е слыша звонких криков мальчишек на  улице,  не  слыша  даже
шагов  человека,  поднимающегося  по  лестнице  с  первого   этажа   и
приближающегося к ее двери. Опять смотрела на силуэт, вырисовывавшийся
у правого края картины - изгиб брови, изгиб слепого глаза без  зрачка,
изгиб уха. И неожиданно прозрела. Да, она была  права  и  одновременно
ошибалась - права в том,  что  второй  поверженной  статуи  раньше  не
существовало, ошибалась в своем  предположении  о  том,  что  каменная
голова каким-то непостижимым  образом  материализовалась  на  картине,
пока она читала "Сияющий луч" в студии звукозаписи. Мысль о  том,  что
складки  на  хитоне   женщины   выглядят   по-другому,   -   наверное,
подсознательная  попытка  объяснить   первое   ошибочное   впечатление
созданием некой иллюзии. В конце концов, то, первоначальное объяснение
правдоподобнее, чем то,  что  она  увидела  теперь.  -  Картина  стала
{больше}, - констатировала Рози. Нет, не совсем так.
     Она подняла руки и развела их с  стороны,  измеряя  воздух  перед
висящим на стене полотном и убеждаясь в том факте, что оно по-прежнему
имеет те же размеры, занимая на стене прямоугольник три на  два  фута.
Она увидела ту же самую рамку, которая не стала шире или выше,  так  в
чем же дело?
     "Второй каменной головы просто не было раньше, {вот} в чем  дело,
- подумала она. - Разве что..."
     Рози неожиданно почувствовала головокружение  и  легкую  тошноту.
Она крепко зажмурилась и принялась растирать виски, в которых пыталась
родиться головная боль. Когда она снова открыла глаза и посмотрела  на
картину, рисунок потряс ее, как в первый  раз,  не  отдельными  своими
деталями - разрушенный храм, павшие статуи, мареновый  хитон  женщины,
поднятая левая рука, - но как единое целое, нечто,  призывавшее  ее  и
взывавшее к ней собственным неслышным голосом.
     В картине появились новые детали. Она почти не сомневалась в том,
что это не впечатление, а простой неопровержимый  факт.  В  физическом
смысле картина не стала {больше}, выше или шире, просто  ей  открылись
новые пространства справа и слева... а также вверху и внизу, если быть
точным. Как будто киномеханик только что сообразил, что пользуется  не
той установкой  и  переключился  с  древнего  дряхлого  проектора  для
тридцатипятимиллиметровой  пленки  на  широкоэкранную   "Синераму-70".
Теперь на экране виден не только Клинт Иствуд, но и  ковбои  справа  и
слева от него.
     "Ты очумела, Рози. Картины не растут, как грибы".
     Нет? Тогда как же объяснить второго бога?  Она  наверняка  знала,
что он находился в картине с самого  начала,  но  увидеть  его  смогла
только теперь, потому что...
     - Потому что в картине теперь больше {права}, - пробормотала она.
Глаза ее округлились, хотя посторонний вряд ли принял бы выражение  ее
лица за гримасу страха или удивления. -  И  больше  {лева},  и  больше
{верха}, и больше {ни}...
     За ее спиной прогремел неожиданный скорострельный стук  в  дверь,
настолько быстрый, что отдельные удары, казалось, сталкивались один  с
другим. Рози повернулась  к  двери,  чувствуя,  что  движется  плавно,
словно при замедленной съемке или под водой. Она не заперла дверь.
     Стук повторился. Рози вспомнила автомобиль, который затормозил  у
тротуара под ее окном - небольшая  машина,  из  разряда  тех,  которые
путешествующий в одиночестве мужчина снимет в прокатной  фирме  "Херц"
или "Авис", - и все мысли о картине разлетелись,  как  стая  воробьев,
вспугнутые другой мыслью, зажатой в черные тиски решимости и отчаяния:
все-таки Норман ее разыскал.  На  это  ушло  довольно  много  времени,
больше, чем следовало, но он-таки добился своего.
