одать на клинику в суд.
   - А как докажете, что не болели сифилисом?
   - Вы хотите сказать, Пэтэреску...
   - Я ничего не хочу сказать. С точки зрения врачебной этики  он  вел  себя
безупречно. Без анализа в таких случаях не обойтись. - Он будто  выгораживал
их. Чуть пожал плечами: такова жизнь.
   - Мог бы предупредить.
   - Наверно, счел, что важнее уберечь вас от болезни, чем от мошенничества.
   - О господи.
   Во мне боролись облегчение (диагноз  не  подтвердился)  и  гнев  (я  стал
жертвой подлого обмана). Кончис продолжал:
   - Будь это даже  сифилис  -  почему  вы  не  могли  вернуться  к  любимой
девушке?
   - Знаете... сложно объяснить.
   - Такие вещи объяснить всегда непросто.
   Понемногу, понукаемый  его  вопросами,  я  путано  рассказал  об  Алисон;
отплатил за вчерашнюю откровенность той же монетой. И опять  не  ощутил  его
сочувствия; одно только плотное, беспричинное  любопытство.  Я  сказал,  что
недавно написал ей.
   - И она не отвечает?
   Я пожал плечами.
   - Не отвечает.
   - Вы помните о ней, тоскуете - напишите снова. - Я  слабо  улыбнулся  его
энтузиазму. - Вы бросили все  на  волю  случая.  Предоставлять  свою  судьбу
случаю - все равно что идти ко дну. - Потряс меня за плечи. - Плывите!
   - Дело не в том, чтоб уметь плавать. А в том, чтобы знать, куда.
   - К этой девушке. Вы говорите, она видит вас насквозь,  понимает  вас.  И
прекрасно.
   Я  не  ответил.  Черно-желтая  бабочка,  ласточкин  хвост,   порхала   по
бугенвиллеям Приаповой беседки; не найдя меда, скрылась между  деревьями.  Я
чиркнул подошвой по гравию.
   - Видно, я не умею любить по-настоящему. Любовь - это не только  секс.  А
меня все остальное почему-то мало волнует.
   - Милый юноша, да вы неудачник. Разочарованный, мрачный.
   - Когда-то я слишком много о себе понимал.  И,  похоже,  напрасно.  Иначе
теперь не считал бы себя неудачником. - Я  посмотрел  на  него.  -  Дело  не
только во мне. Время такое. Все мои сверстники чувствуют то же самое.
   - Именно сейчас, когда наступило величайшее в  истории  просветление?  За
последние пятьдесят лет тьма отступила так далеко, как  не  отступала  и  за
пять миллионов!
   - Под Нефшапелью отступила? В Хиросиме?
   - Но мы с вами! Мы живем, и в нас  дышит  этот  чудесный  век.  Мы-то  не
разрушены. И ничего не разрушали.
   - Человек - не остров(1).
   - Да глупости. Любой из нас - остров. Иначе мы давно бы свихнулись. Между
островами ходят суда,  летают  самолеты,  протянуты  провода  телефонов,  мы
переговариваемся по радио - все что хотите. Но остаемся  островами.  Которые
могут затонуть или рассыпаться в прах. Но ваш остров не затонул. Нельзя быть
таким пессимистом. Это невозможно.
   - Очень даже возможно.
   - Пойдемте. - Он вскочил, словно промедление было губительно. - Пойдемте.
Я открою вам свою главную  тайну.  Пойдемте.  -  Заспешил  к  колоннаде.  Мы
поднялись на второй этаж. Он вытолкнул меня на террасу.
   - Садитесь за стол. Спиной к свету.
   ---------------------------------------(1)    Аллюзия    на     известное
высказывание Джона Донна.
   Через минуту он вынес тяжелый  предмет,  завернутый  в  белое  полотенце.
