становился  почти   до
нормального.
     Рози начала было натягивать джинсы и футболку,  затем  вспомнила,
что Робби Леффертс пригласил ее на ленч, и переоделась в  новую  юбку.
Потом уселась перед зеркалом, чтобы заплести  волосы  в  косу.  Работа
продвигалась медленно, потому что болели и спина,  и  руки,  и  плечи.
Горячая вода улучшила положение, но не исправила его окончательно.
     "Да, для своего возраста это был  довольно  крупный  ребенок",  -
подумала она мимоходом, настолько увлеченная процессом придания  своим
волосам правильной формы, что ее мозг не  отреагировал  на  мысль.  Но
потом, когда уже приближалась к концу, глянула  в  зеркало  и  увидела
нечто, от чего ее глаза мгновенно округлились.  Все  остальные  мелкие
несоответствия утра мгновенно улетучились из сознания.
     - О Боже! - произнесла она слабым сдавленным голосом. Поднявшись,
пересекла комнату, с трудом переставляя бесчувственные,  как  протезы,
ноги.
     Во многих отношениях изображение на полотне оставалось таким  же.
Светловолосая женщина с  косой,  свисающей  вдоль  спины,  по-прежнему
стояла  на  вершине  холма,  но  теперь   ее   поднятая   левая   рука
действительно заслоняла глаза от солнца,  потому  что  нависавшие  над
холмом грозовые тучи исчезли. Небо  над  головой  женщины  в  коротком
одеянии приобрело выцветший голубоватый оттенок,  как  после  дождя  в
душный июльский день. Вверху кружило несколько  темных  птиц,  которых
раньше не было, но Рози не обратила на них внимания.
     "Небо голубое, потому что ливень закончился, - решила она.  -  Он
прошел, пока я находилось... ну... пока я находилась в другом месте".
     Все ее воспоминания о том -  другом  -  месте  сводились  к  двум
ощущениям: там было темно и страшно. Этого оказалось  достаточно;  она
не {желала} вспоминать еще что-то и подумала, что, наверное, ей совсем
не хочется делать для картины новую раму. Она поняла, что  передумала,
что завтра не станет показывать картину Биллу, даже  не  обмолвится  о
ней ни единым словом.  Будет  плохо,  если  он  заметит,  что  мрачное
предгрозовое небо превратилось в подсвеченный ленивыми  лучами  солнца
голубой небосклон, да, но  еще  хуже,  если  он  совсем  не  обнаружит
перемен. Тогда останется только одно объяснение: она сошла с ума.
     "И вообще, я теперь совсем не уверена, что мне нужна эта картина.
Она  меня  пугает.  Хочешь  услышать  веселенькое  предположение?  Мне
кажется, в ней живут привидения".
     Рози подняла холст без рамы, неловко держа его за края ладонями и
не давая сознательной части разума пробиться к мысли,
     {(осторожнее, Рози, не упади в нее)}
     заставившей ее  обращаться  с  картиной  с  такой  осторожностью.
Справа от выходящей в коридор двери располагался небольшой  встроенный
шкаф, пустой до сих пор, если не считать  пары  туфель  без  каблуков,
которые были на ней, когда  убежала  от  Нормана,  и  нового  дешевого
синтетического  свитера.  Чтобы  открыть  дверь  шкафа,  ей   пришлось
опустить картину на пол (разумеется, она запросто могла бы  зажать  ее
под мышкой, освободив другую  руку,  но  почему-то  ей  не  захотелось
прижимать картину к себе). Открыв дверцу  шкафа,  Рози  снова  подняла
картину и какое-то время смотрела на нее не мигая. Солнце.  Эта  новая
деталь, которой прежде не было... И большие черные птицы  в  небе  над
храмом, их тоже, {вероятно}, не было, но не произошли ли в картине еще
какие-то изменения? Ей  казалось,  что  произошли,  и  она  неожиданно
подумала, что не может обнаружить их,  потому  что  дело  не  в  новых
деталях, а в исчезновении старых. Чего-то не хватало. Чего-то...
     "Я не хочу знать, - торопливо сказала она себе. - Я  даже  думать
об этом не желаю, честное слово".
