аконец  она  вышла.  Простенькое  белое  платье,
волосы снова распущены. Без косметики она была в десять раз красивее.
   Улыбнулась, закусив губу:
   - Ну как?
   - Королева бала. - Она не отводила глаз, и я смешался. - Спускаемся?
   - Налей на донышко.
   Я налил как следует. Глядя, как виски течет в бокал, она проговорила:
   - Не знаю, почему я боюсь. Почему я боюсь?
   - Чего боишься?
   - Не знаю. Мегги. Ребят. Землячков своих ненаглядных.
   - Тот мордобой вспомнила?
   - Господи. Дурость полнейшая. Пришел клевый парень из Израиля, мы  просто
целовались. На пьянке. Больше ничего. Но Чарли стукнул Питу, они  к  чему-то
прицепились и... господи. Ну, знаешь, как это бывает.
   Мужская солидарность.
   Внизу  нас  поначалу  оттеснили  друг  от  друга.  Всем  хотелось  с  ней
поболтать. Я принес выпить и передал ей бокал через чье-то плечо; речь шла о
Канне, о Коллиуре и Валенсии(1). В  дальней  комнате  поставили  джаз,  и  я
заглянул туда. Темные силуэты танцующих на фоне окна, за которым -  вечерние
деревья, бледно-янтарное небо. Я остро ощущал, как далеки от  меня  все  эти
люди. Из угла робко улыбалась подслеповатая очкастая  девушка  с  безвольным
лицом - из тех доверчивых, начитанных созданий, какие назначены на поругание
разным мерзавцам. Она была без пары, и я понял:  это  и  есть  англичаночка,
которую Маргарет приготовила для меня. Губы слишком ярко накрашены; в Англии
таких что воробьев. Отшатнувшись от нее, как от пропасти, я  пошел  обратно,
сел на пол, взял с полки книжку и притворился, что читаю.
   Алисон опустилась на колени рядом со мной.
   - Что-то я расклеилась. Вредно пить виски. На-ка. -  Это  был  джин.  Она
тоже села на пол,  а  я  покачал  головой,  думая  о  бледной  англичанке  с
вымазанными помадой губами. Алисон хоть настоящая; без затей, но настоящая.
   - Молодец, что приехала.
   Она хлебнула джина и посмотрела оценивающе.
   Я не отставал:
   - Читала?
   - Будь проще. Книги  тут  ни  при  чем.  Ты  умный,  я  красивая.  Дальше
подсказывать?
   Серые глаза издевались. Или молили.
   - А Пит?
   - Он летчик. -  Она  назвала  известную  авиакомпанию.  -  Бывает  редко.
Понял?
   - Ну да.
   - Сейчас он в Штатах. На переподготовке.  -  Уставилась  в  пол,  на  миг
посерьезнев. - Мегги врет, что я его
   ---------------------------------------(1)  Упоминание   о   Коллиуре   и
Валенсии в связи с Алисон - прямая отсылка к  персонажу  предыдущего  романа
Фаулза "Коллекционер" Миранде Грей, которая вспоминает о поездке в эти места
со своим приятелем Пирсом. невеста. Ничего похожего.  -  Быстрый  взгляд.  -
Полная свобода рук.
   Кого она имела в виду: меня или своего жениха? И что для нее эта  свобода
- маска? символ веры?
   - Где ты работаешь?
   - Когда как. В основном сфера обслуживания.
   - В гостинице?
   - Не только. - Поморщилась. - Меня тут берут в  стюардессы.  Потому  я  и
ездила во Францию и Испанию - практиковаться в языке.
   - Сходим куда-нибудь завтра?
   На дверной косяк навалился амбал австралиец, лет за тридцать.
   - Да ладно, Чарли, -  крикнула  она.  -  Он  просто  уступил  мне  ванну.
Успокойся.
   Медленно кивнув, Чарли погрозил заскорузлым пальцем. Принял  вертикальное
положение и, пошатываясь, скрылся.
   - До чего мил.
