итриадис. Удастся ли вырвать у него признание? В начале нашего знакомства он с виду был чист аки агнец; а ведь до того, как я впервые появился в Бурани, он, похоже, служил им основным поставщиком информации. Мы с ним часто делились впечатлениями об учениках, и я понимал, что Димитриадис не лишен своеобразной проницательности. Особенно в тех случаях, когда требовалось отличить настоящего трудягу от хитрого бездельника. Представив, какие подробности он включал в свои донесения, я сжал кулаки. По телу пробежала дрожь сдерживаемой ярости. Ну, теперь они узнают, как я страшен в гневе.
     На утреннее занятие я не пошел, ибо свое трогательное
    ----------------------------------------
    (1) Эмиль Куэ (1875-1926) - французский психотерапевт.
возвращение в лоно школы решил приурочить к завтраку. Едва я появился, в столовой воцарилась мертвая тишина, будто в пруд с токующими лягушками бросили камень; неловкое молчание, затем нарастающий гул голосов. Кое-кто из мальчиков захихикал. Преподаватели уставились на меня так, словно я только что ухайдакал родную матушку. Димитриадис завтракал в дальнем углу. Я направился прямо туда, не давая ему сориентироваться. Он было привстал, но тут до него дошло, что я шутить не намерен, и он плюхнулся обратно на стул, точно перепуганный Петер Лорре(1). Я остановился за его спиной.
     - Вставай, гад.
     Он жалко улыбнулся; с напускным недоумением посмотрел на сидящего рядом мальчика. Я повторил приказ - громко, по-гречески, и присовокупил греческое же ругательство:
     - Вставай-вставай, мандовошка.
     Вновь звенящая тишина. Димитриадис покраснел, уткнулся взглядом в стол.
     Перед ним на тарелке красовались размоченные в молоке и политые медом хлебцы - его излюбленное утреннее блюдо. Нагнувшись, я подцепил тарелку за край и выплеснул содержимое ему в лицо. Липкая кашица потекла за ворот рубашки, по лацканам щегольского пиджака. Димитриадис вскочил, счищая ее ладонями. Точно пламенеющий обидой ребенок, посмотрел на меня снизу вверх; тут я и саданул как мечталось, засветил в правый глаз. Я не чемпион по боксу, но удар получился славный.
     Все сорвались с мест; дежурные безуспешно пытались восстановить порядок. Подскочивший учитель физкультуры заломил мне руку назад, но я прохрипел: все нормально, я успокоился. Димитриадис - карикатурный Эдип - тер глаза кулаками. Потом вдруг ринулся на меня, по-старушечьи лягаясь и царапаясь. Физкультурник, всегда презиравший Димитриадиса, ступил вперед и одной левой обезвредил его.
    ----------------------------------------
    (1) Петер Лорре (наст. имя Ласло Левенштайн) - немецкий и американский киноактер. Амплуа - комический злодей.
     Я развернулся и пошел к двери. Димитриадис, чуть не плача, слал мне вдогонку неразборчивые проклятия. На выходе я попросил служителя принести мне в комнату кофе. У себя уселся и приготовился к расправе.
     И расправа не замедлила. Не успел отзвенеть звонок на урок, как меня призвали пред директорские очи. Кроме него, в кабинете находились его заместитель, старший администратор и учитель физкультуры; последнего, очевидно, пригласили на "трибунал" из опаски, что я опять полезу в драку. Старший администратор, Андруцос, бегло говорил по-французски и исполнял функции переводчика.
     Попросив садиться, они вручили мне какое-то письмо. Судя по бланку, из столичной подкомиссии. Составлено на французском канцелярите. Отослано два дня назад.

     Попечительский совет школы лорда Байрона, рассмотрев докладную записку директора школы, с сожалением постановил расторгнуть контракт между Вами и упомянутым советом, руководствуясь седьмым пунктом упомянутого контракта: "Поступки, не совместимые со званием преподавателя".
     В соответствии с данным пунктом Вам будет выплачено жалованье по сентябрь месяц включительно и оплачен обратный билет.

