говорного
устройства и маленькая  табличка,  просившая  посетителей  нажимать  и
говорить.
     Норман  прижал  кнопку  переговорного  устройства,  наклонился  к
коробке и сказал:
     - Компания "Мидлэнд-газ", проверка на предмет утечки.
     Он  отпустил  кнопку.  Подождал.   Поднял   взгляд   на   камеру.
Черно-белая, на ней вряд ли видно, насколько распухло его  лицо...  во
всяком случае, он так надеялся. Норман улыбнулся в знак  подтверждения
своих мирных намерений, в то время как сердце  трещало  в  груди,  как
маленький зловещий моторчик. Никакого ответа. Полная тишина. Он дал им
время, мысленно считая до двадцати. Отец нашептывал, что это  ловушка,
что точно такую же западню устроил бы он сам, чтобы заманить мерзавца,
убедив его в том, что внутри никого нет, а потом вывалить на его башку
грузовик  кирпича.  Все  верно,  он  и  сам  приготовил  бы   подобную
ловушку... но внутри на самом деле никого нет. Он почти не  сомневался
в этом. Дом пуст, как выброшенная пивная банка.
     Норман вставил карточку  в  прорезь.  Раздался  короткий  громкий
щелчок.  Он  вытащил  карточку,  повернул  дверную  ручку  и  вошел  в
вестибюль "Дочерей и сестер". Слева его слуха достиг назойливый  звук:
пи-пи-пи-пи-пи. Сигнализация с кодовым отключением.  На  индикаторе  в
верхней части монитора мигали слова "ГЛАВНЫЙ ВХОД".
     Норман посмотрел на  клочок  бумаги  в  руке,  помедлил  секунду,
молясь, чтобы цифры на листке оказались теми, какие ему нужны, и нажал
клавиши  0471.  Секунду  или  две,  в  течение  которых   его   сердце
остановилось, сигнал продолжал пищать, затем звук прекратился.  Норман
облегченно вздохнул и закрыл дверь. Автоматически, не думая  об  этом,
он снова выставил сигнализацию в  рабочий  режим  -  простой  инстинкт
полицейского на задании.
     Он огляделся, отметив уходящую на  второй  этаж  лестницу,  затем
прошелся по главному коридору нижнего этажа. Заглянул в первую комнату
справа. Она смахивала на класс для учебных занятий  -  составленные  в
кружок стулья, на стене черная доска  с  написанными  на  ней  словами
"ДОСТОИНСТВО. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. ВЕРА".
     - Слова  мудреца,  Норм,  -  прокомментировал  Фердинанд,   опять
неведомо каким образом  оказавшийся  на  руке  Нормана.  Казалось,  он
выныривал из кармана, словно по мановению волшебной палочки.  -  Слова
мудреца.
     - Как скажешь; на мой взгляд,  все  та  же  старая  бессмысленная
чушь.
     Опять  огляделся  и  повысил  голос.  Кричать  в  тиши  почему-то
кажущейся пыльной пустой комнаты было почти святотатством, но  мужчина
должен делать то, что он должен делать.
     - Эй! Кто-нибудь есть? Компания "Мидлэнд-газ"!
     - Эй! - закричал  на  его  руке  Фердинанд,  оживленно  оглядывая
помещение пустыми глазницами. Он заговорил смешным голосом с  немецким
акцентом, имитируя манеру речи отца Нормана, когда тот напивался почти
до беспамятства. - Алло, красафицы, фи сдесь?
     - Заткнись, идиот, - пробормотал Норман.
     - Слушаюсь, кэп, - откликнулся эль торо и послушно умолк.
     Норман повернулся и медленно зашагал в глубь  коридора.  По  пути
ему  попадались  другие  комнаты  -  гостиная,   столовая,   небольшая
библиотека - но все они были пусты. И кухня в конце коридора  тоже,  и
теперь перед ним возникла новая проблема: где и как отыскать  то,  что
ему нужно?
     Он   сделал   глубокий   вдох,   закрыл   глаза   и    постарался
сосредоточиться  (и  еще  попытался  вытолкнуть  из  черепной  коробки
головную  боль,  которая  усиливалась,  мешая  думать).  Ему  хотелось
курить, но он не рискнул зажечь сигарету; черт их знает, не  стоят  ли
на каждом углу этого  борделя  детекторы  дыма,  которые  сорвутся  на
бешеный вой, как только учуют табак.