Осторожно положил на середину стола.  Помедлил,  убедившись,  что  я  смотрю
внимательно, и торжественно убрал покрывало. Каменная голова -  мужская  или
женская, не разберешь. Нос отколот. Волосы стянуты лентой, по бокам  свисают
две пряди. Но сущность скульптуры заключалась в выражении лица. На нем сияла
ликующая улыбка; ее можно было бы счесть самодовольной, если б  не  светлая,
философская ирония. Глаза с узким азиатским разрезом тоже улыбались - Кончис
подчеркнул это, прикрыв губы скульптуры рукой.  Мастерски  схваченный  изгиб
рта навеки запечатлел и мудрость, и радость модели.
   - Вот она, истина. Не в серпе и молоте. Не в  звездах  и  полосах.  Не  в
распятии. Не в солнце. Не в золоте. Не в инь и ян. В улыбке.
   - Она ведь с Киклад?
   - Неважно, откуда. Смотрите. Смотрите ей в глаза.
   Он  был  прав.  Освещенный  солнцем  кусочек   камня   обладал   неземным
достоинством; он нес не столько благодать,  сколько  знание  о  ее  законах;
неколебимую уверенность. Но, вглядевшись, я ощутил не только это.
   - В ее улыбке есть что-то безжалостное.
   - Безжалостное? - Он зашел мне за спину и посмотрел через  мое  плечо.  -
Это истина. Истина безжалостна. Но не ее суть и значение, лишь форма.
   - Скажите, где ее нашли.
   - В Дидиме. В Малой Азии.
   - А когда изваяли?
   - В шестом или седьмом веке до нашей эры.
   - Интересно, какова была бы эта улыбка, знай скульптор о Бельзене.
   - Мы чувствуем, что живем, только  потому,  что  заключенные  в  Бельзене
умерли. Мы чувствуем, что наш мир  существует,  только  потому,  что  тысячи
таких же миров погибают при вспышке сверхновой. Эта улыбка  означает:  могло
не быть, но есть. - И добавил: - Когда  буду  умирать,  положу  ее  рядом  с
собой. Другие лица мне видеть не захочется.
   Головка наблюдала, как мы рассматриваем ее; наблюдала нежно, непреклонно,
с жестокой неизъяснимостью. Меня осенило: та же улыбка порой играла на устах
Кончиса; будто он тренировался, сидя перед этой скульптурой. Одновременно  я
точно сформулировал, что именно в  ней  мне  не  по  душе.  То  была  улыбка
трагической  иронии,  улыбка  обладателя  запретных  знаний.  Я   обернулся,
посмотрел в лицо Кончиса; и понял, что прав.



   24

   Звездная  тьма  над  крышей,  лес,  море;  посуда  убрана,  фитиль  лампы
прикручен. Я откинулся в шезлонге. Он помедлил, пока ночь тихо  обволакивала
нас, оттесняла ход времени; и повлек меня сквозь десятилетия.
   - Апрель пятнадцатого. До Англии я добрался без приключений. Но не  знал,
как вести себя дальше. Нужно было как-то  оправдаться.  В  девятнадцать  лет
человек не согласен просто  совершать  поступки.  Ему  важно  их  все  время
оправдывать. Завидев меня, мать лишилась чувств. В первый и последний раз  я
узрел слезы на глазах отца. До самой встречи я собирался сказать им  правду.
Лгать было бы низко. Но лицом к лицу с ними...  возможно,  то  была  обычная
трусость, не мне судить. Есть слова, произносить которые слишком жестоко.  И
я сказал, что мне выпал счастливый жребий; теперь,  когда  Монтегю  убит,  я
должен вернуться в родной батальон.  Врал  как  одержимый.  Без  расчета,  с
излишней изобретательностью. Заново выдумал  битву  под  Нефшапелью,  словно
истина была недостаточно ужасна. Сказал даже, что рассматривается вопрос, не
комиссовать ли меня.