     В памяти всплыл обрывок  последнего  разговора  с  Анной  -  Анна
спросила, как  она  поступит,  если  Норман  все-таки  объявится.  Она
обещала запереть дверь и позвонить в полицию,  однако  замкнуть  дверь
она забыла, а телефон еще не установила. Последнее вообще смешно,  ибо
в углу жилой зоны есть гнездо телефонной розетки и  оно  подключено  к
городской сети. Сегодня в обеденный  перерыв  она  успела  съездить  в
телефонную  компанию  и  уплатила  первый  взнос.  Обслуживавшая  Рози
женщина дала ей новый телефонный номер на  маленькой  белой  карточке,
которую Рози сунула в  сумочку,  а  потом  промаршировала  к  двери  -
проследовала  прямо  к  двери  мимо   груды   продающихся   телефонных
аппаратов, расставленных на полках.  Подумала,  что  сэкономит  десять
долларов, если купит телефон в торговом центре на Лейквью-молл,  когда
подвернется случай. И теперь из-за того, что пожалела какой-то  вшивый
червонец...
     За дверью стояла тишина, но, опустив взгляд к  щели  под  дверью,
она увидела тень от туфель. Больших черных блестящих туфель.  Конечно,
конечно, ему ведь не обязательно теперь носить полицейскую  форму,  но
он, как и прежде, надевает блестящие черные  туфли.  {Жесткие}  туфли.
Кому-кому, а ей это известно не понаслышке, потому что их отметины  на
животе, ногах, ягодицах появлялись  много  раз  в  течение  всех  лет,
проведенных с Норманом.
     Стук повторился - три короткие серии по три  удара:  {туктуктук},
пауза, {туктуктук}, пауза, {туктуктук}.
     И  снова,  как  в  момент  жуткой  бездыханной  паники  утром   в
стеклянной кабинке студии звукозаписи, разум Рози обратился за помощью
к женщине на картине, - женщине, стоящей на вершине  поросшего  травой
холма,  не  испытывающей  страха  перед  приближающейся   грозой,   не
боящейся,  что  в  руинах  здания  у  подножия  холма  могут   обитать
привидения  или  тролли,  или  бродячие  разбойники,   не   пугающейся
{ничего}. {Она не боится ничего - это видно по распрямленной спине, по
вызывающе поднятой руке, даже (как казалось Рози)  по  округлой  форме
едва заметной левой груди.}
     "Я не она, я {боюсь} - мне так страшно, что я могу обмочиться,  -
но я не позволю тебе,  Норман,  просто  так  прийти  и  забрать  меня,
клянусь перед Господом, я так просто не дамся".
     Секунду или две она лихорадочно восстанавливала в памяти  бросок,
который  показывала  им  Герт  Киншоу,  тот,  в   котором   атакующего
противника  нужно  схватить  за  руки,  а  потом   развернуть   боком.
Бесполезно - всякий раз, когда она  пыталась  представить  завершающий
элемент приема, перед ней возникал  надвигающийся,  заслоняющий  собой
все Норман  с  ухмылкой  обнажающей  зубы  (она  называла  ее  кусачей
улыбкой), который пришел, чтобы поговорить с ней  начистоту.  Здесь  и
сейчас.
     Сумка с продуктами все еще стояла  на  кухонном  столе  рядом  со
стопкой листовок, рекламирующих предстоящий пикник. Она  переложила  в
холодильник  скоропортящиеся  продукты,  однако  несколько  консервных
банок все еще лежали в сумке. Подойдя к кухонному столу на негнущихся,
начисто  лишенных  чувствительности  ногах,  напоминавших   деревянные
протезы, она сунула руку в сумку.
     Раздался новый строенный стук: {туктуктук}.
     - Иду! - крикнула Рози и сама удивилась тому, насколько  спокойно
прозвучал ее голос. Она извлекла из  сумки  самый  крупный  предмет  -
двухфунтовую  жестяную  банку  фруктового  коктейля.   Перехватив   ее
поудобнее, зашагала к двери  на  бесчувственных  деревянных  ногах.  -
Иду-иду, секундочку, сейчас открою.



                                  4


     Пока Рози ходила по магазинам, Норман Дэниелс в  трусах  и  майке
валялся на кровати в отеле "Уайтстоун", курил и смотрел в потолок.
     Он начал курить  точно  так  же,  как  многие  другие  мальчишки,
выуживая сигареты из отцовских пачек  "Пэлл  Мэлла",  стойко  принимая
побои,  когда  заставали  на  месте  преступления,  считая,  что   это
справедливое наказание за статус,  который  приобретаешь,  когда  тебя
видят на пересечении Стейт-стрит и шоссе сорок девять -  ты  стоишь  с
торчащей в уголке рта  сигаретой,  подняв  воротник  куртки,  подпирая
плечом телефонную  будку  между  обрейвилльской  аптекой  и  городским
почтовым отделением, и чувствуешь себя  в  своей  тарелке:  "Спокойно,
крошка, я  парень  что  надо".  И  когда  приятели  проезжают  мимо  в
доживающих последние дни машинах,  откуда  им  знать,  что  ты  стащил
окурок из пепельницы на папашином  письменном  столе  или  что  в  тот
единственный раз, когда ты набрался храбрости, чтобы купить  в  киоске
свою первую {собственную} пачку сигарет, старик Джордж, снисходительно
хмыкнув, прогнал тебя и предложил вернуться после  того,  как  у  тебя
вырастут усы?
