес  -
твующую милость Господа сил.  Виммель,  наверно,  ушел  вглубь,  ибо  мольба
сменилась стенанием.
   Меня оторвали от каменной кладки и повели вслед за заложниками. Солдаты -
австрийцы - перекрывали каждый выход из гавани  и  осаживали  сельчан.  Меня
поразило, что они способны помогать "воронам", подчиняться Вимме-лю,  стоять
с бесстрастными лицами и грубо отпихивать тех, к кому, я знал, еще вчера или
позавчера не испытывали никакой враждебности.
   Аллея  изогнулась,  уткнулась  в  площадку  у  деревенской   школы.   Это
естественная сцена, чуть покатая к северу, с видом на море и  полуостров  за
скатами крыш. Путь к вершине холма отрезает школьная ограда; справа и  слева
- высокие стены. Если помните, на  западной  стороне  площадки  есть  дом  с
садом, где растет старая чинара. Ветви ее нависают над оградой. Эти-то ветви
и приковали мое внимание. На них висели три трупа, в тени  бледные,  жуткие,
будто гравюры Гойи. Нагое тело двоюродного брата с кошмарной  его  раной.  И
нагие тела сестер. С выпущенными кишками. Живот у каждой распорот от грудины
до лобка, внутренности вывалились. Куклы без начинки, что  покачиваются  под
полуденным ветром.
   Дальше я увидел заложников: их зажали меж школьной оградой и изгородью из
колючей проволоки. Задних осеняла тень стены, передних - прямое солнце.  При
моем появлении они  принялись  кричать.  Неизбежные  проклятья,  неуверенные
подначки - точно я, именно я ведал те заклинания, которые  способны  тронуть
полковника. Он стоял посреди площадки, вместе с Антоном  и  двумя  десятками
"воронов". С третьей, восточной стороны дворик ограничивает  длинная  стена.
Помните?  С  воротами.  Железная  решетка.  Двое  уцелевших  партизан   были
прикручены к ее прутьям. Не веревкой - той же колючей проволокой.
   Мне скомандовали остановиться меж немцами и заложниками, ярдах в двадцати
от Виммеля. Антон и не взглянул в мою сторону, а Виммель - тот  краем  глаза
посмотрел. Антон уставился в пространство, словно уговаривал себя,  что  все
происходящее   -   мираж.   И   сам   он   -   мираж.   Полковник   подозвал
коллаборациониста. Верно, его интересовало, что  же  выкрикивают  заложники.
Задумался. Направился к ним. Те замерли. Они, конечно, не  слышали,  как  он
оглашал приговор. Что-то сказал. Им перевели. Что именно - я не разобрал, но
сельчане  заметно  притихли.  Значит  -  не  смертный   вердикт.   Полковник
приближался ко мне.
   "Я предложил этим крестьянам следующее, - начал он. Я внимательно оглядел
его. Ни нервозности, ни возбуждения; полный  самоконтроль.  -  Я  подарю  им
жизнь. Отправлю в арбайтлагерь. При одном условии. Что  вы  как  деревенский
староста у них на глазах приведете в  исполнение  приговор  над  теми  двумя
убийцами".
   "Я не палач", - ответил я.
   Сельчане разразились неистовыми воплями.
   Он взглянул на часы: "Тридцать секунд на размышление".
   Конечно, размышлять в подобных  обстоятельствах  невозможно.  Вся  логика
мгновенно улетучилась.  Учтите  это.  В  дальнейших  своих  действиях  я  не
руководствовался рассудком. Я был за гранью рассудочного.
   "У меня нет выбора", - сказал я.
   Он подошел к правофланговому первой шеренги. Снял с  его  плеча  автомат,
нарочитым движением проверил, заряжен ли он, вернулся, протянул  его  мне  -
обеими руками. Как честно заработанный приз. Заложники загомонили, принялись
креститься. Но быстро стихли. Полковник не сводил с  меня  глаз.  Мне  вдруг
пришло в голову, что я могу выстрелить в него. Но в этом  случае  поголовное
истребление островитян было бы неизбежно.