   Поначалу  удача  мне  улыбалась.  Через  два  дня  после  приезда  пришло
извещение, что я пропал без вести, по-видимому, погиб на поле боя.  Подобные
ошибки случались  слишком  часто,  чтобы  родители  что-нибудь  заподозрили.
Бумагу торжественно порвали.
   А Лилия! Видно, происшедшее помогло ей разобраться в  своих  чувствах  ко
мне. Во всяком случае, у меня больше не было  повода  для  жалоб,  что  меня
воспринимают скорее как брата, а не как любимого. Знаете, Николас, при  всех
отрицательных сторонах мировая война почти  вытравила  болезненный  налет  в
отношениях между полами. Впервые с начала века женщина поняла,  что  мужчина
ждет от нее кое-чего посущественнее монашеского целомудрия и bien pensant(1)
идеализма. Я не хочу сказать, что Лилия вдруг пустилась во все  тяжкие.  Или
что она отдалась мне. Но она уступила мне все, что могла. Эти часы наедине с
нею... они придавали мне сил  для  дальнейшего  обмана.  И  в  то  же  время
подчеркивали всю его низость. Вновь и вновь меня терзало желанье открыть  ей
правду, пока правосудие не настигло меня. Каждый вечер я боялся застать дома
полицию. И ярость отца. И, всего хуже, взгляд Лилии.  Но  с  нею  я  избегал
вспоминать о войне. Ей  казалось,  что  она  догадывается  о  причинах  моей
уклончивости. Была глубоко тронута, проявляла невероятную  деликатность.  Ее
теплота. Я присосался к любви, как пиявка. Весьма разборчивая пиявка.  Лилия
превратилась в очень красивую девушку.
   Раз мы поехали на природу, к северу от Лондона - по-моему, неподалеку  от
Барнета; не помню, как назывался тот лес, но был он тогда крайне живописен и
безлюден, если учитывать близость города.
   Мы лежали на траве и  целовались.  Смейтесь,  смейтесь.  Да,  всего  лишь
лежали и целовались. Сейчас вы, молодежь,  делитесь  друг  с  другом  своими
телами, забавляетесь ими, отдаетесь целиком, а нам это было  недоступно.  Но
знайте: при этом вы  жертвуете  тайнами  драгоценной  робости.  Вымирают  не
только редкие виды животных, но и  редкие  виды  чувств.  Мудрец  не  станет
презирать людей прошлого за то, что те многого не умели; он станет презирать
себя, ибо не умеет того, что умели они.
   В тот день Лилия призналась, что хочет выйти за меня. Без оглашения  -  а
если придется, и без согласия  родителей,  так  что  на  сей  раз,  когда  я
отправлюсь на войну, наша плоть будет едина, как и - осмелюсь ли  произнести
"души"? -
   ---------------------------------------(1) Благонамеренного (франц.). ну,
по крайней мере, помыслы. Я жаждал спать с ней, войти в нее. Но подлая  ложь
разделяла нас, будто меч - Тристана и Изольду. И  вот  среди  цветов,  среди
невинных птиц и дерев  мне  пришлось  изображать  благородство.  Как  мог  я
отвергнуть се просьбу, если  не  посредством  уверений,  что  в  предвидении
возможной смерти не смею принять этот дар? Она запротестовала.  Разрыдалась.
Мой лепет, жалкие резоны виделись ей в гораздо  более  выгодном  свете,  чем
того заслуживали. Вечером, на опушке, с такими торжественностью и  чистотой,
с таким предельным самозабвением, какие я не могу вам описать,  ибо  клятвы,
что не требуют клятв в ответ, также принадлежат к сонму вымерших чудес,  она
сказала:
   "Что бы ни случилось, я выйду только за тебя".
   ... Он умолк на мгновение, словно пешеход,  занесший  ногу  над  обрывом;
возможно,  то  была  пауза,  специально  рассчитанная  на  эффект,  но   мне
показалось,  что  ночь   и   звезды   ждут   продолжения,   будто   рассказ,
повествование, история  венчают  естественный  ход  вещей,  будто  вселенная
существует потому, что длится рассказ, а не наоборот.
