подчеркнуто
независимый вид. Чем ближе я узнавал истинную Жюли, тем сильнее  мне  мешала
навязанная извне отчужденность меж нами, и все мое  существо  воспротивилось
непрошеному чувству вины; все, за исключением той его части, где  с  детства
поселился злорадный лицемер, принявший это чувство как  должное.  Сговор  за
чьей-нибудь спиной всегда окрашен  сладострастием.  Мне  бы  ощутить  другую
вину, посущественней, мне бы почуять иные  глаза,  глядящие  сквозь  заросли
подсознания; а может, при всем самодовольстве, я и ощутил их, и почуял  -  к
вящему своему злорадству. Прошло много времени, прежде чем я  понял,  почему
некоторые люди,  например  автогонщики,  питают  болезненное  пристрастие  к
скорости. Смерть не заглядывает им в лицо,  но,  стоит  остановиться,  чтобы
прикинуть дальнейший маршрут, - всякий раз дышит в затылок.



   47

   С освещенных солнцем ступеней колоннады  поднялась  голоногая  фигурка  в
рубашке кирпичного цвета.
   - Еле вас дождалась. Живот подвело.
   Под расстегнутой рубахой виднелось темно-синее бикини. Слово, как  и  сам
покрой купальника, тогда было  в  новинку;  честно  говоря,  до  сих  пор  я
встречал бикини только на газетных снимках и немало смутился... голый живот,
стройные ноги, коричневая, с золотым отливом, кожа, нетерпеливое любопытство
в глазах. При виде этой юной средиземноморской богини Жюли  поморщилась,  но
та лишь улыбнулась еще шире. Идя следом за ней к столу, передвинутому в тень
аркады, я вспомнил сюжет "Сердец трех"... но подавил свою мысль в  зародыше.
Джун вышла на угол колоннады, кликнула Марию и повернулась к сестре.
   - Она пыталась что-то объяснить мне по поводу яхты. Я ни черта не поняла.
   Мы уселись, и появилась Мария. Заговорила с Жюли. Я почти  все  разбирал.
Яхта прибудет в пять часов, чтобы забрать  девушек.  Саму  Марию  Гермес  до
завтра отвезет в деревню. Ей нужно  к  зубному.  "Молодой  господин"  должен
вернуться в школу: на ночь дом запрут. Жюли спросила, куда отправится  яхта.
Ден гзиро, деспина. Не знаю, госпожа. Она повторила: "В пять  часов",  точно
тут-то и заключалась вся соль рассказа.  Присела  в  своей  обычной  манере,
скрылась в хижине.
   Жюли перевела сказанное для Джун.
   - Сценарий этого не предусматривает? - спросил я.
   - Я думала, мы останемся здесь. - С сомнением поглядела на сестру,  та  в
свою очередь, на меня, а затем сухо обратилась к Жюли:
   - Мы верим ему? Он нам верит?
   -Да.
   Джун усмехнулась:
   - Что ж, добро пожаловать, Пип.
   Я растерянно взглянул на Жюли.
   - Вы вроде говорили, что в  Оксфорде  изучали  английскую  литературу,  -
прошептала она.
   В ее голосе вдруг послышался  отзвук  былых  подозрений.  Я  встряхнулся,
набрал в грудь воздуха:
   - Шагу не  ступишь,  чтоб  не  наткнуться  на  аллюзию.  -  Улыбнулся.  -
Бессмертная мисс Хэвишем?
   - И Эстелла.
   Я перевел глаза с одной на другую:
   - Вы это серьезно?
   - Мы так шутим между собой.
   - Ты шутишь, - поправила Жюли.
   -И Мориса уговаривала с  нами  поиграть,  -  сказала  Джун.  -  Результат
нулевой. - Облокотилась на стол. - А ну-ка, поведайте, к  каким  выводам  вы
пришли сообща.
   - Николас рассказал нечто невероятное.
