в цепях, за мою свободу заплатила женщина, малость не
дотягивающая до богини. {Она}. - Темнокожая кивнула в сторону женщины,
молча стоящей на вершине и дожидающейся, пока они  поднимутся.  -  Она
напилась воды молодости и меня заставила выпить. Теперь  мы  с  ней  в
одной упряжке. Не знаю, как она, но  что  касается  меня,  то  иногда,
когда гляжусь в зеркало, мне  хочется  видеть  морщины.  Я  похоронила
своих детей, и детей их детей, и детей своих внуков - и так до  пятого
колена. Я видела  войны,  которые  приходили  и  уходили,  как  волны,
накатывающиеся на берег, смывающие следы и разрушающие песочные замки.
Я видела людей, заживо сгорающих в огне,  и  сотни  голов  на  столбах
вдоль улиц Луда. На моих глазах убивали мудрых  правителей,  а  на  их
место возносили глупцов; и я до сих пор живу.
     Она глубоко вздохнула.
     - До сих пор живу, и если то, чему я была свидетелем,  не  делает
меня хорошей советчицей, то что  же  еще  надо?  Ты  послушаешь  меня?
Отвечай быстро. Этот совет предназначен не для {ее}  ушей,  а  мы  уже
близко.
     - Да. Говори.
     - Лучше быть безжалостным  с  прошлым.  Важны  не  те  удары,  от
которых мы погибаем, а те, после которых мы выжили. А теперь слушай  -
ради своего же рассудка, если не жизни: {не смотри на нее}!
     Женщина в красном платье произнесла последние слова эмоциональной
скороговоркой. Не прошло и минуты,  как  Рози  снова  предстала  перед
светловолосой. Она уставилась взглядом на кайму хитона Мареновой  Розы
и снова невольно сжала одеяло с девочкой, спохватившись, когда малышка
заерзала и недовольно замахала крошечной ручонкой. Девочка  проснулась
и  смотрела  на  Рози  с  живым  интересом.  Глаза  ее  сияли  той  же
голубизной, что и умытое ливнем небо над холмом.
     - Ты справилась с  моим  поручением.  Хвалю,  -  произнес  низкий
чувственный голос. - Благодарю тебя. А теперь дай мне ребенка.
     Мареновая Роза протянула  руки.  По  ним  проскальзывали  неясные
тени. И Рози заметила кое-что,  понравившееся  ей  еще  меньше:  между
пальцами  женщины  пробивалась  густая  серо-зеленая   растительность,
похожая на мох. Или чешую.  Не  осознавая,  что  делает,  Рози  крепче
прижала  девочку  к  груди.  В  этот  раз  малышка  начала  возмущенно
вертеться в одеяле и коротко вскрикнула.
     Коричневая рука опустилась на плечо Рози.
     - Говорю тебе, все в порядке. Она не причинит ей боли, а  я  буду
заботиться о ней все время, пока наше путешествие  не  закончится.  До
конца  осталось  совсем  немного,  а  потом  она  передаст  девочку...
впрочем, остальное тебя не касается. Какое-то время,  однако,  ребенок
будет принадлежать ей. Отдай ее.
     Чувствуя, что совершает самый тяжелый  поступок  в  своей  жизни,
хотя тяжелых поступков в ней не счесть, Рози  положила  завернутого  в
одеяло младенца на протянутые руки. Раздался слабый радостный возглас,
и пятнистые руки приняли ребенка. Девочка подняла  глаза  к  лицу,  на
которое Рози не отваживалась взглянуть... и засмеялась.
     - Да, да, - заворковал сладостный чувственный голос, и было в нем
что-то от нормановской улыбки, что-то такое, от чего  Рози  захотелось
закричать во весь голос. - Да, милая, там было темно, правда? Темно  и
холодно и плохо, о да. Мама знает.
     Страшные руки прижали младенца к  мареновой  ткани  хитона.  Дитя
посмотрело вверх, улыбнулось, затем положило головку на грудь матери и
снова закрыло глаза.
     - Рози, - сказала женщина в хитоне. Голос ее прозвучал отрешенно.
Это был голос деспота, который вскоре станет повелевать  бесчисленными
воображаемыми армиями.
     - Да, - прошептала Рози.
     - {Настоящая} Рози. Рози Настоящая.
     - Д-да. Н-наверное.
     - Ты помнишь, что я сказала тебе перед тем, как ты отправилась  в
храм?
     - Да, - ответила Рози. - Хорошо помню.  -  Ей  отчаянно  хотелось
забыть слова Мареновой Розы.
     - И что же? - требовательным тоном переспросила Мареновая Роза. -
Что я тебе сказала, Рози Настоящая?
     - Я плачу.
     - Да, я плачу. Тебе было плохо там, в темноте? Тебе  было  плохо,
Рози Настоящая?
     Она задумалась над ответом.
     - Да, но хуже всего было у ручья. Мне так хотелось напиться!