     Он сделал еще один глубокий вдох,  наполняя  воздухом  легкие  до
самого донышка, и вдруг сообразил, чем пахнет в этом доме: здесь царит
не запах пыли, а запах женщин - женщин,  запертых  в  течение  долгого
времени в компании себе подобных и в попытке отгородиться от  внешнего
мира, образовавших  некую  закрытую  коммуну,  исповедующую  ханжескую
мораль. Здесь смешались  запахи  крови,  спринцовок,  саше,  лака  для
волос, дезодорантов и духов с шлюховатыми названиями вроде "Мой грех",
"Белые плечи"  или  "Одержимость".  В  воздухе  витал  аромат  овощей,
которыми они питаются, и фруктового чая, который  они  пьют;  ощущался
запах, напоминающий, скорее, не пыль, а дрожжи, запах  ферментации,  и
все это соединялось, образуя единый дух,  который  невозможно  вывести
никакими чистящими средствами: дух  женщин,  живущих  без  мужчин.  Он
мгновенно заполнил  ноздри,  горло,  легкие,  заполнил  его  {сердце},
удушая, вызывая чувство тошноты, от которого Норман  едва  не  потерял
сознание.
     - Возьми себя в руки, кэп, - прикрикнул на него Фердинанд.  -  Ты
всего   лишь   унюхал   запах   вчерашнего   соуса    для    спагетти.
Христос-свистос, с кем я связался!
     Норман шумно выдохнул, сделал еще один вдох  и  открыл  глазе.  И
действительно, соус для спагетти. Красный соус с кровавым запахом.  Но
это именно соус для спагетти, {не} более.
     - Извини. Мне на минутку стало не по себе. - сказал он.
     - Ничего удивительного, - согласился старик Ферди, и теперь в его
пустых глазницах Норману померещилось сочувствие и понимание, -  Итак,
здесь Цирцея превращает людей в свиней. - Маска  повернулась  на  руке
Нормана, озираясь вокруг. - Та, именно стесь.
     - О чем это ты?
     - Да так. Не обращай внимания.
     - Я не знаю, куда идти, - признался Норман, оглядываясь вместе  с
быком. - А время поджимает, но, черт бы их побрал, дом такой  большой!
Комнат двадцать, не меньше.
     Фердинанд направил рога в сторону двери напротив кухни.
     - Попробуй заглянуть сюда.
     - Какого черта, это, наверное, кладовка.
     - Я так не думаю, Норм. Вряд ли они  стали  бы  вешать  на  дверь
кладовки табличку "ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН", как ты думаешь?
     А бык ведь прав. Норман подошел к двери, на ходу снимая  маску  с
руки и заталкивая ее в  карман  (и  заметив  большую  кастрюлю  из-под
спагетти, оставленную для  просыхания  на  полке  над  мойкой),  затем
постучал в дверь. Тишина. Он попробовал повернуть дверную  ручку.  Она
легко поддалась. Он открыл дверь, похлопал ладонью  по  стене  справа,
нащупал выключатель и зажег свет.
     Подвешенная  под  потолком  люстра  осветила  письменный  стол  -
настоящий динозавр, - заваленный  горами  бумажного  мусора.  На  куче
бумаг балансировала золоченая табличка "АННА СТИВЕНСОН", внизу  стояла
другая надпись: "БЛАГОСЛОВИ ЭТУ МЕССУ". Висевшая на  стене  фотография
изображала двух женщин,  в  одной  Норман  без  труда  узнал  покойную
великую Сьюзен Дэй. Другой оказалась  седоволосая  сучка  с  газетного
фото, та, которая смахивала на Мод. Две шлюхи обнимались и  с  улыбкой
преданно заглядывали в глаза друг другу, как истинные лесбиянки.
     Боковую  стену  кабинета  занимали  шкафы   для   бумаг.   Норман
приблизился к одному из них, опустился на колено и  потянулся  было  к
шкафу, помеченному буквами Д-Е,  затем  остановился.  Роуз  больше  не
пользуется фамилией Дэниелс. Он  не  мог  вспомнить,  откуда  ему  это
известно: то ли Фердинанд сообщил, то ли он сам пришел к такому выводу
по  каким-то  признакам  или  благодаря  интуиции,  но  знал  он   это
наверняка. Она вернулась к своей девичьей фамилии.