   Мне представился еще один случай убедиться,  что  сестры  не  ожидали  от
старика  подобного  двуличия,  -  Джун   не   столько   удивилась,   сколько
рассвирепела. Пока мы в очередной раз раскладывали все по полочкам, я сделал
открытие, до которого легко было дойти и раньше, сличив их  имена:  из  двух
близняшек Джун появилась на свет первой. Ее старшинство угадывалось  в  том,
как покровительственно она обходилась с Жюли - в  силу  самостоятельности  и
лучшего знания мужской  психологии.  В  режиссуре  спектакля  использовались
истинные различия их характеров: одна разумная, другая  неразумная,  точнее,
одна покрепче духом, другая послабее. Я сидел  между  ними,  лицом  к  морю,
следя, не мелькнет  ли  где-нибудь  тайный  соглядатай,  -  но,  если  он  и
продолжал шпионить, присутствия своего  не  обнаруживал.  Девушки  принялись
выведывать мою подноготную.
   И мы сосредоточились на Николасе: на  его  родителях,  его  чаяниях,  его
бедах. Третье лицо тут кстати, ибо я вел  речь  о  своем  выдуманном  "я"  -
жертве  обстоятельств,  сочетавших  в   едином   человеке   притягательность
беспутства с неистребимой порядочностью. От расспросов об  Алисон  я  быстро
отделался. Свалил вину  на  случай,  на  судьбу,  на  законы  избирательного
сродства, на внутреннюю  неудовлетворенность;  и,  в  подражание  Жюли,  дал
понять, что не хотел бы вдаваться в детали. Кончено и забыто, жизнь не стоит
на месте.
   Все это - неспешная трапеза, вкусная еда и рецина,  бесконечные  споры  и
догадки, вопросы сестер, близость обеих, одетой и  почти  обнаженной,  новые
подробности их прошлого (добрались до отца,  до  детства,  проведенного  под
кровом  мужской  школы,  до  матери:  перебивая  друг  друга,  они   взахлеб
припоминали, как та садилась в калошу) - было точно  на  славу  протопленная
комната, в которую попадаешь после дальнего пути сквозь стужу; тепло камина,
тепло соблазна. К десерту Джун освободилась от рубашки, а Жюли в ответ -  от
сестринской нежности, что вызвало лишь самодовольную ухмылку. Тело Джун  все
более властно притягивало взгляд. Лифчик едва скрывал грудь; трусики  же  не
спадали с бедер только благодаря тонюсеньким белым завязкам. Я понимал,  что
Джун нарочно смущает  мой  взор  и  беззлобно  кокетничает,  -  вероятно,  в
отместку за то,  что  ее  так  долго  томили  за  кулисами.  Будь  я  котом,
непременно бы замурлыкал.
   Около  половины  третьего  мы  решили  улизнуть  из  Бурани  на  Муцу   и
искупаться,  -  интересно,  попытаются  нам  воспрепятствовать  или  нет?  Я
пообещал, что если Джо заступит нам дорогу, я не стану с ним связываться. Ни
у меня, ни у девушек не было сомнений, кто в этом случае одержит верх. И вот
мы побрели по колее, уверенные, что у ворот нас, как когда-то Джун,  вынудят
повернуть назад. Однако никто не  появлялся;  только  сосны,  жара,  стрекот
цикад. Мы расположились посреди пляжа, у окруженной деревьями  часовенки.  Я
расстелил два коврика там, где хвойный покров сменялся галькой. Жюли - перед
уходом она ненадолго отлучалась
   - содрала девчачьи гольфы, через голову стянула платье, осталась в  белом
купальнике с низким вырезом на спине и  вовсю  застеснялась  своего  жидкого
загара.
   - Что б Морису еще и семерых гномов обеспечить, - ухмыльнулась ее сестра.
   - Молчи уж, хитрюга. Теперь я, конечно, не наверстаю.
   - Скуксилась. - Ведь я все это фигово плавание просидела  под  тентом,  а
она знай себе... - Отвернулась, сложила платье.