   Она разглядывала ладонь.
   - Ты вот сидел два с половиной года в японском лагере для военнопленных?
   - Нет. С какой стати?
   - Чарли сидел.
   - Бедный Чарли.
   Мы помолчали.
   - Пускай австралийцы жлобы, зато англичане - пижоны.
   - Ты не...
   - Я над ним издеваюсь, потому что он влюблен в меня, и ему  это  приятно.
Но другим запрещаю издеваться над ним. В моем присутствии. - Опять молчание.
   - Прости.
   - Ладно, проехали.
   - Так ты ничего не сказала про завтра.
   - А ты ничего не сказал про себя.
   Постепенно, хоть я и обиделся на преподанный  мне  урок  терпимости,  она
заставила  меня  разговориться:  задавала  прямые  вопросы,  а  мои  попытки
отделаться  пустыми  фразами  пресекала.  Я  рассказал,  что   значит   быть
генеральским сынком, рассказал об одиночестве - на сей раз гонясь не столько
за тем,  чтобы  произвести  впечатление,  сколько  за  тем,  чтоб  объяснить
подоходчивей. Мне открылось, во-первых, что  за  бесцеремонностью  Алисон  -
знание мужской души, дар виртуозного льстеца и дипломата; и  во-вторых,  что
ее очарование складывается  из  прямоты  характера  и  веры  в  совершенство
собственного тела, в неотразимость своей красоты. Порою  в  ней  проявлялось
нечто антианглийское - достоверное, истовое, неподдельно участливое. Наконец
я умолк. Я чувствовал,  что  она  наблюдает  за  мной.  Выждал  мгновение  и
посмотрел. Спокойное, задумчивое лицо: ее словно подменили.
   - Алисон, ты мне нравишься.
   - И ты мне, наверное. У тебя красивые губы. Для пижона.
   - Ни разу не был знаком с девушкой из Австралии.
   - Англик ты мой.
   Осталась гореть лишь тусклая лампа,  и  парочки,  доведенные  до  нужного
градуса, как обычно бывает, расположились где придется, в  том  числе  и  на
полу. Выпивон вступил в заключительную стадию. Мегги куда-то пропала.  Чарли
дрых в спальне.  Мы  танцевали,  все  теснее  прижимаясь  друг  к  другу.  Я
поцеловал ее волосы, потом шею; она сжала мне руку и придвинулась еще ближе.
   - Пошли наверх?
   - Ты иди. Я приду через минуту. - Она выскользнула из моих объятий,  и  я
пошел к себе. Через десять минут она появилась. Хитровато улыбаясь, стояла в
дверях, в белом, худенькая, невинная, продажная,  грубая,  нежная,  бывалая,
неопытная.
   Она вошла, я захлопнул дверь, мы  начали  целоваться  -  минуту,  две,  в
полной  темноте,  не   отходя   от   порога.   Послышались   шаги,   двойной
требовательный стук. Алисон зажала мне  рот  ладонью.  Снова  двойной  стук,
снова. Тишина, сердце. Удаляющиеся шаги.
   - Иди ко мне, - сказала она. - Иди, иди.



   4

   Проснулся я поздно. Она еще спала, выставив  голую  коричневую  спину.  Я
приготовил кофе и принес в спальню, где меня встретил прямой холодный взгляд
из-за края покрывала. Я улыбнулся - безрезультатно. Вдруг она отвернулась  и
натянула  покрывало  на  голову.  Усевшись  поближе,  я  принялся   неуклюже
допытываться, в чем дело, но покрывало не поддавалось; наконец  мне  надоели
эти похлопывания и увещевания, и  я  решил  выпить  кофе.  Скоро  она  села,
попросила закурить. И рубаху, какую не жалко. Смотреть на меня она избегала.
Натянула рубашку, сходила в ванную и снова залезла в  постель,  отмахнувшись
от меня движением головы. Я сел в ногах и стал наблюдать, как она пьет кофе.
   - Чем я провинился?