     Да, этот приговор обжалованию не подлежал. Я обвел взглядом всех четверых. Их лица не выражали ничего, кроме замешательства, а в глазах Андруцоса, пожалуй, читалась жалость; словом, на интриганов они не походили.
     - Не думал, что г-ну Конхису и директора удастся подкупить, - сказал я.
     - A la solde de qui?(1) - растерянно переспросил Андруцос. Я зло повторил свою фразу, он ее перевел, но и директор, кажется, ничего не понял. Должность его была, по сути, престижной синекурой вроде должности ректора в американ-
    ----------------------------------------
    (1) Здесь: Кому-кому? (франц.).
ских колледжах, так что вряд ли начальство особо прислушивалось к его докладным. Выходит, Димитриадис заслуживал не одного фонаря, а двух. Димитриадис, Кончис и некто третий - ключевая фигура в совете. Тайный донос...
     Директор вполголоса посоветовался с заместителем. Они говорили по-гречески, и я не понял ни слова, кроме дважды упомянутой фамилии Конхис. Андруцоса попросили перевести.
     - Директор не понимает вашего намека.
     - Разве?
     Я грозно взглянул на старика, однако в душе готов был поверить, что его неведение искренне.
     По знаку заместителя Андруцос взял со стола листок бумаги и прочел:
     - Вам предъявляются следующие претензии. Во-первых, вы так и не сумели породниться со школой, ибо за минувшее полугодие редко когда оставались в ее стенах на выходные. - Все это начинало меня веселить. - Во-вторых, дважды давали взятки старшеклассникам, чтоб те за вас отдежурили. - Точно, давал, ведь лучше раскошелиться, нежели освобождать их от сочинений. Этой хитрости научил меня Димитриадис, и настучать на меня мог только он. - В-третьих, вы не проверили экзаменационные работы, тем самым нарушив первейший долг преподавателя. В-четвертых, вы...
     Но я был уже сыт этой комедией. Поднялся с места. Директор остановил меня, удрученно зашлепал морщинистыми губами.
     - Директор хочет добавить, - перевел Андруцос, - что ваши безрассудные нападки на коллегу во время сегодняшнего завтрака серьезно поколебали уважение, которое он до сих пор испытывал к родине Байрона и Шекспира.
     - О господи. - Громко расхохотавшись, я игриво погрозил Андруцосу пальцем. Физкультурник сделал стойку, готовясь на меня накинуться. - Слушайте внимательно. И ему передайте. Я уезжаю в Афины. Там наведаюсь в британское посольство, наведаюсь в министерство образования, наведаюсь в газеты и такую кашу заварю, что...
     Я не стал продолжать. Окатив их презрением, вышел из кабинета.
     Но спокойно уложить вещички мне не дали. Минут через пять в комнату кто-то постучал. Мрачно усмехнувшись, я рывком распахнул дверь. За ней стоял тот член трибунала, которого я менее всего ожидал здесь увидеть - заместитель директора.
     Звали его Мавромихалис. Он заведовал канцелярией и выполнял обязанности главного надзирателя; этакий придира, тощий, жилистый, лысеющий дядя под пятьдесят, который и с греками-то не мог найти общего языка. Я с ним до сих пор почти не сталкивался. Старший преподаватель народного, он, по давней профессиональной традиции, фанатически обожал отечество. Во время оккупации редактировал прославленную подпольную газету в Афинах; статьи подписывал античным псевдонимом "о Бупликс" - Быкожаб, и это имя подходило ему как нельзя лучше. Хотя на людях он поддакивал директору, школьный распорядок во многом зависел именно от симпатий и антипатий Мавромихалиса; пережитки византийской вялости, пятнающие греческий национальный характер, он ненавидел так яро, как никакому чужеземцу и не снилось.