   Обе собрали волосы пучком, мы спустились по раскаленному  пляжу  к  воде,
отплыли от берега. Я посмотрел вдоль кромки  прибоя  в  направлении  Бурани:
никого. Мы одни-одинешеньки, три головы на прохладной голубой глади; я снова
взмывал к вершинам блаженства, терял ориентацию, не зная, как все обернется,
и не желая знать, целиком растворяясь в настоящем: Греция,  укромная  бухта,
ожившие нимфы античных легенд. Мы вылезли на берег, вытерлись,  улеглись  на
подстилки; я и Жюли (она не мешкая взялась натираться кремом для загара)  на
одну, Джун на другую, как можно дальше от нас;  вытянулась  ничком,  положив
голову на руки и глядя в нашу сторону.  Я  подумал  о  школе,  о  затюканных
учениках и смурных преподавателях, о мучительной нехватке женского  общества
и здоровой чувственности. Речь у нас вновь зашла  о  Морисе.  Жюли  нацепила
темные очки, перевернулась лицом вверх; я лежал на боку, подпираясь локтем.
   Наконец разговор иссяк; выпитое вино, одуряющий зной. Джун завела руку за
спину, расстегнула лифчик, приподнялась, вытянула  его  на  гальку  рядом  с
ковриком - сохнуть. Пока она выгибалась, я разглядел нагую  грудь;  стройная
золотистая спина, отделенная от стройных золотистых  ног  тугой  темно-синей
тряпочкой. На лопатках ее не было белой полосы, грудь загорела так же, как и
все тело; похоже, она все лето жарилась на солнце без  купальника.  Жест  ее
был легок и небрежен,  но  к  тому  моменту,  когда  она  опять  вытянулась,
повернув голову к нам, мой взгляд отсутствующе блуждал в морских далях. Я  в
очередной раз стушевался: это даже не последний  писк  сегодняшней  моды,  а
преждевременный - моды грядущей. Неприятнее всего, что она при этом  смотрит
на меня, как бы предлагая выбор или наслаждаясь моим замешательством.  Через
несколько секунд зашевелилась, повернулась затылком. С ее коричневого тела я
перевел взгляд на тело Жюли; тоже лег на  спину  и  нащупал  ладонь  лежащей
рядом девушки. Ее  пальцы  переплелись  с  моими,  затрепетали,  сжались.  Я
зажмурился. Тьма, их двое; древний греческий грех.
   Но вскоре моим грезам пришел укорот. Минуты через две  откуда-то  донесся
резкий нарастающий треск. В первое мгновение я всполошился,  вообразив,  что
рушится вилла. А затем распознал рокот  низко  летящего  самолета,  судя  по
всему, военного; в небе Фраксоса я их ни разу не видел. Мы с  Жюли  поспешно
сели, Джун, не поворачиваясь, приподнялась. Истребитель шел  на  минимальной
высоте. Он выскочил из-за Бурани, держась ярдах в четырехстах от  берега,  и
злобным шершнем почесал к Пелопоннесу. Миг - и скрылся за западным мысом; но
мы - я во всяком случае - успели заметить американские эмблемы  на  крыльях.
Жюли, кажется, куда сильнее возмутила сестрина голая спина.
   - Обнаглели, - сказала Джун.
   - Того гляди вернется, чтоб еще на тебя полюбоваться.
   - Скромница ты наша.
   - Николасу не нужно доказывать, что мы с тобой обе хорошо сложены.
   Тут Джун привстала на локтях, повернулась в нашу сторону; за изгибом руки
открылась свисающая грудка. Прикусила губу:
   - Не думала, что у вас так далеко зашло.
   Взор Жюли был устремлен к горизонту.
   - Ничего смешного.
   - А вот Николасу, похоже, смешно.
   - Воображуля.
   - Раз ему уже как-то подфартило лицезреть меня без...
