ссматривать себя.  Он  почувствовал,
что на него снизошло спокойствие. Будь что будет. Все  в  руках  этого
коверного клоуна.
     - Ладно, как скажете, -  произнес  наконец  парикмахер  мягким  и
обезоруживающим тоном. Норман расслабил правую руку, которая сжимала в
кармане электрошокер. Парикмахер положил свой журнал на полку рядом  с
набором лосьонов и одеколонов (там же стояла медная табличка с именем:
СЭМЮЭЛ ЛОУ), поднялся с кресла и стряхнул пластиковый фартук. - Хочешь
быть Майком? Тогда садись.
     Через двадцать  минут  Норман  в  задумчивости  разглядывал  свое
отражение в зеркале. Сэмюэл Лоу стоял рядом с креслом  и  наблюдал  за
его взглядом. На лице парикмахера застыла бесстрастная  маска,  из-под
которой проглядывало некоторое любопытство. Он производил  впечатление
человека, увидевшего нечто давно знакомое с совершенно  иной  стороны.
Чуть раньше в парикмахерской появились два  новых  клиента.  Они  тоже
смотрели на Нормана с одинаковым выражением нескрываемого одобрения на
лицах.
     - А он ничего,  -  заметил  один  из  новых.  Он  говорил  слегка
удивленным тоном, ни к кому не обращаясь.
     Норман никак не мог свыкнуться с тем фактом,  что  в  зеркале  на
него смотрел не другой человек, а он сам. Он подмигнул,  и  человек  в
зеркале ответил тем же, улыбнулся,  и  тот  улыбнулся  вместе  с  ним;
наклонил голову, и его двойник  сделал  то  же  самое.  Но  ничего  не
помогало. Раньше у него был лоб полицейского;  у  человека  в  зеркале
оказался   лоб   профессора   математики,   высоченный,   уходящий   в
стратосферу. Он не мог  привыкнуть  к  гладким,  почему-то  казавшимся
чувственными изгибам обритого наголо черепа. А белизна? Раньше  Норман
считал, что кожа его почти не загорает, однако по сравнению с  бледным
черепом лицо  казалось  темным,  как  физиономия  пляжного  спасателя.
Голова его производила странное впечатление  хрупкости,  она  казалась
слишком уязвимой и неуловимо совершенной, чтобы  принадлежать  такому,
как он. Чтобы вообще принадлежать человеку, в особенности мужчине. Она
напоминала изделие из делфтского фаянса.
     - Знаете, а у вас хорошая голова, - проговорил Лоу. Он произносил
слова осторожно, с опаской, но Норману не показалось,  что  чернокожий
парикмахер хочет польстить  ему,  и  это  хорошо,  потому  что  Норман
пребывал не в  том  настроении,  чтобы  позволить  какому-то  придурку
пускать себе пыль в глаза. Или дым в задницу.  -  Смотритесь  неплохо.
Выглядите {моложе}. Что скажешь, Дейл?
     - Неплохо, неплохо, - закивал второй  посетитель.  -  Очень  даже
неплохо, сэр.
     - Сколько я должен? - спросил Норман Сэмюэла Лоу.
     Он попытался отвернуться от  зеркала,  но  с  тревогой  и  легким
испугом обнаружил, что взгляд его  настойчиво  стремится  вернуться  к
нему, словно желая проверить, как выглядит  бритый  затылок.  Ощущение
отчужденности от человека в зеркале охватило его сильнее, чем  прежде.
Нет, это не {его} отражение в зеркале. Человек с высоким лбом ученого,
поднимающимся над густыми черными бровями - как он может быть им? Нет,
это каком-то другой, незнакомый  человек,  некий  фантастический  Лекс
Лютор,  появившийся,  чтобы  напакостить  в  метрополисе,  и  все  его
поступки с настоящего момента не имеют значения. С настоящего  момента
ничто не имеет значения. Кроме поимки Роуз,  конечно.  И  разговора  с
ней. Разговора начистоту.
     Лоу снова окинул его оценивающим взглядом, прервав  его  лишь  на
мгновение, чтобы  посмотреть  на  двух  других  чернокожих,  и  Норман
неожиданно понял, что тот проверяет, способны ли  двое  других  помочь
ему в случае необходимость, если большой белый клиент - большой  белый
{лысый} клиент - откажется платить.
     - Извини, друг, - произнес  он,  пытаясь  придать  своему  голосу
мягкие успокоительные интонации. - Ты  что-то  говорил?  Я  задумался.
Извини.
     - Я сказал, тридцатка меня бы устроила. А вас?