   Я направился к решетке ворот. Понятно, чего ему надо. Эпизод будет широко
освещен в газетах, контролируемых немецкой  администрацией.  О  насилии  над
моей волей умолчат, выставят меня в качестве грека,  который  верно  усвоил,
что такое  германский  порядок.  Урок  другим  старостам.  Пример  для  всей
замордованной Греции. Но эти восемьдесят - что ж я, обреку их на смерть?
   До партизан оставалось футов пятнадцать. Слишком близко - я  столько  лет
не практиковался в стрельбе. Почему-то я не смотрел на их  лица,  пока  шел.
Разглядывал высокую стену с покатым обвершьем,  пару  топорных  декоративных
урн на столбиках по краям ворот,  торчащие  из-за  стены  мутовки  перечного
дерева. Но настал миг взглянуть и на пленных. Младший не  подавал  признаков
жизни. Голова его свесилась на грудь. Они сотворили какую-то мерзость - я не
рассмотрел подробно - с его руками: все пальцы в крови. Но  он  был  жив.  Я
слышал, как он стонет. Бормочет бессвязно. Полуобморок.
   И второй. Рот порван или  разбит.  Губы  размозжены,  вздулись  багровыми
волдырями. Увидев, что я  поднимаю  автомат,  он  оскалился.  Зубы,  все  до
одного, вмяты внутрь. Отверстие рта напоминает гнойную  вульву.  Я  не  смог
собраться с мыслями, сообразить, отчего это. И у него  либо  ломали  фаланги
пальцев, либо рвали ногти, вся поверхность тела  усеяна  ожогами.  Но  немцы
допустили роковую ошибку. Забыли выдавить ему глаза.
   Я навел дуло и,  не  целясь,  спустил  курок.  Никакого  эффекта.  Просто
щелчок. Я снова нажал. И снова - безобидный щелчок.
   Я обернулся. Виммель и конвойные - футах в тридцати, наблюдают. Заложники
не ко времени расшумелись. Им  показалось,  я  раздумал  стрелять.  Я  опять
повернулся к воротам, попробовал еще раз. Ничего. Посмотрел  на  полковника,
помахал автоматом: не хочет! Зной обессилил меня.  Тошнота.  Но  забытье  не
приходит.
   "В чем дело?" - спросил он.
   "Автомат не стреляет".
   "Это шмайссер. Безотказная штука".
   "Я три раза пытался".
   "Не стреляет потому, что не  заряжен.  Доверять  боевое  оружие  штатским
строго воспрещается".
   Я уставился на него, потом на автомат: силился понять. Заложники молчали.
   "Как же я их убью?" - спросил я упавшим голосом.
   Усмехнулся; губы тонкие, как острие сабли. И сказал: "Я жду".
   Теперь я понял. Мне предлагалось забить их прикладом.
   Я понял многое. Истинную сущность Виммеля, его  истинные  цели.  А  потом
пришло сознание того, что он  безумен,  а  следовательно,  не  виноват,  как
невинны все безумцы, даже самые жестокие из них. Он был  потаенным  капризом
природы, абсурдной крайностью, что обрела душу и плоть. Не потому ли  в  его
облике было нечто  неотразимое  -  черты  темного  божества?  Его  окутывали
нечеловеческие токи. А в настоящей пагубе, в настоящем зверстве повинны были
остальные немцы, вполне вменяемые лейтенанты, капралы,  рядовые,  что  молча
внимали нашему разговору.
   Я пошел прямо на него. Охранники  решили,  что  я  собираюсь  напасть,  и
вскинули оружие. Но он что-то сказал им, не двигаясь с места. Я  остановился
шагах в шести. Мы смотрели друг другу в глаза.
   "Именем европейской культуры заклинаю вас прекратить это варварство".
   "А я приказываю продолжать экзекуцию".
   И, не отводя взгляда, добавил: "Если  откажетесь  выполнять,  вас  самого
немедля казнят".
   Я побрел по пыльной площади к воротам. Остановился перед  приговоренными.