   - Срок моей  двухнедельной  "побывки"  истекал.  У  меня  не  было  плана
действий, точнее - было несколько десятков планов, что  еще  хуже.  Порой  я
всерьез собирался вернуться во Францию. Но стоило вспомнить неверные  желтые
силуэты, что пьяной походкой надвигались на меня из-за дымного  полога...  я
понимал, что значит для мира война  и  что  значит  для  меня  мир.  Пытался
закрыть на это глаза - и не мог.
   Я натянул форму; отец, мать и Лилия  поехали  проводить  меня  на  вокзал
Виктория. Они думали, что я получил назначение в военный лагерь под  Дувром.
Состав был набит солдатами. Я вновь ощутил мощный  ток  воины,  ощутил,  как
меня подхватывает европейская воля к смерти. Сошел на каком-то полустанке  в
графстве Кент. Два-три дня отсиживался  в  местной  гостинице  для  проезжих
коммерсантов. У меня не было ни целей, ни надежд. От войны не скроешься. Она
лезла в глаза и уши. Наконец я вернулся в Лондон, к единственному  в  Англии
человеку, кто еще мог предоставить мне  приют:  к  деду  (на  самом  деле  -
двоюродному). Ведь он был грек, любил во мне сына  своей  племянницы;  кроме
того, греки ставят семейные связи выше всех прочих соображений. Он  выслушал
меня. Встал, подошел вплотную.  Я  понял,  что  он  собирается  сделать.  Он
хлестнул меня по лицу, сильно, так сильно, что я до сих  пор  чувствую  боль
удара. И сказал: "Вот что я об этом думаю".
   Я хорошо понимал, что при этом он подразумевает "хоть  и  собираюсь  тебе
помочь". Он вышел из себя, обрушил на мою голову все греческие проклятия. Но
- спрятал. Может, потому, что я убедил его: даже если  я  вернусь  в  строй,
меня расстреляют как дезертира. Наутро он отправился к матери.  Кажется,  он
предложил ей выбор - между гражданским  долгом  и  материнским.  Она  пришла
повидаться; ее немногословие напугало  меня  сильнее,  чем  гнев  папуса.  Я
понял, что, когда отец узнает правду, достанется  прежде  всего  ей.  Они  с
папусом  сговорились  тайно  вывезти  меня   из   Англии,   к   аргентинским
родственникам.  К  счастью,  папус  располагал  и  деньгами,   и   полезными
знакомствами в торговом флоте. Все было готово. Дата отъезда назначена.
   Я три недели безвылазно провел в  его  доме,  мучимый  припадками  такого
самоуничижения  и  страха,  что  несколько  раз  хотел  покончить  с  собой.
Дополнительные страдания  причиняла  мысль  о  Лилии.  Я  обещал  писать  ей
ежедневно. И, конечно, не писал. Меня не волновало, что подумают другие.  Но
ей я обязан был доказать, что нормален - это весь мир сошел с  ума.  Доводы,
что я заготовил, апеллировали скорее к рассудку, чем к  житейскому  опыту  -
обладают же  некоторые  безупречным  нравственным  инстинктом,  способны  же
распутать  сложнейшую  этическую  шараду,  как  индийские  крестьяне  подчас
мгновенно проделывают в уме  многоходовые  математические  выкладки.  Именно
такова была Лилия. И я искал оправдания из ее уст.