   - Джун!
   На протяжении этой перебранки Жюли на меня и не посмотрела. Но  сейчас  я
поймал  ее  взгляд,  недвусмысленно  требующий  поддержки.  Досада   в   ней
нежно-нежно накладывалась на смущение, - точно рябь, что бежит по  спокойной
воде. С укоризной оглядела меня с головы до ног, как будто именно я  был  во
всем виноват.
   - Неплохо бы прогуляться к часовне.
   Я безропотно поднялся, заметив, что Джун издевательски возвела очи  горе.
Теперь я закусил губу, чтоб не улыбнуться.  Мы  с  Жюли  босиком  побрели  в
лесной сумрак. На щеках ее играл чудесный румянец.
   - Она ж тебя нарочно задирает.
   Сквозь зубы:
   - Я ей когда-нибудь глаза выцарапаю.
   - Знатоку  античности  надо  б  мириться  с  тем,  что  Греция  и  нагота
нераздельны.
   - В данный момент никакой я не знаток. А просто ревнивая девушка.
   Я нагнулся, поцеловал ее  в  висок.  Жюли  отстранилась,  но  без  особой
решимости.
   В прошлый раз, когда я пытался пробраться внутрь, беленая часовенка  была
заперта. Но сегодня грубо обструганная щеколда подалась,  -  видно,  кто-то,
уходя, запамятовал повернуть ключ в замке. Окон здесь не было,  и  свет  мог
проникнуть только через дверной проем. Не было и скамьи; пара давних огарков
на железной свечнице, старательно намалеванный иконостас в  глубине,  слабый
аромат ладана. Мы принялись разглядывать  аляповатые  образа  на  источенных
червем досках, однако интересовали-то нас не они,  а  темнота  и  уединение,
среди которых мы очутились. Я обвил рукою плечи  Жюли,  она  повернулась  ко
мне, но сразу же отняла губы, прижалась щекой  к  ключице.  Я  покосился  на
вход, не разжимая объятий просеменил туда вместе с  Жюли;  захлопнул  дверь,
привалился к косяку и дал волю ласкам. Осыпал поцелуями шею, плечи  девушки,
потянулся к тесемкам купальника.
   - Нет. Не надо.
   Таким тоном женщина говорит, когда хочет вас остановить, но куда  сильнее
- чтобы вы не останавливались. Я бережно сдвинул тесемки  вниз,  обнажив  ее
тело до пояса; погладил ладонью живот, выше, выше, пока  рука  не  коснулась
маленькой упругой груди, еще влажной после плаванья, но теплой и  трепетной.
Склонился и провел языком по соленым сосцам. Лопатками, корнями волос ощутил
ее пальцы, а свои послал вниз, в складки обвисшего купальника,  но  тут  она
перехватила мою руку.
   Шепот:
   - Пожалуйста. Не теперь.
   Я мазнул губами по ее губам:
   - Я так хочу тебя.
   - Знаю.
   - Ты так прекрасна.
   - Здесь нельзя.
   Я накрыл ее груди ладонями.
   - А не здесь - можно?
   - Конечно, можно. Только не теперь.
   Закинула руки мне на спину, и мы вновь поцеловались, тесно приникнув Друг
к другу. Легким прикосновением я провел вдоль  ее  позвоночника,  протолкнул
пальцы  меж  материей  и  яблочным  изгибом  плоти,  прижался  крепче,  всей
жесткостью чресел, дабы она сполна почувствовала эту  жесткость,  жар  моего
желания. Мы уже не отличали своих губ от чужих, и не стало узды для  жадного
языка, и она уже двигалась вверх-вниз, точно уже подо мною; я  понимал:  она
теряет  голову,  понимал:  нагота,   полумрак,   угнетенная   чувственность,
подавленное естество вот-вот...