Хотел было объяснить тому из них, в ком еще брезжил разум, что  у  меня  нет
выбора, что я вынужден совершить над ним нечто немыслимое.  Но  удачный  миг
был безвозвратно упущен. Может, из-за того, что  вблизи  я  понял,  что  они
сделали с его ртом. Не просто разбили сапогом или дубинкой, но -  выжгли.  Я
вспомнил солдата с железным прутом, электрический огнь. Они проникли  сквозь
преграду зубов и вытравили язык, выжгли каленым металлом  до  самого  корня.
Слово, что он выкрикивал, должно  быть,  вывело-таки  их  из  себя.  За  эти
незабвенные мгновения, за пять самых быстрых в моей жизни секунд, я разгадал
этого повстанца. Понял его лучше, чем он сам себя понимал. И он помог мне  в
этом. Из последних сил повернул лицо навстречу и произнес слово, которое уже
не мог произнести. Не речь - горловой  клекот,  пятисложный  спазм.  Но  это
было, вне всякого  сомнения,  то  самое  слово,  его  последнее  слово.  Оно
пропитывало его взгляд, его  существо,  все  существо  без  остатка.  О  чем
твердил распятый Христос?
   Почему Ты меня оставил? А этот человек повторял нечто менее трогательное,
менее жалостное, а значит, и менее человечное, но гораздо более значимое. Он
обращался ко мне из пределов чуждого мира. В том, где находился я, жизнь  не
имела цены. Она ценилась слишком высоко и потому была бесценной. В том,  где
обитал он, лишь одна вещь обладала сопоставимой ценой. Элефтерия -  свобода.
Она была твердыней, сутью - выше рассудка, выше логики, выше культуры,  выше
истории. Она не являлась богом, ибо в земном  знании  бог  не  проявлен.  Но
бытие непознаваемого божества она подтверждала. Она дарила  вам  безусловное
право на отреченье. На свободный выбор. Она  -  или  то,  что  принимало  ее
обличье - осеняла и бесноватого Виммеля, и ничтожных немецких и  австрийских
вояк. Ею обнимались все проявленья  свободы  -  от  самых  худших  до  самых
лучших. Свобода бежать  с  поля  боя  под  Нефшапелью.  Свобода  бороться  с
первобытным богом Сейдварре. Свобода потрошить сельских дев  и  кастрировать
мальчишек кусачками. Она отвергала нравственность, но рождена  была  скрытой
сутью вещей; она все допускала, все дозволяла, кроме одного только  -  кроме
каких бы то ни было запретов.
   Видите, сколько слов  мне  потребовалось,  дабы  описать  свои  тогдашние
чувства. А ведь я еще не сказал о том, до чего греческими представились  мне
его твердость, его неподатливость. Тогда я  впервые  осознал  свое  духовное
родство с этой страной.  Чтобы  постичь  все,  что  я  постиг,  понадобились
считанные секунды, а может, и этого не понадобилось. Я понял: из  всех,  кто
собрался на школьной площадке, мне  единственному  дано  выбирать  свободно;
весть и щит этой свободы сильнее здравого смысла, инстинкта  самосохранения,
сильнее моей собственной смерти, сильнее гибели восьмидесяти  заложников.  С
той поры эти  восемьдесят  снова  и  снова  приходят  в  мои  сны,  обвиняя.
Заметьте, я был убежден, что  умру  с  ними  вместе.  И  сейчас  мне  некуда
скрыться от  их  мученических  ликов,  кроме  как  в  тот  краткий  просверк
запредельного знания. Но знание палит, как зной. Рассудок  твердит  мне:  ты
совершил ошибку. Но все мое существо удостоверяет: ты был прав.
   Я простоял там, наверно, секунд пятнадцать  -  точнее  сказать  не  могу,
время в подобных обстоятельствах ничего не значит, - затем отшвырнул автомат
и шагнул вплотную к вожаку партизан. Ощутил взгляд полковника и выкрикнул  и
ему, и обреченному, близкому теперь собрату то единственное  слово,  которое
только и мог произнести.
   Краем глаза я увидел, как  рванулся  к  Виммелю  Антон.  Слишком  поздно.