     Честное слово. И все же она испытывала сожаление  от  собственных
мыслей, от своего изменившегося отношения к картине. Рози уже привыкла
считать ее чем-то вроде талисмана, приносящего удачу. И в  одном  была
абсолютно уверен": именно мысли о Мареновой Розе,  бесстрашно  стоящей
на вершине холма, помогли превозмочь себя  в  первый  день  записи  на
студии, когда она умирала от охватившей паники. Поэтому Рози не хотела
испытывать неприятные чувства к картине, и тем более бояться  ее...  и
все же боялась. В конце концов, изменение погоды на старых, написанных
маслом  полотнах  -  далеко  не  заурядное   явление,   а   количество
изображенных  на  них  предметов  не  должно  ни   увеличиваться,   ни
уменьшаться, как происходит на киноэкране, когда  кто-то  из  зрителей
заслоняет луч проекционного аппарата. Она не представляла, как в конце
концов поступит с картиной, но знала, что остаток сегодняшнего  дня  и
уик-энд та проведет в заточении: в шкафу в компании со старыми туфлями
и новым свитером.
     Рози сунула картину в шкаф, прислонив к  стене  (подавив  желание
повернуть картину так, чтобы та {смотрела} в стену), и закрыла дверцу.
Покончив с этим неприятным делом, натянула свою единственную приличную
блузку, подхватила сумочку и вышла из комнаты. Шагая по  длинному,  не
очень чистому коридору, ведущему  к  лестнице,  Рози  услышала  шепот,
поднявшийся с самого дна сознания: "{Я  плачу}".  Она  остановилась  у
лестничной площадки - ее охватила такая сильная  дрожь,  что  едва  не
выронила сумочку, и на мгновение правую ногу пронзила боль  от  колена
до ягодицы, словно мышцу свело судорогой. Затем ощущение прошло, и она
быстро спустилась на первый этаж.
     "Я не хочу об этом думать, - говорила  себе,  шагая  по  улице  к
автобусной остановке. - А если не хочу,  то  мне  и  не  надо  думать,
совершенно определенно не желаю этого. Лучше буду думать  о  Билле.  О
Билле с его мотоциклом".



                                  12


     Размышляя о Билле, добралась до работы и  сразу  же  окунулась  в
мрачный мир книги  "Убей  все  мои  завтра",  а  во  время  обеденного
перерыва времени вспомнить о женщине на картине не было вовсе.  Мистер
Леффертс привез ее в крошечный итальянский ресторанчик  под  названием
"Делла Феммина",  самый  уютный  из  всех  ресторанов,  в  которых  ей
довелось побывать, и, пока она ела дыню, предложил, выражаясь  его  же
языком,  "более  солидное  деловое  соглашение".  В   соответствии   с
контрактом  она  будет  получать  восемьсот  долларов  в   неделю   на
протяжении двадцати недель или до завершения  работы  над  двенадцатью
книгами, в зависимости от того, что закончится  раньше.  Не  тысячу  в
неделю,  которой,  по  мнению  Роды,  она  заслуживает,  однако  Робби
пообещал познакомить ее с агентом, через которого Рози сможет наладить
контакты с любыми радиостанциями и студиями звукозаписи, какими только
пожелает.
     - Вы  можете  заработать  до  конца  года  двадцать  две   тысячи
долларов,  Рози.  Даже  больше,   если   захотите...   но   стоит   ли
перенапрягаться?
     Она попросила дать ей уик-энд на размышления. Мистер Леффертс  не
удивился и не  возражал.  Перед  тем,  как  оставить  ее  в  вестибюле
Корн-билдинга (Рода и Курт сидели рядышком на  стульях  неподалеку  от
лифта, перешептываясь, как пара заговорщиков), он протянул  руку.  Она
ответила тем же жестом, ожидая рукопожатия. Вместо этого Робби взял ее
руку в обе свои и поцеловал в поклоне.  От  его  поступка  -  никто  и
никогда еще не целовал ей руку, хотя она часто видела подобную сцену в
фильмах, - по спине пробежали мурашки.
     Только позже, сидя в стеклянной будке и наблюдая за тем, как Курт
в соседней комнате ставит на магнитофон новую бобину  с  пленкой,  она
мысленно вернулась мыслью к картине, надежно
     {(Ты так думаешь, Роза? Ты уверена?)}
     спрятанной в шкафу.  Внезапно  ее  осенило,  в  чем  состояла  та
перемена, которую никак не могла понять  утром.  Она  знала,  чего  не
хватало на картине: браслета. Раньше чуть выше локтя  на  правой  руке
женщины в мареновом хитоне красовался золотой браслет.  Сегодня  утром
ее рука была голой от запястья до изящного плеча.