     - Ты до последнего дня своей жизни  останешься  Роуз  Дэниелс,  -
пробормотал Норман негромко, дергая дверцу шкафа с буквой М. Дверь  не
хотела открываться. Она была заперта.
     Проблема, но довольно мелкая. Ой найдет в кухне что-нибудь, чтобы
взломать дверцу. Норман повернулся, собираясь выйти  из  кабинета,  но
вдруг замер: его взгляд привлекла плетеная корзинка, стоявшая на  углу
стола. С  ручки  корзинки  свисала  карточка,  на  которой  готическим
шрифтом было написано: "ОТПРАВЛЯЙСЯ  В  ПУТЬ,  ПИСЬМЕЦО".  В  корзинке
лежало  несколько  готовых  к  отправке  писем,   и   под   конвертом,
адресованным дирекции компании кабельного телевидения  "Лейкленд",  он
увидел следующее:

                /ендон
                /рентон-стрит

     "...ендон?"
     "Макклендон?"
     С  выпученными  от  возбуждения  глазами  он   выхватил   письмо,
перевернув корзинку и высыпав ее содержимое на пол.
     Да, Макклендон, Боже мой - Рози Макклендон! А чуть ниже уверенным
разборчивым почерком адрес, ради которого он  готов  пройти  все  муки
ада: 897, Трентон-стрит.
     Из-под груды оставшихся листовок, рекламировавших приуроченный  к
началу лета пикник "Дочерей и сестер",  торчало  хромированное  лезвие
ножа для вскрытия писем. Норман схватил нож,  вспорол  конверт  и,  не
думая, сунул его в задний карман брюк. В то же время он снова  вытащил
маску и надел ее  на  руку.  В  конверте  находился  один-единственный
фирменный бланк со стандартной шапкой, на котором имя  АННА  СТИВЕНСОН
было написано более крупным шрифтом, чем название "Дочери и сестры".
     Норман бегло взглянул  на  это  маленькое  проявление  тщеславия,
затем принялся водить маской над текстом письма,  позволяя  Фердинанду
читать его.  Почерк  Анны  Стивенсон  оказался  крупным  и  изящным  -
кое-кто, наверное, счел бы его даже слегка вычурным. Влажные и  липкие
от пота пальцы Нормана дрожали и конвульсивно сжимались  внутри  маски
Фердинанда, заставляя быка корчиться в уродливых гримасах и ужимках.

     {"Дорогая Рози!
     Мне просто захотелось написать вам несколько строк в  ваше  новое
жилище (ибо мне известно,  насколько  важными  являются  такие  первые
письма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в "Дочери
и сестры", как счастлива я, что мы  смогли  оказать  вам  помощь.  Мне
также хотелось сообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе,
-  меня  не  оставляет  предчувствие,  что  вы   не   задержитесь   на
Трентон-стрит слишком долго!
     Каждая попадающая в "Дочери и  сестры"  женщина  обновляет  жизнь
других - тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и
тех, кто появится после ее  ухода,  поскольку  все  женщины  оставляют
после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.
     Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас  часто,  Рози,  и  не
потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти  еще  долгий
путь, не потому, что вас обуревает  множество  чувств  (главенствующим
среди них, смею предположить, является гнев), с которыми  вы  пока  не
справились; но потому, что ваш  долг  -  передавать  другим  то,  чему
научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом,
но..."}

     Тишину нарушил щелчок -  довольно  слабый,  но  показавшийся  ему
оглушительным.  За  щелчком  последовал  другой   звук:   пи-пи-пи-пи.
Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.



                                  6


     Анна  совершенно  не  обратила  внимания  на   зеленый   "темпе",
припаркованный у тротуара в полутора  кварталах  от  дома  "Дочерей  и
сестер".  Она  полностью  отдалась  во  власть  собственной  фантазии,
глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала  никому,
даже личному терапевту, -  грез,  которые  она  приберегала  на  такие
ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя  на  обложке
журнала "Тайм". Но не свой  снимок,  а  написанный  маслом  портретный
набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу,
а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря  на
все старания, в  течение  последних  двух  или  трех  лет  безжалостно
расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих).  На
портрете  она  оглядывалась  через  левое  плечо,  позволяя  художнику
потрудиться над ее красивым профилем, и  волосы  ниспадали  на  правое
плечо снежной лавиной. {Возбуждающей} снежной лавиной.