   - Знаешь, сколько мужчин у меня было за эти два месяца?
   - Пятьдесят?
   Она не улыбнулась.
   - Если б пятьдесят, я не мучилась бы с выбором профессии.
   - Хочешь еще кофе?
   - Когда мы вчера познакомились, я уже через полчаса поняла: если  лягу  с
тобой, значит, я точно развратная.
   - Премного благодарен.
   - У тебя такие подходцы...
   - Какие?
   - Как у дефлоратора-маньяка.
   - Детский сад да и только.
   Молчание.
   - Расклеилась я вчера, - сказала она. - Устала. - Окинула меня  взглядом,
покачала головой, закрыла глаза. - Извини. Ты  клевый.  Ты  очень  клевый  в
постели. Только дальше-то что?
   - Меня это как-то не волнует.
   - А меня волнует.
   - Ничего страшного. Лишнее доказательство, что не надо выходить за  этого
типа.
   - Мне двадцать три. А тебе?
   - Двадцать пять.
   - Разве ты не чувствуешь, как в тебе что-то схватывается? И  уже  никогда
не изменится? Я чувствую. До скончания века буду австралийской раззявой.
   - Глупости.
   - Хочешь, скажу, чем Пит сейчас занимается?  Он  мне  все-все  пишет.  "В
прошлую среду я взял отгул, и мы весь день фершпилились".
   - Что-что?
   - Это значит: "Ты тоже спи с кем хочешь". - Она посмотрела в окно. -  Всю
весну мы жили вместе. Знаешь, мы притерлись, днем были как брат и сестра.  -
Косой взгляд сквозь клубы табачного дыма. - Где тебе понять, что это такое -
проснуться рядом с типом, с которым еще вчера утром не была знакома.  Что-то
теряешь. Не то, что обычно теряют девушки. Нет, еще плюс к тому.
   - Или приобретаешь.
   - Господи, да что тут можно приобрести? Может, просветишь?
   - Опыт. Радость.
   - Я говорила, что у тебя красивые губы?
   - Не раз.
   Она затушила сигарету и откинулась назад.
   - Знаешь, почему мне сейчас хотелось зареветь?  Потому  что  я  выйду  за
него. Как только он вернется, я за него выйду. Большего я не  заслуживаю.  -
Она сидела, прислонясь к стене, в рубашке, которая была  ей  велика,  тонкая
женщина-мальчик со  злобным  лицом,  глядя  на  меня,  глядя  на  покрывало,
окутанная безмолвием.
   - Это просто черная полоса у тебя.
   -  Черная  полоса  начинается,  когда  я  сажусь  и  задумываюсь.   Когда
просыпаюсь и вижу, кто я есть.
   - Тысячи девушек скажут тебе то же самое.
   - А я - не тысячи. Я - это я. - Она сняла рубашку через  голову  и  снова
зарылась в постель. - Как хоть тебя зовут-то? Я имею в виду фамилию.
   - Эрфе. Э-Р-Ф-Е.
   - А меня - Келли. Твой папка правда был генерал?
   - Правда был.
   С  несмелой  издевкой  "козырнув",  она  протянула  загорелую   руку.   Я
придвинулся.
   - Думаешь, я шлюха?
   Может, именно тогда, глядя на нее вблизи, я и сделал выбор. И не  сказал,
что просилось на язык: да, шлюха, хуже шлюхи, потому что спекулируешь  своей
шлюховатостыо, лучше б я послушался твою будущую золовку. Будь я чуть дальше
от нее, на том конце комнаты,  чтобы  не  видеть  глаз,  у  меня,  наверное,
хватило бы духу все оборвать.  Но  этот  серый,  упорный,  вечно  доверчивый
взгляд, взыскующий правды, заставил меня солгать.
   - Ты мне нравишься. Очень, честное слово.
   - Залезай, обними меня. Ничего не делай. Только обними.
   Я лег рядом и обнял ее.  А  потом  впервые  в  жизни  занялся  любовью  с
рыдающей женщиной.