     Он стоял в коридоре, пытливо всматривался в мое лицо, а я топтался на пороге, пока гнев не угас под его спокойным взглядом, точно говорившим: если 6 не грустный повод, я улыбнулся бы.
     - Je veux vous parler, monsieur Urfe(1), - негромко произнес он.
     Я еще больше удивился: со мной он всегда разговаривал только по-гречески, и я думал, что другими языками он не владеет. Пропустил его в комнату. Покосившись на кровать, где валялись раскрытые чемоданы, он жестом попросил меня за стол, а сам уселся у окна, скрестил руки на груди. Цепкие, пронзительные глаза. Он демонстративно помолчал. Я понял, что означает его молчание. Для директора я просто никудышный учитель; но для этого человека я нечто большее.
    ----------------------------------------
    (1) Г-н Эрфе, мне надо с вами поговорить (франц.).
     - Eh bien?(1) - сухо спросил я.
     - Мне жаль, что все так обернулось.
     - Вы не это хотели сказать.
     Он не сводил с меня глаз.
     - Как вы считаете, приличная у нас школа или нет?
     - Милый мой г-н Мавромихалис, если вы думаете, что...
     Вскинул руки - жест резкий, но миролюбивый.
     - Я пришел к вам как учитель к учителю. И мне важно услышать ответ.
     По-французски он говорил с запинкой, но сложные фразы строил правильно, будто хорошо знал этот язык, но давно в нем не практиковался.
     - Как учитель или... как посланец?
     Впился в меня взглядом. Когда он идет по саду, зубоскалили ребята, даже цикады пикнуть боятся.
     - Будьте добры ответить. Приличная у нас школа?
     - Образование дает хорошее. Могли б и не спрашивать, - устало поморщился я.
     Еще помолчав, он приступил к сути.
     - Во имя ее репутации прошу вас не устраивать скандала. Первое лицо единственного числа; о многослойная грамматика!
     - Об этом раньше надо было беспокоиться. Снова пауза.
     - У нас, греков, - сказал он, - есть старая песня:
     "Кто крадет ради хлеба, тот прав, и неправ, кто крадет ради злата". - Подчеркивая скрытый смысл этих строк, проникновенно посмотрел на меня. - Если пожелаете уволиться по собственному почину... уверяю, monsieur le directeur войдет в ваше положение. А то письмо мы положим под сукно.
     - Какой из двух директоров?
     Скривил губы, не ответил; и я понял, что он никогда не ответит прямо. Как ни странно, я - может, потому, что восседал за столом, - чувствовал себя бесцеремонным следователем. А Мавромихалис отчаянно запирался, как истый патриот. Наконец он с преувеличенным любопытством
    ----------------------------------------
    (1) В чем дело? (франц.).
посмотрел в окно и бросил:
     - Школьная лаборатория прекрасно оборудована. Я это знал; и знал, что после войны, когда занятия возобновились, некто, пожелавший остаться неизвестным, на свои средства оснастил лабораторию приборами и реактивами; обслуга поговаривала, что сей жертвователь - богатый коллаборационист, который надеялся искупить грех этим "бескорыстным" благодеянием.
     - Ах вот оно что, - сказал я.
     - Я пришел, чтоб убедить вас подать в отставку по-хорошему.
     - Моих предшественников вы так же убеждали?
     Не ответил. Я отрицательно помотал головой.
     Он открыл еще одну карту:
     - Мне неизвестно, что вам довелось пережить. И я не прошу вас сжалиться над теми, кто сотворил это с вами. Но вот над этим, - он повел рукою вокруг себя: над школой, - сжальтесь.
     - А как насчет того, что учителя из меня не вышло?