     Норман достал из левого переднего кармана сложенную  вдвое  пачку
банкнот, выудил из нее две двадцатки и протянул парикмахеру.
     - Меня устроило бы сорок, если  не  возражаешь,  -  сазал  он.  -
Возьми деньги вместе с моими извинениями. Ты молодец. Отличная работа.
Просто неделя выдалась сволочная, вот и все.
     "Знал бы хоть половину из того, что известно мне", - подумал он.
     Сэмюэл заметно расслабился, принимая деньги.
     - Никаких проблем, приятель. И я не шутил - у  вас  действительно
красивая голова. Конечно, вы не Майкл, но другого Майкла просто нет.
     - Кроме самого Майкла, - добавил посетитель по имени  Дейл.  Трое
чернокожих мужчин  дружно  рассмеялись,  кивая  друг  другу.  Хотя  он
запросто прикончил бы всех троих, не напрягаясь, Норман  присоединился
к ним. Новые  клиенты,  вошедшие  в  парикмахерскую,  слегка  изменили
ситуацию. Настала пора проявить некоторую осторожность.
     Трое  подростков,  тоже   чернокожих,   прислонились   к   забору
неподалеку от "темно", но ничего с машиной не сделали, видимо сочтя ее
не стоящей внимания. Они  с  интересом  посмотрели  на  бледный  череп
Нормана,  переглянулись   и   закатили   глаза.   Им   было   лет   по
четырнадцать-пятнадцать,  и  впереди  их  ждала  полная  неприятностей
жизнь. Тот, который в середине, начал было  говорить:  "Ты  на  {меня}
смотришь?", как Роберт Де Ниро в "Таксисте". Норман почувствовал это и
уставился на него - только на {него},  не  обращая  внимания  на  двух
других, попросту не замечая их. Тот, что в  середине,  счел  фразу  из
репертуара Де Ниро еще не отрепетированной до конца и смолчал.
     Норман сел в чисто вымытую украденную машину и уехал. Через шесть
кварталов  по  пути  к  центру  города  он  остановился   у   магазина
подержанной  одежды,  который  назывался  "Попробуй  снова,  Сэм".  По
магазину  бесцельно  слонялось  несколько  посетителей,  и   все   они
поглядели на него, но он не возражал. Норман  ничего  не  имел  против
того,  чтобы  на  него  смотрели,  в  особенности,  если  их  внимание
привлекает его бритый наголо череп. Если эти придурки пялятся  на  его
блестящую макушку, ни один из  них  не  вспомнит,  как  выглядит  лицо
Нормана, через пять минут после того, как тот выйдет из магазина.
     Норман разыскал  мотоциклетную  куртку,  блестящую  от  множества
заклепок, змеек и цепочек и скрипящую  каждой  складкой  при  малейшем
движении. Он снял ее с вешалки. Продавец раскрыл рот, чтобы  запросить
за куртку  двести  пятьдесят  долларов,  посмотрел  в  бешеные  глаза,
глядящие на него  из-под  невообразимо  белой  пустыни  свежевыбритого
черепа, и сообщил покупателю, что она стоит сто  восемьдесят  долларов
плюс налог. Продавец сбросил бы еще десятку  или  двадцатку,  если  бы
Норман начал торговаться, но тот заплатил сразу. Он  устал,  в  висках
возникла тупая пульсирующая боль, ему хотелось  вернуться  в  отель  и
улечься спать. Он мечтал проспать  до  самого  завтрашнего  утра.  Ему
нужно хорошенько отдохнуть, потому что завтра будет не до отдыха.
     По пути в  "Уайтстоун"  он  сделал  еще  две  остановки.  Сначала
притормозил у магазина, торгующего  товарами  для  инвалидов.  Там  он
приобрел подержанную механическую инвалидную коляску,  помещающуюся  в
сложенном  виде  в  багажник  "темпо".  Затем  отправился  в   Женский
культурный центр и музей. Там заплатил шесть долларов за вход,  однако
не задержался ни у экспонатов, ни в аудитории,  где  шла  дискуссия  о
проблемах естественного деторождения. Он совершил короткую экскурсию в
сувенирный киоск и тут же покинул культурный центр.