   В ту субботу она несколько раз принималась плакать. Около пяти спустилась
к Мегги и вернулась со слезами на глазах. Мегги выгнала  ее  на  все  четыре
стороны. Через полчаса к нам поднялась вторая жилица, Энн, из тех несчастных
женщин, у которых от носа до подбородка абсолютно плоское место. Мегги ушла,
потребовав, чтобы в ее отсутствие Алисон собрала вещи. Пришлось перенести их
наверх. Я поговорил с Энн. К  моему  удивлению,  она  по-своему  -  скупо  и
рассудительно  -  сочувствовала  Алисон;  Мегги  явно  не  желала   замечать
художеств братца.
   Несколько  дней,  опасаясь  Мегги,  которую  почему-то  воспринимала  как
заброшенный, но все еще грозный монумент крепкой  австралийской  добродетели
на гиблом болоте растленной Англии, Алисон  выходила  из  дому  лишь  поздно
вечером.  Я  приносил  продукты,  мы  болтали,  спали,  любили  Друг  друга,
танцевали, готовили еду, когда придется, - сами по себе, выпав  из  времени,
выпав из муторного лондонского пространства, раскинувшегося за окнами.
   Алисон  всегда  оставалась  женщиной;  в  отличие  от  многих  английских
девушек, она ни разу не изменила своему полу. Она не была красивой, а  часто
- даже и симпатичной. Но, соединяясь, ее достоинства  (изящная  мальчишеская
фигурка, безупречный выбор одежды, грациозная походка) как бы возводились  в
степень.  Вот  она  идет  по  тротуару,  останавливается  переходит   улицу,
направляясь к моей машине; впечатление потрясающее. Но когда она  рядом,  на
соседнем сиденье, можно разглядеть в ее чертах некую незаконченность, словно
у балованного ребенка. А совсем вплотную она  просто  обескураживала:  порой
казалась настоящей  уродкой,  но  всего  одно  движение,  гримаска,  поворот
головы, - и уродства как не бывало.
   Перед выходом она накладывала на веки густые тени, и, если они сочетались
с обычным для нее мрачным выражением губ, похоже было, что ее побили; и  чем
дольше вы смотрели на нее, тем больше  вам  хотелось  самому  нанести  удар.
Мужчины оглядывались на нее всюду - на улице, в ресторанах, в  забегаловках;
и она знала, что на нее оглядываются.  Да  и  я  привык  наблюдать,  как  ее
провожают глазами. Она принадлежала к той редкой даже среди красавиц породе,
что от рождения окружена ореолом сексуальности, к тем, чья жизнь  невозможна
вне связи с мужчиной, без мужского внимания. И на  это  клевали  даже  самые
отчаявшиеся.
   Без макияжа понять ее было легче. В ночные часы она менялась, хотя и  тут
ее нельзя было назвать простой и  покорной.  Не  угадаешь,  когда  ей  снова
вздумается натянуть свою многозначительную маску,  усеянную  кровоподтеками.
То страстно отдается, то зевает в самый неподходящий момент. То  с  утра  до
вечера убирает, готовит, гладит, а то три-четыре дня подряд праздно валяется
у  камина,  читая  "Лир",  женские  журналы,  детективы,  Хемингуэя   -   не
одновременно,  а  кусочек  оттуда,  кусочек  отсюда.  Всеми  ее   поступками
руководил единственный резон: "Хочу".
   Однажды принесла дорогую ручку с пером.
   - Примите, мсье.
   - Ты что, с ума сошла?
   - Не бойся. Я ее сперла.
   - Сперла?!
   - Я все краду. А ты не знал?
   - Все?!
   - Не в  лавках,  конечно.  В  универмагах.  Не  могу  удержаться.  Да  не
переживай ты так.
   - Вот еще. - Но я переживал.  Стоял  как  столб  с  ручкой  в  руке.  Она
усмехнулась.
   - Просто хобби.