     И простая, непритязательная надпись: "АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА".
     Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с
мечтами (в которых  как  раз  подобралась  к  тому  месту,  где  автор
сопровождающей статьи  писал:  "Невзирая  на  тот  факт,  что,  по  ее
утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора  тысячам
много претерпевшим на  своем  веку  женщин,  Анна  Стивенсон  остается
удивительно, даже трогательно скромной..."). Выключив зажигание своего
"инфинити", она еще минутку посидела в машине, осторожными  движениями
массируя кожу нижних век.
     Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла  либо
Петром Великим, либо Чокнутым марксистом  Распутиным,  при  жизни  был
порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную
службу в том же  ключе.  Разговоры  продолжались  и  продолжались  без
конца, каждый следующий "букет воспоминаний" (она  невольно  подумала,
что без  колебаний  выпустила  бы  пулеметную  очередь  в  политически
безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением  подобных
цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался  длиннее  предыдущего,
так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до  застолья  с
едой и  вином  -  домашнего  приготовления  и  отвратительного  вкуса,
такого, которое наверняка купил бы Питер, если  бы  его  отправили  за
покупками по магазинам, - ей казалось, будто форма сидения раскладного
стула на всю жизнь  отпечаталась  на  ее  ягодицах.  Впрочем,  она  не
допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до  ее  окончания  -
например, улизнуть незаметно  после  первого  бутерброда  величиной  в
мизинец  и  символического  глотка  вина.  На  нее  ведь  смотрят,  ее
поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон,  значительная
фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало
людей, с которыми ей следует поговорить после  завершения  официальных
церемоний. К тому же она хотела, чтобы {видели}, как она разговаривает
с этими людьми, потому что именно так и вращается вся карусель.
     В  довершение  ко  всему  за  каких-то  сорок   пять   минут   ее
радиотелефон звонил трижды. {Неделями} он валялся в сумочке без  дела,
но тут, в тот момент, когда вдруг воцарялась тишина,  нарушаемая  лишь
редкими  сдавленными  всхлипываниями  тех,  кто  не  мог   сдержаться,
проклятый прибор словно сорвался с цепи. После  третьего  звонка  Анне
надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она  выключила  чертов
телефон. В душе она надеялась, что никого из женщин не  прихватили  во
время пикника родовые схватки, никому из детей  не  угодила  в  голову
подкова, и, самое главное, она надеялась, что муж Рози не объявился на
пикнике. Впрочем, по  поводу  последнего  Анна  не  испытывала  особой
тревоги: не настолько он глуп. Как бы там ни было, тот, кто звонил  по
номеру радиотелефона,  наверняка  сначала  попытался  разыскать  ее  в
"Дочерях и сестрах", так что первым делом она  проверит  сообщения  на
автоответчике - прослушает их, пока будет находиться  в  туалете.  Эти
два занятия в большинстве случаев вполне совместимы.
     Она вышла из  машины,  заперла  дверцу  на  ключ  (даже  в  таком
благополучном районе никогда  не  мешает  быть  предусмотрительной)  и
поднялась по ступенькам крыльца. Думая о своем,  она  открыла  входную
дверь  с  помощью  электронной   карточки   и   выключила   запищавшую
сигнализацию; сладостные обрывки грез
     {(единственная женщина своего времена, пользующаяся безраздельной
любовью  а  уважением  всех  фракций  столь  неоднородного   и   порой
противоречивого женского движения)}
     все еще кружились в ее сознании.
     - Привет, дом! - крикнула она, входя в коридор. Ответом ей  стала
тишина, но именно такого она и ожидала... и, признаться откровенно, на
такой ответ и  надеялась.  При  определенном  везении  можно  будет  в
течение двух, а то и трех часов наслаждаться благословенной тишиной до
того, как в коридорах снова зазвучат ежевечерние смешки, шипение душа,
хлопанье дверей и лязг посуды.
     Анна прошла в столовую, раздумывая, не  понежиться  ли  в  ванне,
чтобы как-то скрасить один из худших за последнее  время  дней.  Затем
остановилась и уставилась, нахмурившись, на дверь своего кабинета. Она
была открыта.