     - Мы дадим вам самые лучшие рекомендации, - сказал он.
     - Это не ответ.
     Он пожал плечами:
     - Что ж, коли вы настаиваете...
     - Неужели я до такой степени безнадежен?
     - Здесь преподают только достойнейшие из достойных. Прямой взгляд быка, взгляд жабы; я опустил глаза. На кровати томились пустые чемоданы. Бежать отсюда, бежать в Афины, к черту на рога, туда, где нет ни зеркал, ни долгов. Я и сам знал, что в учителя не гожусь. Но вслух согласиться с этим - значило содрать с себя последний лоскут кожи, содрать собственноручно.
     - Вы требуете слишком многого. - Непреклонное молчание было мне ответом. - Хорошо, я не стану поднимать бучу в Афинах, но при одном условии. До отъезда вы устроите мне встречу с НИМ.
     - Pas possible(1).
    ----------------------------------------
    (1) Это невозможно. (франц.).
     И умолк. Интересно, как маниакальное чувство служебного долга уживается в нем с рабской преданностью веленьям Кончиса? Меж перекладинами открытого окна угрожающе заметалась крупная оса, косо спикировала вниз, и жужжание ее затихло вдали; и гнев мой, точно шершень, утихал в пространстве душевного нетерпения: скорей бы отделаться, скорей бы со всем этим покончить.
     Я нарушил молчание:
     - Почему именно вы?
     Он не сдержал улыбки - застенчивой, нежданной улыбки:
     - Avant la guerre(1).
     В то время он еще не работал в школе; значит, гостил в Бурани. Я уперся взглядом в столешницу:
     - Мне надо убраться отсюда как можно скорее. К вечеру.
     - Ваша спешка понятна. Но вы ведь не станете больше поднимать шума? - Под "шумом" он разумел то, что случилось за завтраком.
     - Посмотрим. Раз уж... - Я повторил его жест. - Только ради этого.
     - Bien(2).- он произнес это с какой-то даже задушевностью, обошел стол, чтобы пожать мне руку; и по плечу не забыл потрепать, как, бывало, делал Кончис: верю вам на слово.
     Живо, размашисто ретировался.
     Так вот меня и выперли. Как только он ушел, я вновь преисполнился досады - надо же, опять держал в руке плеть и опять не ударил. Увольняться-то не жалко... и думать нечего о том, чтоб куковать тут еще целый год, убеждать себя, что на острове нет и не было виллы под названием Бурани, трястись над прокисшими воспоминаниями. Но как расстаться с Фраксосом, с его солнцем и морем? Взгляд мой простерся над кронами оливковых рощ. Все равно что руку отрезать. Шум поднимать и вправду не стоит; шуметь бессмысленно. Как ни крути, обратная дорога на остров мне
    ----------------------------------------
    (1) До войны (франц.).
     (2) Ладно (франц.).
отныне заказана.
     Я нехотя уложил чемоданы. Помощник казначея принес мне чек и адрес афинского трансагентства, в котором мне закажут билет в Англию. В начале первого я навсегда покинул школу.
     И прямиком направился к Пэтэреску. Дверь мне открыла какая-то крестьянка; доктор отбыл на Родос, будет через месяц. Оттуда я пошел к дому на холме. Постучал в калитку. Никто не вышел; на воротах висел замок. Тогда я вновь пересек деревню и очутился в старой гавани, у таверны, где мы выпивали с дряхлым барбой Димитраки. Как я и рассчитывал, Георгиу помог мне снять комнату в одном из близлежащих домишек. За вещами я послал паренька с рыбачьей тележкой; перекусил хлебом и маслинами.
     В два часа дня я, обливаясь потом, уже брел сквозь заросли опунций к центральному водоразделу. Я захватил с собой походный фонарь, ломик и лучковую пилу. Я обещал не поднимать шума; но сидеть сложа руки не обещал.