                                  13


     В тот  вечер,  вернувшись  в  свою  комнату  после  работы,  Рози
опустилась на колени и заглянула под кровать. Золотой браслет оказался
у самой стены; он стоял на ребре и тускло поблескивал в темноте.  Рози
подумалось, что он похож на  обручальное  кольцо  великанши.  Рядом  с
браслетом обнаружился еще один предмет - небольшой сложенный квадратик
васильковой  ткани.  Похоже,  она  напала  на  след  сгинувшей  ночной
рубашки, Через тонкую ткань проступали красновато-пурпурные пятна. Они
смахивали на кровь, но Рози знала, что это  {не}  кровь;  через  ткань
просочился сок плодов, которые лучше не пробовать на вкус. Пятна точно
такого же цвета она отмывала утром в ванной.
     Браслет оказался очень тяжелым - весил по меньшей мере фунт, а то
и все два. Если он целиком сделан из того металла, на  который  похож,
то какова может быть его цена? Двенадцать тысяч долларов?  Пятнадцать?
Очень даже неплохо, особенно если учесть, что появился он из  картины,
которую выменяла в ломбарде на почти ничего не стоящую бижутерию.  Тем
не менее, ей не понравилось прикосновение браслета, и она положила его
на прикроватную тумбочку рядом с ночной лампой.
     Держа  маленький  квадрат  из  васильковой  ткани  в  руке,   она
некоторое время сидела, как подросток, на полу, поджав под себя ноги и
оперевшись спиной о кровать, затем осторожно отвернула краешек  ткани.
Рози увидела три зернышка, три маленьких зернышка, и пока смотрела  на
них с безнадежной тоской и беспричинным ужасом, в  сознании  чугунными
колоколами снова прозвучали два безжалостных слова "{Я плачу}".



                             VII. ПИКНИК


                                  1


     Норман занимался блеснением, пытаясь подцепить ее на крючок.
     В  четверг  поздно  вечером  он  лег  в  гостиничную  постель   и
провалялся без сна до тех пор, пока в кромешную тьму ночи не  вонзился
острый, как нож,  утренний  свет.  Он  выключил  электричество  везде,
оставив лишь флюоресцентную лампу над зеркалом в  ванной  комнате;  от
нее  по  номеру  распространялся  рассеянный  свет,  который  ему  так
нравился. Это напоминало уличные фонари  в  густом  тумане.  Он  лежал
почти в той же позе, что и Рози в четверг вечером,  только  сунул  под
подушку одну руку, а не обе. Другая была нужна, чтобы держать сигарету
и подносить к губам  бутылку  виски,  стоявшую  на  полу  у  изголовья
кровати.
     "Где ты, Роуз? - спросил он жену, которая на время покинула  этот
мир. - Где, и откуда набралась наглости,  чтобы  сбежать  от  меня,  -
такая серая перепуганная мышка, как ты?"
     Больше всего Нормана занимал ответ на второй  вопрос  -  как  она
осмелилась? Первый не особенно важен, во всяком случае в  практическом
смысле, ибо знал, где сможет  найти  ее  в  субботу.  Льву  совсем  не
обязательно затруднять себя,  рыская  по  лугам,  где  пасутся  зебры;
достаточно затаиться у ручья, к которому они приходят на водопой. Пока
что неплохо, но... черт бы ее побрал, {как} она осмелилась сбежать  от
него? Даже если после финального разговора с ней ему отрезан  обратный
путь в привычную жизнь, он все равно добьется от нее ответа. Как долго
она планировала побег? Стал ли он случайностью? Отклонением  сознания,
рожденным из короткого импульсивного порыва? Кто помог ей (за вычетом,
разумеется, почившего в бозе  Питера  Слоуика  и  кавалькады  шлюх  на
Дарэм-авеню)? Чем она занималась с того момента, когда нога ее ступила
на  брусчатку  этого  милого  славного   городка,   раскинувшегося   у
прелестного  озера?  Работала  официанткой   в   какой-нибудь   вшивой
забегаловке? Вытряхивала пыль и вонь из простыней в  клоповнике  вроде
этого? Вряд ли. Слишком ленива  для  физической  работы  -  достаточно
вспомнить царивший в их доме беспорядок, а для  другой  работы  у  нее
просто нет ни умения, ни навыков.  Для  тех,  кто  прячет  титьки  под
бюстгальтером, остается только одна дорожка.  Значит,  сейчас  торгует
собой на каком-нибудь воняющем мочой перекрестке. Ну конечно,  где  же
еще? Бог видит, даже в проститутки она не годится, трахаться с ней так
же приятно, как со скамейкой в парке, но иногда мужчины готовы платить
за бабу, несмотря на то, что она только и умеет, что подставлять  свою
дыру и пускать слюни после того, как рандеву окончено. Так  что  можно
не сомневаться, она где-то там,  зарабатывает  на  жизнь  единственным
доступным способом.