   - Посмотрим, как  ты  повеселишься,  когда  тебя  засадят  на  полгода  в
Холлоуэй.
   Она наливала себе виски.
   - Твое здоровье. Ненавижу универмаги.  И  буржуев,  но  не  всех,  только
англиков. Одним выстрелом двух зайцев. Да ладно,  расслабься,  выше  нос.  -
Засунула ручку мне в карман. - Вот так. Ты похож на загнанного казуара.
   - Дай-ка виски.
   Взяв бутылку, я вспомнил, что и она "куплена". Посмотрел на Алисон  -  та
кивнула.
   Пока я наливал, она стояла рядом.
   - Николас, знаешь, отчего ты так серьезно относишься ко всяким  пустякам?
Потому  что  ты  к  себе  слишком  серьезно  относишься.   -   Одарив   меня
поддразнивающе-нежной улыбкой, ушла чистить картошку. И я подумал, что,  сам
того не желая, обидел ее; да и себя тоже.
   Однажды во сне она кого-то звала.
   - Кто такой Мишель? - спросил я наутро.
   - Один человек, которого мне нужно забыть.
   Об остальном  она  не  умалчивала:  о  матери,  англичанке  по  рождению,
сдержанной, но деспотичной; об отце, начальнике  станции,  умершем  от  рака
четыре года назад.
   - Вот откуда мой глупый промежуточный выговор.  Всякий  раз,  как  открою
рот, мама и папа начинают  лаяться  в  моей  глотке.  Наверно,  потому  я  и
ненавижу Австралию, и люблю ее, там несчастна, а здесь тоскую по дому. Я  не
порю ерунду?
   Она то и дело спрашивала, не порет ли ерунду.
   - Раз я гостила у родственников  в  Уэльсе.  У  маминого  брата.  Господи
Иисусе. Там и кенгуру бы запросил пощады.
   Правда, во мне ей нравились как раз чисто английские качества. Во  многом
оттого, что я был, как она говорила, "культурный". Пит  "рыпел",  стоило  ей
пойти в музей или  на  концерт.  "Да  неужели  это  интереснее  выпивки?"  -
передразнивала она.
   А как-то сказала:
   - Знаешь, какой Пит клевый! Хоть и скотина. Я  всегда  понимаю,  что  ему
надо, о чем он думает, что имеет в виду. А с тобой  ничего  не  понимаю.  Ты
обижаешься, а я не пойму на что. Радуешься  -  а  я  не  понимаю  чему.  Это
оттого, что ты англичанин. Тебе мои проблемы незнакомы.
   В Австралии она закончила среднюю  школу  и  даже  год  изучала  языки  в
Сиднейском университете. Но тут познакомилась с Питом, и "все  усложнилось".
Она сделала аборт и переехала в Англию.
   - Он заставил тебя сделать аборт?
   Она сидела у меня на коленях.
   - Он так и не узнал.
   - Так и не узнал?!
   - Я не была уверена, его ли это ребенок.
   - Ах, бедняжка.
   - Если его - он был бы против. Если нет - не  вынес  бы.  Так  что  выход
один.
   - А ты разве не...
   - Нет, не хотела. Он бы только помешал. - Но,  смягчившись,  добавила:  -
Хотела, конечно.
   - И до сих пор хочешь?
   Помедлила, дернула плечом.
   - Иногда.
   Я не видел ее лица. Мы сидели молча, согревая друг  друга,  остро  ощущая
соприкосновение наших тел и все, что значил для обоих разговор о ребенке.  В
нашем возрасте не секс страшен - любовь.
   Раз вечером мы посмотрели старый фильм Карне "Набережная туманов". Выходя
из зала, она плакала; когда мы легли, заплакала снова. И почувствовала,  что
я в недоумении.
   - Ты - не я. Ты не так все воспринимаешь.
   - Почему не так?
   - Не так. Ты в любой момент можешь отключиться, и  тебе  будет  казаться,
что все в порядке.
   - Не то чтобы в порядке. Просто терпимо.