Полковник отдал приказ, рявкнули пулеметы; я зажмурился  в  тот  самый  миг,
когда первые пули впились в мое тело.



   54

   После долгого молчания он наклонился  и  вывернул  фитиль;  посмотрел  на
меня. Будто бы что-то наконец сместилось в его душе, но лишь на мгновение  -
и взгляд снова застыл.
   - Недостаток нашей новой драматургии в том, что,  исполняя  роль,  вы  не
способны понять, чему следует верить, а чему нет. На всем острове  не  найти
никого, кто присутствовал бы тогда на  школьной  площадке.  Однако  верность
других фрагментов моей истории вам подтвердит кто угодно.
   Я вспомнил сцену на водоразделе; в сюжет, рассказанный Кончисом,  она  не
вписывалась, но духу  его  соответствовала.  Впрочем,  я  и  не  ставил  под
сомнение слова старика; ясно, что он поведал мне о действительных  событиях,
завершил свою вымышленную автобиографию правдивой главой.
   - Ну, а после расстрела?
   - Израненный, я потерял  сознание  и  долго  провалялся  в  беспамятстве.
Кажется, при моем падении заложники принялись кричать. Это-то меня,  похоже,
и спасло. Отвлекло внимание стрелявших. Видимо, им приказали развернуться  и
открыть огонь по заложникам.  Как  я  узнал  потом,  через  полчаса  сельчан
допустили на площадку оплакать своих мертвецов, и они  наткнулись  на  меня,
лежащего в луже крови у ног повстанцев. Меня подобрали экономка Сула  -  это
потом Мария ее сменила - и Гермес.  Когда  меня  поднимали,  я  чуть  слышно
застонал. Меня отнесли домой и спрятали в комнате  Сулы.  И  Пэтэреску  меня
выходил.
   - Пэтэреску?
   - Пэтэреску. - Я напряг зрение, и нечто в его лице сказало мне: да, и эту
вину он признает, и эту вину не считает виною; начни я копать, у него загодя
приготовлены оправдания.
   - А полковник?
   - После  войны  его  разыскивали,  чтобы  предать  суду  за  бесчисленные
зверства. Причем некоторые из них  он  совершил  в  той  же  манере.  Мнимое
послабление в последний момент... тут оно обернулось для  заложников  лишним
страданьем. Комитет по розыску военных преступников расшибся в  лепешку.  Но
Виммель и теперь в Южной Америке. А может, в Каире.
   - Что стало с Антоном?
   - Антон решил, что я убит. Слуги  не  посвятили  в  тайну  никого,  кроме
Пэтэреску. Меня похоронили. Точнее, закопали в землю  пустой  гроб.  Виммель
отбыл с острова в тот же день, оставив  Антона  расхлебывать  заваренную  им
кровавую кашу на руинах былого благожелательства  островитян.  Должно  быть,
весь вечер, а то и ночь Антон составлял подробнейший рапорт  о  случившемся.
Сам отпечатал его на машинке -  в  семи  экземплярах.  В  конце  рапорта  он
отмечает этот факт. Полагаю, он сделал  бы  больше  копий,  если  б  каретка
справилась. Ничего не утаил, никого не стал обелять, себя в первую  очередь.
Рапорт я вам сейчас покажу.
   На гравийную  площадку  вышел  негр,  взялся  складывать  экран.  Наверху
копошились.
   - А потом?
   - Через два дня у стены школьной площадки, там, где земля еще не просохла
от крови, обнаружили  его  труп.  Он  застрелился.  То  был,  конечно,  жест
раскаянья, обращенный к сельчанам.  Немцы  дело  замяли.  В  скором  времени
личный состав гарнизона был полностью заменен. Из рапорта ясно, почему.
   - Зачем ему понадобилось столько экземпляров?
   -  Один  Антон  наутро  вручил  Гермесу  и  наказал  передать  его   моим
заграничным друзьям, коли те будут наводить обо  мне  справки  после  войны.
Другой - с теми же устными распоряжениями - достался  деревенскому  клирику.