   Шорох. Он сразу пресекся, и определить его источник было  невозможно.  Но
раздался он, несомненно, из глубины  часовни,  -  изнутри  ее.  Мы  застыли,
сплетясь, окаменев от ужаса. Жюли резко обернулась, но различила то же,  что
видел я: смутную мглу, прошитую солнечными полосками, тянущимися от  дверных
щелей. Не сговариваясь, мы сообща натянули ее купальник на положенное место.
Потом я оттащил Жюли к стене  и  нашарил  дверную  ручку.  Распахнул  дверь,
впуская в часовню свет. Черная свечница на фоне иконостаса. Никого. Но,  как
в любой греческой часовне, между иконостасом и задней стеной имелся зазор  в
три-четыре фута; сбоку туда вела узкая  дверца.  Жюли  вдруг  заступила  мне
путь, немо  и  исступленно  мотая  головой  -  догадалась,  что  первое  мое
побуждение -  заглянуть  за  образа.  Я  сразу  понял,  кто  там  притаился:
растреклятый  негр.  Он,  верно,  залез  в  часовню  незамеченным,  пока  мы
плескались в море, и не рассчитывал, что кто-нибудь из нас  покинет  пределы
пляжа.
   Жюли настойчиво тянула меня за собой, то  и  дело  поглядывая  в  дальний
конец часовни. Я помялся,  но  позволил  вытащить  себя  наружу.  С  размаху
захлопнул дверь.
   - Ублюдок.
   - Он не думал, что мы туда пойдем.
   - Мог бы и пораньше проявиться.
   Говорили мы шепотом. Она  поманила  меня  дальше  от  порога.  На  берегу
залитая солнцем Джун подняла голову,  следя,  как  мы  к  ней  приближаемся.
Хлопанье двери, наверное, донеслось до нее.
   - Теперь у Мориса сомнений не останется, - сказала Жюли.
   - Меня это больше не заботит. У него их давным-давно не осталось.
   - Что случилось? - крикнула с подстилки  Джун.  Жюли  приложила  палец  к
губам. Ее сестра села к нам спиной, нацепила лифчик, поднялась навстречу.
   - Там Джо. Спрятался.
   Джун посмотрела на белую стену часовни,  затем  на  нас;  взгляд  уже  не
издевательский - встревоженный.
   - Увижу Мориса, заставлю выбирать: или Джо, или мы, - сказала Жюли.
   - Я это когда еще предлагала.
   - Помню.
   - Вы разговаривали, а он подслушивал?
   Жюли потупилась.
   - Не то чтоб разговаривали. - Щеки ее пылали.
   Понимающе улыбнувшись мне, Джун тоже великодушно отвела глаза.
   - С радостью вернулся бы к нему и... - начал я.
   Но сестры горячо запротестовали. Мы остановились у ковриков и минут  пять
обсуждали случившееся, исподтишка поглядывая на дверь часовни. Ничто там  не
двигалось, однако храм казался опоганенным. Сгусток черноты, скрытый  внутри
часовенки, пропитывал своим присутствием и  рельеф,  и  свет,  и  весь  этот
послеполуденный час. И неутоленная плотская страсть вдобавок... но теперь-то
уж ничего не поделаешь. Мы решили вернуться на виллу.
   Там мы наткнулись на Марию, покойно сидящую возле  домика  на  деревянном
стуле и беседующую с Гермесом, погонщиком осла. Чай на столе, сообщила  она.
Крестьяне воззрились на нас так, словно взаимопонимание  меж  ними  и  нами,
столь далекими  от  их  будничных  забот,  столь  иноземными,  было  напрочь
исключено. Но тут Мария многозначительно ткнула пальцем в море и  произнесла
два-три неразборчивых слова по-гречески. Там, куда она указывала, ничего  не
было видно.
   - Она говорит: военная флотилия, -  сказала  Жюли.  С  южной  оконечности
гравийной площадки мы различили в неимоверной дали серую  колонну  кораблей,
пересекающих Эгейское море в восточном направлении, от Малеи к
   Скилам: авианосец, крейсер, четыре эсминца и  еще  какой-то,  спешащие  к
некой новой Трое. Вот почему нарушил наш покой наглый истребитель.