     Вернувшись в "Уайтстоун", он прямиком направился в свой номер, не
расспрашивая никого о блондинке с соблазнительной попкой. В теперешнем
своем состоянии Норман не  рискнул  бы  заговорить  даже  с  продавцом
содовой. Свежеобритый череп гудел, как наковальня, по  которой  стучат
молотом, глаза едва не вылезали из  орбит,  зубы  будто  крошились  от
боли, челюсти свело  судорогой.  Хуже  всего,  что  его  мозг  теперь,
казалось, плыл над ним, как огромный воздушный шар на параде  в  честь
Дня Благодарения, у него создалось такое впечатление,  словно  мозг  и
тело связаны тончайшей нитью,  которая  способна  оборваться  в  любой
момент. Ему нужно лечь. Отдохнуть. Выспаться. Может, после этого  мозг
вернется на положенное место.  Что  касается  блондинки,  лучше  всего
относиться к ней как к козырному тузу в  рукаве,  чему-то,  что  можно
использовать только в крайнем случае - "При пожаре разбить стекло".
     В пятницу Норман лег в постель в четыре  часа  дня.  Пульсация  в
висках  уже  давным-давно  даже  отдаленно  не  напоминала  похмельный
синдром;  она  превратилась  в  головную  боль,  которую  он   называл
"фирменной". Приступы  ее  нередко  возникали  в  периоды  Запряженной
работы, а  с  тех  пор,  как  Роуз  покинула  его,  а  дело  с  бандой
завертелось с необычайной  быстротой,  два  приступа  в  неделю  стали
совершенно рядовым явлением. Норман лежал на  постели,  уставившись  в
потолок, наблюдая  забавные  дрожащие  зигзагообразные  узоры,  вокруг
видимых им предметов; из глаз и носа текло. Боль была  такой  сильной,
что ему казалось, будто в самом центре головы возник ужасный  зародыш,
старающийся появиться на свет; боль достигла того уровня, когда ему не
оставалось ничего иного, кроме как принять  горизонтальное  положение,
напрячь всю свою выдержку и ждать, ждать, ждать, пока не утихнет сама,
а сделать это можно только одним способом - переживая каждую секунду в
отдельности, переходя от одного момента к следующему, как идущий через
ручей человек, перепрыгивающий с одного камешка на  другой.  Сравнение
вызвало в уголке памяти какие-то смутные ассоциации, но они не  смогли
пробиться  к  поверхности   через   барьер   напряженной   болезненной
пульсации, и Норман не стал воскрешать их. Он потер ладонью макушку  и
затылок.  Непривычная  гладкость  кожи  не  была  похожа   на   нечто,
принадлежащее ему; он словно прикоснулся к капоту только что вышедшего
из мойки автомобиля.
     - Кто я? - прозвучал в пустом гостиничном номере  его  вопрос.  -
Кто я? Почему я здесь? Что я тут делаю? Кто я?
     Не успев дать ответ хотя бы на один из вопросов, он провалился  в
сон. Через лишенные сновидений глубины сна боль все  еще  преследовала
его и довольно долго, как плохое предчувствие, не выходящее из головы,
но в конце концов Норман от нее оторвался. Голова упала на подушку,  и
влага, не совсем являющаяся слезами, стекала из левого глаза  и  левой
ноздри по щеке на подушку. Он громко захрапел.
     Когда двенадцать часов спустя, в  четыре  часа  утра  в  субботу,
Норман проснулся, от головной боли не осталось и следа. Он  чувствовал
себя свежим и полным сил, как  случалось  почти  всегда  по  окончании
приступа "фирменной". Он поднялся, спустил ноги  на  пол  и  посмотрел
через окно  в  темноту.  Голуби  по-прежнему  сидели  на  подоконнике,
прижимаясь друг к другу и  воркуя  даже  во  сне.  Он  знал  -  точно,
уверенно, без тени сомнения, - что сегодняшний день принесет  с  собой
окончание всей истории. Возможно, на этом закончится и {его} путь,  но
это пустяк по сравнению с главным. Понимание того, что  после  {конца}
больше  никогда  не  будет  головных  болей,  показалось  ему   вполне
равноценной компенсацией.
     В противоположном углу комнаты на спинке стула черным  безголовым
привидением висела мотоциклетная кожаная куртка.
     "Проснись пораньше, Роуз, -  подумал  он  почти  с  нежностью.  -
Проснись пораньше, сладкая моя, и полюбуйся рассветом, почему бы  тебе
не насладиться зрелищем восходящего солнца? Смотри, запоминай,  потому
что это последний рассвет, который ты встречаешь".