     Впрочем, он и это выяснит. Расспросит обо всем. А  когда  получит
все до  единого  ответы,  все  ответы,  которые  когда-либо  стремился
получить от шлюх вроде Роуз, то захлестнет ремень на шее, чтобы она не
смогла кричать, и начнет кусать... кусать... кусать... Рот  и  челюсти
все еще болели после того, что он сделал с  Тампером,  -  удивительным
городским еврейчиком, ну да это его не остановит, даже не  поколеблет.
На дне дорожной сумки осталось три упаковки  перкодана,  и  он  примет
несколько таблеток, прежде чем приняться за свою заблудшую овечку, его
маленькую милую бродячую Роуз. Что  касается  последствий,  когда  все
закончится, когда перкодан перестанет действовать...
     Но дальнейшего он не представлял, да  и  не  {хотел}  знать,  что
будет потом. Его не покидало  предчувствие,  что  "потом"  просто  {не
будет}, что впереди ждет один только мрак. Но и это не страшно. Может,
большая порция кромешной тьмы - лучшее из того, что могут посоветовать
доктора.
     Он лежал на  постели,  пил  лучшее  в  мире  виски,  сжигал  одну
сигарету  за  другой,  наблюдая,  как  дым   поднимается   к   потолку
шелковистыми клубами и окрашивается в голубой цвет, попадая в  полоску
мягкого белого  света  из  ванной  комнаты,  и  занимался  блеснением,
пытаясь поймать ее на крючок. Он раз за разом  забрасывал  блесну,  но
крючок не цеплял ничего, кроме  пустой  воды.  Абсолютно  {ничего},  и
бесплодность всех попыток сводила с  ума.  Словно  его  жену  похитили
космические пришельцы, как будто она скрылась от него в  дебрях  иного
мира. В какой-то момент он, к тому времени изрядно опьяневший, положил
на ладонь горящую сигарету и сжал пальцы  в  кулак,  представляя,  что
сдавливает {ее} руку, а не свою, воображая, что огонек прожигает  {ее}
ладонь. И когда боль от  ожога  впилась  в  кожу,  когда  строки  дыма
выползли между пальцев, прошептал:
     - Где ты, Роуз? Где ты от меня прячешься, проклятая воровка?
     Вскоре  после  этого  Норман  провалился  в  сон.  Проснувшись  в
пятницу,   чувствовал   себя   совершенно   не   отдохнувшим;   голова
раскалывалась от похмелья, к тому же испытывал непонятный  страх.  Всю
ночь его преследовали странные сны. В  них  он  не  спал,  а  лежал  с
открытыми глазами на той же самой постели в номере отеля  "Уайтстоун",
и мягкий свет из ванной  по-прежнему  безуспешно  пытался  бороться  с
густой темнотой в прокуренной комнате, и сигаретный  дым  все  так  же
плавал над ним сизовато-голубыми слоями. Только во  сне  представились
картинки, точно на киноэкране за стеной густого дыма. В дыму он  видел
Роуз.
     "Ах, вот ты где?" - подумал он, наблюдая за тем, как она идет  по
тропинке через  полный  мертвых  растений  огород  под  свирепствующим
ливнем. По непонятной причине она была голой, и  он  ощутил  внезапный
прилив  похоти.  Вот  уже  лет  восемь  ничего,  кроме   усталости   и
отвращения, при виде  ее  наготы  он  не  чувствовал,  но  теперь  она
выглядела совершенно по-иному. И очень привлекательно,  если  говорить
откровенно.
     "Похоже, сбросила вес, - решил он во сне, - но дело не в  этом...
во всяком случае, не только в этом. Может, дело в  походке,  в  манере
двигаться? Что за черт?"
     Затем до него дошло: она выглядела так, словно с головой  ушла  в
акт грубого, ненасытного совокупления и отнюдь не собиралась его скоро
заканчивать. Даже если бы у него возникли хоть  крошечные  сомнения  в
правильности собственной оценки, -  если  бы  спросил  мысленно:  "Что
такое, Роуз? Ты, наверное, разыгрываешь меня!" - одного взгляда на  ее
волосы хватило бы, чтобы полностью развеять сомнения. Она  перекрасила
их в шлюховатый желтый цвет, словно вообразила себя  Шарон  Стоун  или
Мадонной.