     В пятнадцатилетнем  возрасте  курение  считалось  шиком,  {очень}
большим шиком,  и  почему-то  он  думал,  что  оно  в  некоторой  мере
компенсирует отсутствие того, чего он не мог иметь (машины,  например,
хотя бы старого драндулета вроде тех, на коих красуются его сверстники
- заляпанные грунтовкой и в пятнах ржавчины,  с  белым  "пластмассовым
стеклом" на фарах и с подвязанными проволокой  бамперами),  и  к  тому
дню, когда ему исполнилось  шестнадцать,  он  превратился  в  заядлого
курильщика - две пачки в день и натуральный удушающий кашель по утрам.
     Через три года после того, как он женился на Роуз, вся ее семья -
отец, мать, шестнадцатилетний брат - погибли на  том  же  шоссе  сорок
девять. Они возвращались после дня, проведенного на  озере  в  карьере
Фило, когда грузовик со щебнем выехал на встречную полосу  и  раздавил
их, как мух на подоконнике. Оторвавшуюся голову старика Макклендона  с
открытым ртом и пятном вороньего  помета,  залепившим  глаз,  нашли  в
грязной канаве в тридцати ярдах от места столкновения (к тому  времени
Норман уже работал в полиции, а копы любят  пересказывать  друг  другу
такие  подробности).  Дэниелса  смерть  родителей  жены  нисколько  не
опечалила; признаться честно, он даже обрадовался, узнав о  несчастном
случае. Собаке собачья смерть - такая мысль промелькнула в его голове.
Старый кретин Макклендон получил по заслугам. Этому козлу не  сиделось
{на} месте, и он вечно  приставал  {к}  дочке  с  вопросами  о  делах,
которые его совершенно не касались. В конце концов, Роуз уже  не  дочь
Макклендона - по крайней мере в глазах закона;  в  глазах  закона  она
прежде всего жена Нормана Дэниелса.
     Глубоко затянулся сигаретой, выпустил три кольца и  проследил  за
тем, как они друг за дружкой медленно плывут к потолку. За окном гудел
и сигналил поток машин. Он провел в этом городе всего полдня,  но  уже
успел возненавидеть  его.  Слишком  он  велик.  Слишком  много  в  нем
укромных мест. Но это не имеет особого значения. Все встало на  верный
путь, и скоро очень тяжелая и очень прочная каменная  стена  обрушится
на головку Роуз, своевольной дочурки покойного Крейга Макклендона.
     На похоронах Макклендонов - тройных похоронах, собравших едва  ли
не всех способных самостоятельно передвигаться жителей  Обрейвилля,  -
Дэниелс вдруг раскашлялся, да  так,  что  не  мог  остановиться.  Люди
оборачивались, чтобы посмотреть на него, и он готов был выцарапать  им
глаза за взгляды, которыми его  награждали.  С  пунцовой  физиономией,
злой от негодования (и все же не в силах  остановить  приступ  кашля),
Дэниелс оттолкнул рыдающую молодую жену и выскочил  из  церкви,  зажав
рукой рот.
     Он  остановился,  кашляя  поначалу  так  сильно,   что   пришлось
согнуться и опереться руками о колени, чтобы не упасть,  глядя  сквозь
слезы на нескольких человек, вышедших  перекурить  -  троих  мужчин  и
двоих женщин, которые не смогли выдержать  без  никотина  даже  жалкие
тридцать минут погребальной службы, - и неожиданно решил, что  с  него
хватит. Он бросает курить. Пусть даже  приступ  кашля  на  самом  деле
вызван его обычной летней аллергией, черт с ним.  Курение  -  привычка
для идиотов, возможно, самая идиотская привычка на земле,  и  будь  он
проклят, если врач, который засвидетельствует факт его смерти, напишет
в графе "Причина смерти" два слова "Пэлл Мэлл".