                                  2


     В субботу утром Рози проснулась в самом начале пятого и в  страхе
потянулась к ночнику на прикроватной тумбочке, уверенная,  что  Норман
находится в комнате рядом с ней,  убежденная,  что  слышит  запах  его
одеколона - "От всех моих парней пахнет "Инглиш Ледером" или не пахнет
ничем". В панической  попытке  поскорее  включить  свет  она  едва  не
столкнула лампу на пол, но,  когда  свет  наконец  зажегся  (основание
лампы при этом оказалось в дюйме от края  небытия),  ее  страх  быстро
рассеялся.  Она  увидела  лишь  свою  комнату,  маленькую,   опрятную,
успокаивающую, и единственный запах, который Рози ощущала, исходил  от
ее собственного теплого после сна тела. В комнате  нет  никого,  кроме
нее самой... и Мареновой Розы, разумеется. Но Мареновая  Роза  надежно
спрятана за дверцей встроенного шкафа,  где  она,  несомненно,  стоит,
прикрывая глаза рукой от солнца и глядя на полуразрушенный храм.
     "Он мне приснился, - подумала она, поднимаясь. - Я видела его  во
сне. Мне привиделся очередной кошмар с участием Нормана, поэтому я так
испугалась".
     Она передвинула ночник  на  середину  тумбочки.  Основание  лампы
звякнуло о браслет. Рози подняла его и оглядела.  Странно,  почему  ей
так трудно вспомнить,
     {(то, что должна помнить)}
     откуда у нее взялось это украшение. Может, она купила его в лавке
Билла, потому что оно напомнило браслет, надетый  на  руку  женщины  с
картины? Она не понимала, и это ее тревожило. Как можно забыть
     {(то, что нужно забыть)}
     такое?
     Рози  подняла  браслет,  тяжелый,  как  золото,   но,   наверное,
сделанный из чугуна и покрытый позолотой, и посмотрела через него, как
в телескоп, на комнату.
     В памяти вспыхнул фрагмент сна, и она поняла,  что  Норман  в  ее
сновидении не появлялся. Ей  пригрезился  Билл.  Они  мчались  на  его
мотоцикле, и вместо того, чтобы отвезти  ее  на  пикник  к  озеру,  он
направился по тропе, уходящей все глубже  и  глубже  в  зловещую  рощу
мертвых деревьев.  Через  некоторое  время  они  достигли  поляны,  на
которой  росло  единственное  живое  дерево  с  ветвями,  отягощенными
сочными плодами цвета хитона Мареновой Розы.
     "Ого! Великолепное первое блюдо! - воскликнул Билл,  спрыгивая  с
мотоцикла и подбегая к дереву. - Я слышал про эти фрукты - съешь один,
и ты сможешь видеть затылком, съешь два, и будешь жить вечно".
     Именно в этом месте  сон  превратился  из  просто  неприятного  в
по-настоящему кошмарный. Она почему-то  знала,  что  плоды  дерева  не
волшебные, а ядовитые, и бросилась  к  нему,  намереваясь  остановить,
прежде чем тот попробует  вкус  соблазнительного  фрукта.  Но  Билл  и
слушать не хотел. Он слегка обнял ее за плечи,  усмехнулся  и  сказал:
"Не будь дурочкой, Рози, я знаю помгранат, он совсем не такой".
     Вот тогда-то она и проснулась,  лихорадочно  дрожа  в  темноте  и
думая не о Билле, а о Нормане... словно он  лежал  на  постели  где-то
неподалеку и думал о ней. От такой мысли она крепко обхватила себя  за
плечи. Очень даже возможно, что так оно и есть на самом деле.  Положив
браслет на тумбочку, Рози поспешила в ванную и включила горячую воду.
     Беспокойный сон о Билле и ядовитом дереве,  недоумение,  когда  и
каким образом к ней попал браслет,  путаные  размышления  о  купленной
картине, с которой она сняла раму, а потом сунула в  шкаф,  как  нечто
постыдное, недостойное чужого взгляда...  все  это  померкло  на  фоне
одной тревожащей ее  мысли:  о  предстоящем  свидании.  Оно  состоится
сегодня, и каждый раз, когда Рози вспоминала об  этом,  ее  охватывало
такое ощущение, будто  в  груди  накалялась  нихромовая  спираль.  Она
одновременно  боялась  и  радовалась,  но   преобладало   любопытство.
Свидание. {Их} свидание.
     "Если,  конечно,  он  появится,  -  скептическим  тоном   заметил
внутренний голос. - Если все это - не шутка, знаете ли.  А  может,  ты
его напугала".
     Рози шагнула было под душ, но в последний момент сообразила,  что
забыла снять трусики.
     - Появится, - пробормотала  она,  наклоняясь  и  стягивая  их.  -
Придет, я знаю. Обязательно придет.