   - Может, это последняя Морисова придумка, - сказала Джун.  -  Нанести  по
нам бомбовый удар.
   Мы посмеялись, хотя белесые, будто тучи, пятна на синем ободе планеты  не
располагали к веселью. Механизмы гибели с тысячами мужчин на борту,  мужчин,
что жуют резинку и носят  в  кармане  презерватив,  прошли,  мнилось,  не  в
тридцати милях, но в тридцати годах от нас; мы точно не на юг смотрели, а  в
грядущее, в мир, где нет больше ни Просперо, ни частных владений, ни поэзии,
ни грез, ни кротких любовных обетов... стоя между девушками, я остро ощутил,
до чего хрупка волшебная машинерия старого Кончиса; почти так же хрупка, как
и сама субстанция времени. Такое лето, понимал я, выпадает  человеку  раз  в
жизни. Я отдал бы  весь  остаток  дней,  лишь  бы  длился  бесконечно  этот,
единственный, без конца повторялся, стал  замкнутым  кругом,  а  не  быстрым
шажком по дороге, где никто не проходит дважды. Но день - не  круг,  день  -
шажок.
   За чаем сладкое исступление продолжало рассеиваться. Девушки  скрылись  в
доме, чтобы переодеться в платья,  которые  были  на  них  утром.  Близилось
прибытие яхты, и разговор получался торопливый, скомканный.  Они  так  и  не
придумали,  что  делать  дальше;  обсуждалась  даже  возможность,  что   они
отправятся на ту сторону острова вместе со мной и поселятся в гостинице.  Но
в итоге мы согласились дать Кончису еще один шанс, последние выходные,  чтоб
объясниться. Не успели мы закрепить это решение, как я заметил  вдалеке  еще
какое-то судно. Оно направлялось к мысу со стороны Нафплиона.
   Сестры  рассказывали  мне  о   яхте   -   ее   роскошь-де   неопровержимо
свидетельствует, что старик и  вправду  богат.  Если  тому  еще  требовались
подтверждения. И все же сердце у меня замерло. Мы  опять  высыпали  на  край
площадки, откуда открывался  отличный  обзор.  Дизельная  двухмачтовая  яхта
медлительно плыла под спущенными парусами; стройный белый корпус, от носа до
кормы над палубой тянутся козырьки кают. Со штока на  корме  лениво  свисает
греческий флаг. Пять-шесть  сине-белых  фигурок,  скорей  всего  матросы.  С
расстояния чуть не в полмили лиц не разглядишь.
   - Да, уютный каземат, - сказал я.
   - Жаль, палуба не прозрачная, - вставила Джун. - У нас в каюте на столике
восемь сортов французских духов.
   Движение яхты почти прекратилось. Трое у шлюпбалки готовили ялик к спуску
на воду. Оповещая о  прибытии,  застонала  сирена.  Типичный  англичанин,  я
чувствовал и уколы зависти, и собственное превосходство. Сама по  себе  яхта
не пошлость, пошлость угадывается в обладании  ею.  Тут  я  представил,  как
всхожу на борт. До сих пор мне не доводилось вращаться  среди  богачей  -  в
Оксфорде у меня было несколько состоятельных знакомых вроде Билли Уайта,  но
погостить они не  приглашали.  И  вот  я  уже  завидовал  девушкам:  недурно
устроились, милая мордашка - их верный пропуск в мир чистогана.  А  добывать
деньги  -  мужское  занятие,  идеальный  извод  отцовства.  Возможно,   Жюли
смекнула, что во мне творится. Во  всяком  случае,  едва  мы  вернулись  под
колоннаду (сестрам время было укладывать вещи), она внезапно потащила меня в
дом, подальше от глаз и ушей Джун.
   - Всего несколько дней.
   - Мне они покажутся годами.