     В день, когда он, вернувшись домой, обнаружил исчезновение Роуз -
если придерживаться точной хронологии, то  вечером,  когда  он  увидел
пропажу кредитной карточки и не мог больше опровергать очевидное, - он
направился в магазин 24 у подножия холма и купил первую за одиннадцать
лет пачку сигарет. Вернулся к старой марке, как убийца возвращается на
место преступления. "In hoc signo vinces", - было написано  на  каждой
кроваво-красной пачке, то есть  "С  этим  знаком  ты  победишь",  если
верить отцу, который, насколько Норман помнил, если и  побеждал  жену,
то лишь в многочисленных кухонных стычках.
     От первой затяжки у него закружилась голова, а когда  он  докурил
сигарету - до самого конца,  до  фильтра,  -  ему  казалось,  что  его
стошнит, он потеряет сознание или с ним  случится  сердечный  приступ.
Возможно, все сразу. Однако, пожалуйста, вот он, любуйтесь: все те  же
две пачки в день и все тот же утренний кашель, достающий до самого дна
легких, начинающийся  с  той  минуты,  когда  Норман  выкатывается  из
постели. Как будто он и не бросал курить.
     Ну да ничего страшного, просто он ведет напряженный образ  жизни,
как  любят  выражаться  эти  олухи-психиатры,  а  когда   люди   ведут
напряженный образ жизни, они часто возвращаются к  прежним  привычкам.
Привычки - особенно плохие, вроде курения или пьянства - это  костыли,
говорят люди. Ну так что? Что плохого в  пользовании  костылем,  когда
хромаешь на обе ноги? Как только он разберется с  Роуз  (проследив  за
тем, чтобы в случае неофициального  развода,  так  сказать,  последний
состоялся на его, а не на ее условиях), все костыли будут выброшены на
свалку. В этот раз навсегда.
     Норман повернул голову и посмотрел в окно. Еще не стемнело, но до
вечера совсем недолго. Во  всяком  случае,  достаточно  поздно,  чтобы
отправляться в путь. Он не хочет опаздывать к назначенному  сроку.  Он
раздавил  сигарету  в  переполненной  пепельнице,  стоящей  на  ночном
столике рядом с телефоном, спустил ноги с кровати и начал одеваться.
     Что приятно: никуда торопиться  не  надо,  у  него  поднакопилось
изрядное количество отгулов за работу в  выходные  дни,  и,  когда  он
захотел взять их все сразу, капитан Хардэуэй согласился, не  медля  ни
секунды. Для этого, насколько мог судить Норман, имелось две  причины.
Во-первых,  телевидение  и  газеты  превратили  его  в  героя  месяца;
во-вторых, капитану Хардэуэю он не нравился, тот дважды  направлял  на
него ищеек из отдела внутренних расследований за превышение  служебных
полномочий и применение излишней жесткости, поэтому, без сомнений, был
рад избавиться от него хотя бы на некоторое время.
     - Сегодня, сучка, - пробормотал  Норман,  спускаясь  на  лифте  в
компании собственного отражения в старом усталом  зеркале  на  дальней
стене кабины. - Сегодня вечером, если мне повезет. А я {чувствую}, что
мне повезет.
     У тротуара вытянулась линия такси, но Дэниелс прошел мимо  машин.
Таксисты запоминают поездки, иногда они запоминают лица. Нет,  в  этот
раз он снова сядет на автобус. Городской  автобус.  Он  быстрым  шагом
направился к  остановке,  раздумывая  по  пути,  действительно  ли  он
пребывает в удачливом настроении или ему это  только  кажется.  Норман
решил, что не обманывает себя. Он знал, что до нее рукой подать. Знал,
потому что ему удалось найти дорожку в ее образ мышления.
     Автобус - зеленого цвета, ему нужна зеленая линия - вырулил из-за
угла и подкатил к тому месту, где стоял Норман. Он вошел, заплатил  за
билет, уселся в дальнем конце - слава Богу,  сегодня  не  надо  играть
роль Роуз - и посмотрел в  окно,  где  мелькали,  сменяя  друг  друга,
названия баров, ресторанов, магазинов.  "ДЕЛИКАТЕСЫ".  "ПИВО".  "ПИЦЦА
ЦЕЛИКОМ И ЛОМТИКАМИ". "СТРИПТИЗ-КЛУБ".
     "Тебе здесь не место, Роуз, - подумал он, когда автобус  проезжал
мимо ресторана под названием "Попе Китчей". "Говядина исключительно из
Канзаса" сообщала кроваво-красная неоновая вывеска в витрине.  -  Тебе
здесь не место, но это не  страшно,  потому  что  теперь  здесь  я.  Я
приехал, чтобы увезти тебя  домой.  Во  всяком  случае,  чтобы  увезти
{куда-нибудь}".