   - Там показано то, что я думаю. Что  все  бессмысленно.  Пытаешься  стать
счастливой, а потом раз - и конец. Это потому, что мы не верим  в  загробную
жизнь.
   - Не умеем верить.
   - Когда тебя нет дома, я представляю себе, что ты умер. Каждый день думаю
о смерти. Когда мы вдвоем, ей это поперек горла. Представь, что у тебя  куча
денег, а магазины через час закроются. Волей-неволей приходится хапать. Я не
порю ерунду?
   - Да нет. Ты говоришь о ядерной войне.
   Она курила.
   - Не о войне. О нас с тобой.
   "Бесприютное  сердце"  на  нее  не  действовало;  фальшь   она   отличала
безошибочно.  Ей  казалось,  что   быть   абсолютно   одиноким,   не   иметь
родственников очень неплохо. Как-то, ведя машину, я заговорил о том,  что  у
меня нет близких друзей, и прибег к  своей  любимой  метафоре  -  стеклянная
перегородка между мною и миром, - но она расхохоталась.
   -  Тебе  это  нравится,  -  сказала  она.  -  Ты,  парень,  жалуешься  на
одиночество, а в глубине души считаешь себя лучше всех. - Я злобно молчал, и
она, помедлив дольше, чем нужно, выговорила: - Ты и есть лучше всех.
   - Что не мешает мне оставаться одиноким.
   Она пожала плечами:
   - Женись. Хоть на мне.
   Словно предложила аспирин, чтоб голова не болела. Я не  отрывал  глаз  от
дороги.
   - Ты же выходишь за Пита.
   - Конечно: зачем тебе связываться со шлюхой, да еще и не местной.
   - Я уже устал от намеков на твою провинциальность.
   - Устал - больше не повторится. Твое слово - закон.
   Мы избегали заглядывать в провал будущего. Обменивались  общими  фразами:
вот поселимся в хижине, и я буду писать стихи, или купим  джип  и  пересечем
Австралию. Мы часто шутили:  "Когда  приедем  в  Алис-Спрингс..."  -  и  это
значило "никогда".
   Дни тянулись, перетекали один в другой. Подобного я не испытывал ни разу.
Даже в физическом плане, не говоря  об  остальном.  Днем  я  воспитывал  ее:
ставил произношение, учил хорошим манерам, обтесывал; ночью воспитывала она.
Мы привыкли к этой диалектике, хоть и не могли - наверное, потому,  что  оба
были единственными детьми в семье - понять ее механизм. У каждого  было  то,
чего  не  хватало  другому,  плюс  совместимость   в   постели,   одинаковые
пристрастия, отсутствие комплексов. Она научила  меня  не  только  искусству
любви, но тогда я этого не понимал.
   Вспоминаю нас в зале галереи Тейт. Алисон  слегка  прислонилась  ко  мне,
держит за руку, наслаждаясь  Ренуаром,  как  ребенок  леденцом.  И  я  вдруг
чувствую: мы - одно тело, одна душа;  если  сейчас  она  исчезнет,  от  меня
останется половина. Будь я не столь рассудочен и самодоволен, до меня  дошло
бы, что этот обморочный ужас - любовь. Я же принял его за желание. Отвез  ее
домой и раздел.
   В  другой  раз  мы  встретили  на  Джермин-стрит  моего  университетского
знакомого Билли Уайта, бывшего итонца, члена нашего клуба бунтарей.  Был  он
мил, носа не драл, но, пусть и против желания, всем  существом  источал  дух
высшего сословия, избранного круга, безупречных манер и  тонкого  вкуса.  Он
позвал нас в бар, попробовать первых в этом году колстерских устриц.  Алисон
почти не раскрывала рта, но контраст между ней и сидевшими  вокруг  папиными
дочками был не в ее пользу. Когда Билли разливал  остатки  муската,  она  на
минуточку вышла.
   - Старик, она очень мила.
   - Ох... - Я махнул рукой. - Да брось ты.
   - Симпатична