   Раз вечером я не выдержал. Выскользнул из своего убежища и  отправился  в
Сент-Джонс-вуд. Я знал, что сегодня Лилия пойдет в  приходской  кружок,  где
раз в неделю женщины шьют и вяжут вещи для фронта. Я подстерег  ее  по  пути
туда. Стояли теплые майские сумерки. Мне повезло. Она была одна. Я  выскочил
на тротуар из ближайшего подъезда. Она побледнела от испуга. По моему  лицу,
по штатской одежде поняла: случилось что-то ужасное. Стоило мне увидеть  ее,
как любовь переполнила меня, вытеснила все фразы, которые  я  заготовил.  Не
помню, что в точности я говорил. В памяти осталось лишь, как я иду  рядом  с
ней сквозь сумрак к Риджентс-парку: мы оба стремились к темноте и уединению.
Долгое время она не спорила, не произносила  ни  слова,  не  глядела  в  мою
сторону. Мы очутились на берегу  унылого  канала,  что  пересекает  северную
часть парка. На скамейке. Тут она заплакала. Я не имел права ее  утешать.  Я
солгал ей. Это было непростительно. Не  то,  что  я  дезертировал.  То,  что
солгал. Несколько минут  она  смотрела  в  сторону,  на  черную  поверхность
канала. Потом взяла меня за руку, чтоб я замолчал. Наконец обняла - в полной
тишине. Будто все добро Европы охватило руками все ее зло.
   Но мы говорили на разных языках. Допустимо, даже естественно, чувствовать
себя правым перед историей и кругом виноватым перед теми, кого любишь. Когда
Лилия нарушила молчание,  выяснилось,  что  она  ничего  не  поняла  в  моих
рассуждениях о войне. Что свою  роль  она  видела  в  том,  чтобы  стать  не
желанным ангелом прощенья, но ангелом-избавителем.  Упрашивала  вернуться  в
полк. Считала, что иначе меня ждет духовная смерть. Снова и снова твердила о
"воскресении". А я снова и снова вопрошал: что будет с тобой и  со  мной?  И
вот услышал ее приговор: она возвратит мне любовь только при условии, что  я
вернусь на фронт - не ради нее,  ради  себя.  Чтобы  стать  самим  собой.  А
клятва, которую она дала тогда в лесу, остается в силе: никого, кроме  меня,
не назовет она своим мужем.
   В конце концов мы замолчали. Вы должны понять, что Любовь  -  это  тайна,
пролегшая меж двумя людьми, а не сходство двоих.  Мы  находились  на  разных
полюсах человечества. Лилия - на том, где правит долг, где нет  выбора,  где
страждут и взыскуют общественной милости. Где человек одновременно и распят,
и шагает крестным путем. А я был свободен, как  трижды  отрекшийся  Петр,  я
собирался уцелеть любой ценой. До сих пор вижу перед собой ее лицо. Оно  все
глядит, глядит во мрак, пытается проникнуть сквозь  пелену  мира  сего.  Нас
будто  заперли  в  пыточной  камере.  Все  еще  любящих,  но  прикованных  к
противоположным стенам, чтоб вечно смотрели и никогда  не  смогли  коснуться
друг Друга.
   Я не был бы мужчиной, если б не попробовал  вытянуть  из  нее  что-нибудь
утешительное. Что  она  будет  ждать,  не  осудит  безоговорочно...  и  тому
подобное. Но она остановила меня взглядом. Взглядом, который я до конца дней
не забуду, ибо в нем сквозила чуть ли не ненависть, а ненависть  так  же  не
шла ей, как злость - богородице; это противоречило самой природе вещей.
   Мы молча пошли к воротам. Я  простился  с  ней  под  уличным  фонарем.  У
садика, где буйно цвела сирень. Ни прикосновения. Ни единого слова. Два юных
лица, вдруг постаревших, обращены друг к другу. Миг из  тех,  что  длятся  и
после того, как остальные звуки, предметы, вся  та  будничная  улица  отданы
праху и забвению. Бледные лица. Запах сирени. И бездонная тьма.
   ... Он остановился. Голос его  не  дрогнул;  но  я  вспомнил  Алисон,  ее
последний взгляд.
   - Вот и все. Четырьмя днями позже я полсуток прострадал в трюмной сырости
греческого грузового судна в ливерпульских доках.