     Она нырнула под струю горячей воды, и, когда  протянула  руку  за
бутылочкой шампуня, голос в потаенной части  сознания  -  в  этот  раз
совсем другой голос - прошептал: "Звери будут драться".
     - Что? - встрепенулась Рози, замерев с пластмассовой бутылочкой в
руке. Ей стало страшно, хотя она сама не понимала  почему.  -  Что  ты
сказал?
     Тишина. Она даже не успела  точно  запомнить  мысль,  только  что
мелькнувшую в голове, знала  Лишь,  что  это  опять  каким-то  образом
связано с проклятой картиной, 'застрявшей в  сознании,  как  назойливо
повторяющийся мотив. Рози принялась  намыливать  волосы  и  неожиданно
решила избавиться от картины. Она сразу испытала облегчение,  как  при
мысли о том, что нужно отказаться от плохой  привычки  -  курения  или
порции спиртного перед ленчем, - и к  тому  времени,  когда  вышла  из
ванной, настроение ее поднялось настолько, что она напевала.



                                  3


     Билл  не  заставил  ее  мучиться  сомнениями;  он   приехал   без
опоздания. Рози перенесла один из стульев к окну, чтобы не  пропустить
его появления (она уселась перед  окном  в  четверть  восьмого,  через
целых три часа после того, как вышла из душа, и больше чем за  час  до
условленного времени), и в двадцать пять минут девятого  на  свободное
место между двумя машинами перед домом въехал мотоцикл с привязанной к
багажнику сумкой-холодильником. Голову водителя скрывал большой  синий
шлем, а лица его она под таким углом рассмотреть  не  могла,  Но  Рози
знала, что это Билл. Безошибочно угадала бы его по линии плеч и  среди
тысячной толпы. Он  нажал  на  газ,  заставив  мотор  взреветь,  затем
выключил его и обутой в ботинок ногой опустил упор. Он перебросил ногу
через сиденье, и на секунду стали отчетливо видны очертания его  бедра
в линялых джинсах. Рози ощутила,  как  по  ней  пробежала  слабая,  но
откровенная волна чувственного желания, и подумала: "Вот о чем я  буду
думать сегодня вечером, ожидая, пока придет сон;  вот  о  чем  я  буду
мечтать. И если мне повезет, я увижу это во сне".
     Она собиралась дожидаться его здесь, на месте, давая  возможности
подняться на второй этаж,  как  девочка,  чувствующая  себя  в  полной
безопасности  в  родительском  доме,  ожидает  парня,  который  должен
отвезти ее на школьный танцевальный вечер, ожидает  даже  после  того,
как он останавливается у  дома:  сидит  в  нарядном  открытом  платье,
прячась за занавеской спальни и улыбаясь чуть хитроватой улыбкой, пока
он неловко выбирается из тщательно  вымытой  и  начищенной  до  блеска
отцовской  машины  и  приближается   к   двери,   смущенно   поправляя
галстук-бабочку.
     Рози хотела встретить его здесь,  но  вдруг  вскочила  со  стула,
распахнула дверцу шкафа и,  выхватив  свитер,  торопливо  зашагала  по
коридору к лестнице, одеваясь на ходу. Когда она подошла к лестнице  и
обнаружила, что он уже дошел  до  первой  площадки,  увидела,  как  он
поднял голову, чтобы взглянуть на нее, ей вдруг  подумалось,  что  она
достигла идеального возраста; слишком стара,  чтобы  кокетничать  ради
пустого кокетства,  и  достаточно  молода,  чтобы  верить  в  то,  что
некоторые  надежды  -  те,  которые  по-настоящему  важны,   -   могут
сбываться, несмотря ни на что.
     - Привет, - сказала она, глядя на  него  сверху  вниз  со  своего
места. - Ты вовремя.
     - Ну конечно, - откликнулся он, глядя на нее снизу вверх.  В  его
голосе слышалось легкое удивление. - Я {никогда}  не  опаздываю.  Меня
так воспитали. Я сказал бы даже, что пунктуальность у меня в генах.  -
Он протянул ей руку в перчатке, как галантный кавалер  в  историческом
фильме. - Ты готова?
     Гм. Она пока что не знала, как ответить на  его  вопрос,  поэтому
просто встретила его на полпути, подала руку и позволила  свести  себя
вниз по лестнице и на улицу, на яркий солнечный  свет  первой  субботы
июня. Он остановил ее на тротуаре рядом с мотоциклом, окинул с  головы
до ног критическим взглядом и с сомнением покачал головой:
     - Нет-нет, свитер никуда  не  годится.  К  с