Третий Антон положил на письменный стол, отправляясь стреляться. Конверт  не
был запечатан - верно, для того, чтоб прочли и бывшие подчиненные, и высокое
начальство. Три экземпляра канули бесследно. Может, он послал их в Германию,
родственникам или друзьям. Военная цензура вряд ли их пропустила. Впрочем, к
чему гадать. А последний экземпляр всплыл уже после войны.  Его  прислали  в
редакцию одной афинской газеты, присовокупив небольшую  сумму  денег.  Будто
милостыню. Штемпель венский. Очевидно,  Антон  отдал  экземпляр  кому-то  из
солдат.
   - И напечатали?
   - Да. Отрывки.
   - Он похоронен на острове?
   - На семейном кладбище, близ Лейпцига.
   Ах да, сигареты.
   - Что ж, сельчане так и не узнали о том, какой выбор вы сделали?
   - Рапорт был опубликован. Кто-то поверил тому, что там написано, кто-то -
нет. Естественно, я  позаботился,  чтобы  те,  кто  находился  на  иждивении
расстрелянных, не умерли с голоду.
   - А повстанцы - про них вы что-нибудь выяснили?
   - Двоюродный брат и его товарищ - да, их имена известны.  На  деревенском
кладбище им воздвигнут памятник. А вожак...  я  разузнал  кое-что  и  о  его
судьбе. Перед войной он шесть лет провел в заключении. Сперва  его  посадили
за убийство - просто crime passionnel(1). A затем, и не раз - за дебоширство
и кражи. На Крите поговаривали, что он замешан  и  в  других  убийствах,  по
меньшей мере в четырех, причем одно - с особой жестокостью. Когда  в  Грецию
вторглись немцы, он находился в бегах. И вдруг прославился по  всему  Южному
Пелопоннесу своей безрассудной отвагой.
   ---------------------------------------(1)  Преступление,  совершенное  в
состоянии аффекта (франц.).
   Видимо, он не входил в военизированные партизанские отряды, -  нет,  знай
шлялся туда-сюда, убивал и грабил. Не только  немцев,  но  и  братьев  своих
греков, в двух случаях  это  было  установлено  документально.  Мы  отыскали
некоторых его соратников. Одни признались, что он внушал  им  страх,  другие
явно восторгались его храбростью, но не иными чертами характера. Мне удалось
найти старого манийского  крестьянина,  который,  бывало,  предоставлял  ему
кров. Так вот, крестьянин сказал о нем: Какургос, ма эллинас. Мерзавец, зато
грек. Отличная эпитафия.
   Молчание повисло меж нами.
   - Война, должно  быть,  надломила  вашу  жизненную  философию.  Философию
улыбки.
   - Наоборот. На опыте военных лет  я  окончательно  уяснил  себе  значение
чувства юмора. Это демонстрация свободы. Ибо свободен лишь  тот,  кто  умеет
улыбаться. И  раз  улыбка  исчезает,  -  в  мироздании  все  предопределено.
Финальная же насмешка бытия заключается в том, что, многажды  ускользая,  ты
вдруг осознаешь, что ускользнул бесповоротно, - и,  дабы  не  быть  смешным,
приносишь сам себя в жертву. Ты утратил существование, а  значит,  избавился
от  свободы.  Вот  к  какому  итогу  приходит  в  конце  концов  подавляющее
большинство наших с вами  сородичей.  И  этот  итог  вечно  будет  ждать  их
впереди. - Взялся за папку. - Напоследок покажу вам рапорт Антона.
   Тоненькая пачка сброшюрованных листков. Название:
   Bericht  uber  die   von   deutschen   Besetzsungstruppen   unmenschliche
Grausamkeiten...
   - К тексту приложен английский перевод.
   Я заглянул туда и прочел:

   Рапорт о бесчеловечной жестокости, совершенной немецкими оккупантами  под
командой полковника Дитриха Виммеля на  острове  Фраксос  30  сентября  -  2
октября 1943 г.

   Перевернул страницу.

   Утром 29 сентября 1943 года четверо рядовых с  наблюдательного  пункта  №
10, округ Арголида, размещенного на мысу под названием Бурани,  южный  берег
острова Фраксос, сменивши