     Паутина неоновых вывесок и темнеющий бархат неба  вызвали  в  нем
воспоминания о тех днях, когда жизнь Не представлялась такой  странной
и не вызывала клаустрофобии, как стены комнаты, которые  вдруг  начали
сжиматься, грозя расплющить тебя. Когда загорался неон приходила  пора
веселья - так было почти всегда на протяжении относительно простых лет
его молодости. Ты  находишь  место,  где  неон  горит  ярче  всего,  и
проскальзываешь  внутрь.  Те  дни  давно  миновали,   но   большинство
полицейских - большинство {хороших} полицейских  -  знают,  как  нужно
двигаться после наступления темноты.  Как  проскользнуть  за  неоновую
вывеску,  как  застать  врасплох  уличную  мразь.   Коп,   неспособный
незаметно двигаться в темноте, долго не живет.
     Наблюдая за  тем,  как  проскакивают  в  окне  автобуса  неоновые
рекламы, Норман решил, что Каролина-стрит должна уже находиться где-то
поблизости. Он встал с кресла, подошел к выходу и остановился, держась
за поручень. Когда автобус затормозил и двери с  шипением  раскрылись,
он, не говоря ни  слова,  спустился  по  ступенькам  и  растворился  в
темноте.
     В киоске при отеле он купил схему города, заплатив шесть долларов
пятьдесят  центов,  -  мародерство,  однако  цена   расспросов   может
оказаться  еще  выше.  Почему-то  люди  хорошо  запоминают  тех,   кто
спрашивает у них, как пройти к тому или иному месту;  удивительно,  но
иногда лица сохраняются в памяти даже через пять и более лет. Так  что
лучше за справками ни к кому не обращаться. На тот случай, если что-то
случится.  Скорее  всего,  все  пройдет  без  сучка  и  задоринки,  но
осторожность никогда не бывает излишней.
     В  соответствии   с   картой,   Каролина-стрит   пересекалась   с
Бьюдрай-плейс в четырех кварталах к западу  от  автобусной  остановки.
Непродолжительная приятная прогулка теплым  вечером.  Бьюдрай-плейс  -
это улица, на которой живет еврейчик из "Помощи путешественникам".
     Сунув  руки  в  карманы,  Дэниелс  медленно  шагал  по  тротуару,
по-настоящему наслаждаясь прогулкой. На его лице застыло  скучающее  и
слегка  глуповатое  выражение,  и  никто  из  встречных  прохожих   не
заподозрил  бы,  что  все  его  органы  чувств  напряжены,  как  мышцы
спортсмена перед стартом. Он изучал каждую  проезжавшую  мимо  машину,
каждого пешехода, с  особым  вниманием  выискивая  взглядом  тех,  кто
смотрел бы в  его  сторону.  Тех,  кто  {видел}  бы  его.  Таковых  не
оказалось, и это хорошо.
     Добравшись до дома Тампера - еще одна улыбка фортуны, потому  что
это действительно был отдельный дом, а  не  меблированная  квартира  в
пансионе, - он  дважды  прошел  мимо,  глядя  на  машину,  стоящую  на
подъездной дорожке, и на свет в окне  первого  этажа.  Окно  гостиной.
Жалюзи подняты, но шторы задернуты. Через них он видел неясное цветное
пятно работающего телевизора. Тампер  не  спит,  Тампер  дома,  Тампер
смотрит  телевизор  и,  наверное,  хрумкает   морковку,   прежде   чем
отправиться к автовокзалу, где он постарается  помочь  еще  одной  или
двум женщинам, слишком глупым для того, чтобы заслуживать помощи.  Или
слишком плохим.
     Кольца на руке Тампера он  не  заметил,  и  по  виду  тот  вообще
напоминал голубого, но лучше перестраховаться, нежели потом  сожалеть.
Норман уверенно поднялся по подъездной дорожке  и  заглянул  в  "форд"
четырех-или пятилетней давности, пытаясь увидеть в  салоне  автомобиля
признаки того, что его владелец живет не один. Он не обнаружил ничего,
что внушало бы подозрения.
     Довольный, Норман поднял голову и оглядел тихую улицу. Никого.
     "У тебя нет маски,  -  подумал  он"-  Норман,  у  тебя  нет  даже
нейлонового чулка, чтобы натянуть на  лицо;  ты  не  побеспокоился  об
этом".
     Да.
     "Ты забыл об этом, верно?" Да нет,.. не забыл. Просто он подумал,
что завтра, когда взойдет солнце, в мире стане