     - Черт возьми, - пробормотала она. - Черт возьми!
     Если и существовало что-то, не нравившееся ей больше всего  -  за
исключением людей, обожавших  прикасаться-дотрагиваться-обниматься,  -
так это вторжение в  ее  частные  владения.  Дверь  кабинета  не  была
снабжена замком, ибо Анна не позволяла себе опускаться  до  такого.  В
конце  концов,  это  ее  кабинет,  ее  дом;  попадающие  сюда  женщины
оказываются здесь лишь благодаря ее щедрости и живут здесь за ее счет.
Замок на двери просто не нужен. Достаточно одного только  ее  желания,
чтобы они не совали нос, пока их не пригласят.
     Так оно и  было,  однако  время  от  времени  кому-то  из  женщин
казалось,  что  они  {обязательно  должны}  воспользоваться   каким-то
документом, {обязательно должны} прибегнуть к услугам установленной  в
кабинете фотокопировальной машины (работающий быстрее, чем та, которая
стоит внизу, в общей комнате), что они {обязательно должны}  разыскать
в  ее  кабинете  марку  или  конверт,  и  время   от   времени   такие
бесцеремонные личности врывались в ее частное владение,  рылись  среди
не принадлежавших им вещей и бумаг, смотрели на предметы, возможно  не
предназначенные  для  постороннего  взгляда,  отравляли  воздух  вонью
дешевых духов, купленных в ближайшей аптеке...
     Анна взялась за дверную ручку и застыла,  вглядываясь  в  темноту
комнаты, служившей кладовкой в те дни, когда она была еще девочкой. Ее
ноздри вздрогнули, и морщины на лбу стали еще резче. Все верно,  запах
присутствовал, но то  не  были  дешевые  духи.  Запах  напомнил  ей  о
Чокнутом марксисте. То был...
     "От всех моих людей пахнет "Инглиш Ледером" или не пахнет ничем".
     О Господи! Святой Иисус!
     По рукам поползли мурашки.  Анна  принадлежала  к  тем  женщинам,
которые гордятся своим здравомыслием, но неожиданно легко  представила
призрак Питера Слоуика, поджидающий ее во мраке кабинета,  тень  столь
же бесплотная, как и запах его любимого одеколона...
     Взгляд ее глаз зафиксировался на единственном огоньке  в  темноте
комнаты. Красная сигнальная лампочка автоответчика яростно мигала, как
будто всем ее знакомым вздумалось позвонить именно сегодня.  И  что-то
все-таки случилось. Внезапно она поняла это. Что-то случилось,  чем  и
объясняются звонки на радиотелефон... а она, дура  набитая,  отключила
его, чтобы на нее не пялились окружающие. Что-то  все-таки  произошло,
скорее всего в Эттингере. Кто-то пострадал. Или, упаси Бог...
     Она шагнула в кабинет, нащупала выключатель на  стене  справа  от
двери, и вдруг оцепенела, озадаченная тем, что обнаружили  ее  пальцы.
Рычажок выключателя был  поднят,  и  это  означало,  что  свет  должен
гореть, но не горел.
     Анна дважды щелкнула выключателем  -  вверх-вниз,  вверх-вниз,  -
хотела было сделать это и в третий раз, но в этот  миг  на  ее  правое
плечо опустилась рука.
     Она закричала в ответ  на  по-хозяйски  уверенное  прикосновение,
закричала в полный голос, издавая душераздирающий вопль, перед которым
меркли голоса героинь фильмов ужасов, а когда другая рука вцепилась ей
в левое предплечье, когда сильные руки повернули ее  и  перед  глазами
возник темный силуэт на фоне яркого  света  из  кухни,  она  закричала
снова.
     Существо, прятавшееся за дверью и поджидавшее ее, был не человек.
Над  макушкой  его  головы  торчали  рога,  казавшиеся  разбухшими  от
странных наростов. Это был...
     - Viva el toro, - произнес густой голос, и  она  поняла,  что  на
самом деле перед ней  человек,  мужчина  в  маске,  но  эта  мысль  не
принесла ей облегчения, потому что  она  догадывалась,  она  почти  не
сомневалась в том, {кто} именно стоит перед ней.
     Анна вырвалась из его рук и попятилась к письменному  стол