   Молчание.
   - И вы больше с ней не виделись?
   В вышине запищала летучая мышь.
   - Она умерла.
   - Скоро? - не отставал я.
   - Ранним утром 19 февраля 1916 года. - Я вгляделся в его  лицо,  но  было
слишком темно. - Началась эпидемия брюшного тифа. Она работала в госпитале.
   - Бедняжка.
   - Все в прошлом.
   - Вы как бы воскрешаете это. - Он наклонился ко мне, не понимая. -  Запах
сирени.
   -  Старческие  сантименты.  Прошу  прощения.  Он  смотрел  в  ночь.  Мышь
пронеслась так низко, что ее силуэт на долю мгновения заслонил Млечный Путь.
   - Потому вы и не женитесь?
   - Мертвые живы.
   Чернота леса. Я напрягся: шагов не слышно. Предчувствие.
   - Каким образом?
   И снова он помолчал, будто молчание ответит  мне  лучше,  чем  слова;  но
когда я уже решил, что ответа не будет, он произнес:
   - Живы любовью.
   Он обращался точно не ко мне, а ко всему окружающему; точно там, в тени у
дверей, стояла и прислушивалась она; точно рассказ напомнил ему,  подтвердил
заново некий великий закон. Я не смог справиться с волнением и  на  сей  раз
ничего не спросил.
   Через минуту он повернулся ко мне.
   - Рад буду видеть вас на той неделе. Если выберете время.
   - Когда вы приглашаете, ничто не может мне помешать.
   - Хорошо. Приятно  слышать.  -  Но  удовольствие  он  выражал  скорее  из
вежливости. К нему вернулось все его чванство. Он встал. -  В  кровать.  Уже
поздно.
   Отвел меня в мою комнату, нагнулся, чтобы зажечь лампу.
   - Я не желаю, чтобы в деревне обсуждали мою биографию.
   - Это исключено.
   Выпрямился, посмотрел на меня.
   - Ну-с, в субботу мне ждать вас?
   Я улыбнулся:
   - Вы знаете, что да. Никогда не забуду эти два дня. Хоть и не понимаю,  к
чему призван. И за какие заслуги.
   - Может, как раз за неведение.
   - Главное, что понимаете вы. В любом  случае  это  призвание  делает  мне
честь.
   Он заглянул мне в глаза, потом  неожиданно  вытянул  руку,  как  тогда  в
лодке, и отечески хлопнул  меня  по  плечу.  Похоже,  я  выдержал  еще  одно
испытание.
   - Хорошо. Мария приготовит вам завтрак. До субботы.
   И ушел. Я сходил в ванную, закрыл дверь, потушил лампу. Но раздеваться не
стал. Ждал, стоя у окна.



   25

   Минут двадцать все было спокойно. Кончис тоже сходил в ванную, вернулся к
себе. Воцарилась тишина. Такая долгая, что я,  потеряв  терпение,  разделся,
начал погружаться в сон. И почти уснул, как вдруг услыхал шаги. Кончис вышел
из комнаты - тихо, но не крадучись - и спустился по лестнице. Прошла минута,
другая; я свесил ноги на пол, соскочил с кровати.
   Снова музыка, на сей раз снизу.  Звук  клавикордов,  приглушенным  звоном
отдающийся от каменных стен. Я  было  приуныл.  Похоже,  Кончису  просто  не
спится или взгрустнулось, вот и решил поиграть сам себе. Но тут я  расслышал
иной звук и бросился к двери. Осторожно приоткрыл ее.  Дверь  в  концертную,
должно  быть,  тоже  распахнута;  можно  разобрать,  как   клацают   рычажки
клавикордов. Но холодом обдал меня нежный, призрачный посвист рекордера.  Не
патефонный, живой. Мелодия запнулась и полилась бойчее,  на  шесть  восьмых.
Рекордер заигр