     65

     До Бурани я добрался в половине четвертого. Лаз и обвершье ворот забраны колючей проволокой, а поверх вывески "Зал ожидания" прибита табличка с греческой надписью "Частное владение, вход строго воспрещен". Перелезть через изгородь, как и прежде, не составляло труда. Но, едва занеся ногу, я услыхал за лесом, на Муце, чьи-то голоса. Спрятал в кустах инструменты и фонарь, полез обратно на холм.
     Пугливо, как бездомная кошка, я спускался по тропе, пока между деревьями не показался пляж. К дальней его оконечности приткнулся незнакомый каик. Приплывших было пятеро или шестеро - не местные, в дорогих купальных костюмах. Двое парней как раз взяли в оборот какую-то девицу, проволокли ее по гальке и плюхнули в воду - визг, шлепанье. Причитанья транзистора. Я подкрался к опушке поближе в безумной надежде, что узнаю кого-нибудь из
старых знакомых. Но голосистая девица оказалась низенькой и смуглой - типичная гречанка. Две толстухи; мужик лет тридцати и еще двое, постарше. Никого из них я раньше не встречал.
     За спиной послышались шаги. Из часовни вышел босоногий рыбак в дырявых серых штанах, хозяин каика. Я спросил, кого он сюда привез. Афинян, г-на Сотириадиса с семейством, они каждое лето отдыхают на острове.
     И что, на Муцу в августе много курортников приезжает? Много, очень много, был ответ. Рыбак ткнул пальцем в сторону пляжа: еще через пару недель там будет десять, пятнадцать каиков, как сельди в бочке.
     Скверна подступала к Бурани; все подтверждало, что мне пора уносить ноги с Фраксоса.
     На вилле ничего не изменилось: ставни закрыты, двери заперты. Перебравшись через лощину, я достиг Норы. Еще раз полюбовался, до чего ловко замаскирован вход в трубу-ловушку, открыл люк, ступил в его угольную черноту. Внизу запалил фонарь, оставил его у подножья лесенки, слазил за инструментами. Засов первой боковой двери пришлось порядком подпилить, прежде чем он уступил нажатию лома. Держа фонарь в левой руке, я отодвинул шкворень, толкнул тяжелую дверь и вошел.
     Я оказался в северо-западном углу квадратного отсека. Прямо на меня смотрели две амбразуры, теперь явно слепые, хотя, судя по вентиляционным решеточкам, воздух с поверхности поступал именно этим путем. У противоположной, северной стены - длинный встроенный шкаф. У восточной две кровати, двуспальная и односпальная. Столики, стулья. Три кресла. Пол устилала дешевая кошма с национальным орнаментом, все стены, кроме одной, побелены, так что даже при тусклом свете фонаря здесь было вольготней, чем в общей зале. На западной стене, над кроватью, - обширная роспись, изображающая тирольскую пляску; пейзанин в кожаных штанцах и девушка, чья взметнувшаяся юбка открывает лодыжки, обтянутые чулками с цветочным узором в виде вертикальных ленточек-вставок. Колорит неплохо со-
хранился; а может, фреску недавно подновляли.
     В стенном шкафу - около десятка разнообразных костюмов для Лилии, причем почти все - в двух экземплярах, дабы сестры при случае смогли одеться одинаково; некоторые из этих нарядов мне так и не довелось узреть на хозяйке. В ящиках гардероба - перчатки на любой сезон, сумочки, чулки, шляпки; все что душе угодно, вплоть до бабкиного полотняного купальника в комплекте с плотной шапочкой для волос, какие нынче носят в психушках.
     На матрацах - аккуратно сложенные одеяла. Я понюхал подушку, но аромата духов Лилии не различил. Над столом, меж задраенными бойницами - книжная полка. Я наугад выбрал какую-то книгу. "Гостеприимная хозяйка. Краткий справочник по теории и практике хороших манер, желательных и принятых в высшем обществе. Лондон, 1901". Десяток эдвардианских романов. На форзацах кое-где - карандашные пометки, например "Богатый диалог", или "Общеупотребительные конструкции на стр. 98 и 164", или "См. эпизод на стр. 203". Эту страницу я открыл. "- Вы что, намерены подарить мне лобзание? - лукаво прыснула Фанни".
     Комод, на поверку - пустой. Да и вся комната, паче чаяния, какая-то безликая. Вернувшись в залу, я перепилил второй засов. Убранство этой комнаты было точь-в-точь как в первой, только роспись изображала горы со снежными вершинами. В шкафу я обнаружил рог, в который трубил так называемый Аполлон; одеяние Роберта Фулкса; поварской халат с пышным колпаком; лопарскую рубаху; и форму капитана стрелковой бригады времен первой мировой.
     Напоследок я снова отправился в первую комнату, к полке. Вывалил все книги до единой на стол. Из подшивки "Панча" за 1914 год в потрепанном переплете (многие иллюстрации раскрашены цветными карандашами) выпала пачечка сложенных пополам листков. Сперва я принял их за письма. Но то были не письма, а нечто вроде размноженных на ронеографе циркуляров. Ни один не датирован.

     1. Итальянский летчик-утопленник.
     Эту сцену решено опустить.

     2. Норвегия.
     Иллюстрации к этой сцене решено опустить.

     3. Касаточка.
     Применять с крайней осторожностью. Рана еще не зажила.

     4. В случае, если объект обнаружит Нору.
     Убедительно прошу до конца недели проштудировать переработанный сценарий, который должен немедленно вступить в силу. Лилия считает, что объект вполне способен устроить нам эту неприятность.

     "Лилия", отметил я.

     5. Касаточка.
     Впредь в разговорах с объектом избегайте упоминаний о ней.

     6. Заключительный этап.
     К концу июля сворачиваем всю активность, кроме сердцевинной.

     7. Состояние объекта.
     Морис считает, что объект уже подготовлен к матрицированию. Имейте в виду, для него теперь любой вымысел предпочтительней реальности. Чаще меняйте стилистику, увеличивайте амплитуду.

     На восьмом листочке - напеча