     Норман увидел, как его "дымная" Роуз вышла  из  странной  мертвой
рощи и приблизилась к ручью  с  такой  темной  водой,  что  напоминала
чернила. Перешла  ручей  по  камням,  расставив  руки  в  стороны  для
равновесия, и он заметил, что в одной руке она сжимает какой-то мокрый
комок. Норману показалось, что эта тряпка похожа на ночную рубашку,  и
он подумал: "Какого черта ты не наденешь ее, дура набитая? Или  ждешь,
что твой приятель вдруг появится, чтобы пощекотать тебе вагину?  Хотел
бы я увидеть это зрелище. Очень хотел бы. Учти, если я застигну тебя в
компании какого-нибудь сопляка, то когда  копы  найдут  его  труп,  из
задницы рождественской свечкой будет торчать его же член".
     Однако никто не появился - по крайней мере, во сне. Роуз над  его
постелью - призрачная Роуз - прошла по тропинке  через  рощу,  деревья
казались мертвыми, как... гм, как Питер Слоуик.  В  конце  концов  она
достигла поляны, в центре которой стояло, похоже,  живое  дерево.  Она
опустилась на колени, собрала горсть семян и завернула  их  в  тряпку,
смахивавшую на еще один кусок ночной рубашки. Затем встала, подошла  к
непонятному строению, похожему на вход в метро, где начиналась ведущая
неизвестно куда лестница  (в  сновидениях  невозможно  угадать,  какая
новая глупость  последует  за  предыдущей),  и  скрылась  под  землей.
Ожидая, пока она вернется, вдруг почувствовал  чье-то  присутствие  за
спиной - холодное и леденящее, как поток воздуха  из  открытой  дверцы
морозильной камеры. За годы работы в  полиции  ему  приходилось  иметь
дело  с  весьма  одиозными  личностями  -  из  всех,  с  кем  довелось
столкнуться им с Харли Биссингтоном, самыми страшными были  наркоманы,
пристрастившиеся к РСР, - и через некоторое  время  у  него  развилось
некое "шестое чувство", позволявшее безошибочно уловить {их} близость.
Такое же ощущение охватило его и сейчас. Кто-то находился  у  него  за
спиной, и он ни на мгновение не  усомнился  в  том,  что  этот  кто-то
чрезвычайно опасен.
     - Я {плачу}, - прошептал женский  голос.  Прозвучал  он  мягко  и
чувственно, и тем не менее  по  коже  пробежали  мурашки.  Голос  даже
отдаленно не напоминал голос разумного существа.
     "Заткни пасть, сучка, - ответил во сне Норман. - Платишь?  Только
попробуй, изуродую тебя так, что не узнаешь себя в зеркале!"
     Она закричала - крик, казалось, проник  прямиком  в  мозг,  минуя
уши, и он почувствовал, что она бросилась к нему с вытянутыми  руками,
Норман сделал глубокий вдох  и  дунул  вверх,  разгоняя  дым.  Женщина
исчезла. Затем явственно пришло почти физическою облегчение. Некоторое
время после этого не было ничего, кроме темноты, в которой  он  плавал
мирно и спокойно, недостижимый для страхов и страстей, одолевавших его
в минуты бодрствования.
     В пятницу утром проснулся в десять минут одиннадцатого и  перевел
взгляд с часов  на  потолок  гостиничного  номера,  ожидая  увидеть  в
расплывающихся клубах  табачного  дыма  движущиеся  фантомные  фигуры.
Ничего, разумеется, не увидел - ни  фантомных,  ни  каких-либо  других
фигур. И дыма, собственно, тоже -  лишь  сохранившийся  смрад  сигарет
"Пэлл Мэлл", in hoc signo vinces.  В  номере  не  было  никого,  кроме
инспектора Нормана Дэниелса, лежащего на влажной от пота  постели,  от
которой разило табаком и пролитым виски. Налет в полости рта был таким
мерзким, словно весь вчерашний вечер он сосал только что начищенный до
блеска старый ботинок из цветной дубленой  кожи,  левую  ладонь  пекло
немилосердно. Взглянув на руку, он увидел блестящий  волдырь  в  самом
центре ладони.  Долго  смотрел  на  него,  пока  за  окном  на  узком,
загаженном  подоконнике  ворковали,  толкаясь  и   изредка   взмахивая
крыльями, голуби. Наконец в сознании всп