     - Много ли в твоей жизни такого, о чем ты хотела бы забыть?
     - Да. Думаю, да.
     - Твой муж?
     Она кивнула.
     Женщина, прижимающая спящего  младенца  к  груди,  заговорила  со
странной бесстрастной уверенностью, от которой у Рози сжалось сердце.
     - Он не будет твоим мужем.
     Рози открыла рот, но обнаружила, что лишилась дара речи.
     - Мужчины - звери, -  равнодушно  продолжала  Мареновая  Роза,  -
Одних можно  отучить  от  жестокости  и  затем  приручить.  Другие  не
поддаются дрессировке. Почему, сталкиваясь с такими  -  дикими,  -  мы
должны чувствовать  себя  обманутыми  или  проклятыми?  Почему  должны
сидеть в придорожной пыли - или в кресле-качалке у кровати, если на то
пошло, - оплакивая свою судьбу? Следует ли  восставать  против  нашего
ка? Нет, потому что {ка} - это колесо, на  котором  вращается  мир,  и
любой мужчина, любая женщина, попытавшиеся  воспротивиться  его  ходу,
попадут под него. Но и с дикими  зверями  можно  справиться.  И  нужно
приступать к этому с сердцем, полным надежд, ибо следующий зверь может
оказаться совсем другим.
     "Билл не зверь", - подумала Рози, зная, что никогда не  отважится
произнести  это  вслух  в  присутствии  сумасшедшей   женщины.   Легко
представить, как та схватит ее за плечи и зубами вырвет горло.
     - Как бы там ни было, звери станут сражаться, - сказала Мареновая
Роза. - Так они устроены - всегда пригибают головы к земле и бросаются
друг на друга, чтобы проверить, у кого крепче рога. Ты понимаешь?
     Рози  подумала,  что  {действительно}  понимает,  о  чем  говорит
{женщина} в хитоне, и понимание  потрясло  ее  до  глубины  души.  Она
поднесла руку ко рту и прикоснулась пальцами к губам. Губы  показались
ей сухими и горячими, как в лихорадке.
     - Не будет никакого сражения, - запротестовала она,  -  Не  будет
никакого сражения, потому что они даже не знают друг друга. Они...
     - Звери станут  драться,  -  повторила  Мареновая  Роза  и  затем
протянула Рози какой-то предмет.  Ей  понадобилось  несколько  секунд,
чтобы сообразить: та предлагает ей золотой браслет, который был  надет
на ее правой руке чуть выше локтя.
     - Я... я не могу...
     - Бери, - приказала женщина в хитоне с  неожиданной  нетерпеливой
резкостью, - Бери же, бери! И перестань ныть. Ради всех богов, которые
когда-то существовали и  будут  существовать,  {прекрати  свое  жалкое
овечье блеяние}!
     Рози вытянула дрожащую руку и  взяла  золотой  браслет.  Хотя  до
этого украшение находилось на теле женщины, металл оставался холодным.
"Если она прикажет мне надеть его, я не знаю, что сделаю.", - подумала
Рози, но Мареновая Роза не  предложила  ей  надеть  украшение.  Вместо
этого она указала пальцем  на  оливковое  дерево.  Мольберт  исчез,  и
картина - как и та, что висела  на  стене  ее  комнаты  -  выросла  до
огромных размеров. К тому же она изменилась. Это была  все  та  же  ее
комната на Трентон-стрит, но теперь Рози не увидела  на  ней  женщины,
повернувшейся лицом к двери. Комната погрузилась в темноту. Лишь прядь
светлых волос и голое плечо позволяли заключить, что  кто-то  спит  на
кровати, укрывшись одеялом.
     "Это я, - удивилась Рози. - Я сплю и вижу этот самый сон".
     - Иди, - велела Мареновая Роза и слегка подтолкнула ее в затылок,
Рози сделала шаг к картине, прежде всего потому, что хотела избавиться
даже  от  самого  легкого  прикосновения  холодной  и   жуткой   руки.
Остановившись, она  услышала  -  очень  слабый  -  шум  автомобильного
движения. В высокой траве у ее ног прыгали сверчки. -  Иди,  маленькая
Рози Настоящая! Спасибо тебе за то, что спасла моего ребенка.
     - {Нашего}  ребенка,  -  поправила  ее  Рози,  и   на   мгновение
похолодела от страха. Только безумец мог противоречить этой потерявшей
рассудок женщине.
     Но в голосе Мареновой Розы  в  мареновом  хитоне  почувствовалась
скорее усмешка, чем гнев:
     - Да,  да,  {нашего}  ребенка,  если  тебе  так  хочется.  Теперь
отправляйся. Помни то,  что  должна  помнить,  забудь  то,  что  нужно
забыть. Береги себя, когда выйдешь из круга моей защиты.
     "Как же, - сказала себе Рози. - Я не вернусь сюда, желая вымолить
у тебя исполнение очередного желания, в этом можешь не сомневаться.  С
таким же успехом можно нанять в  садовники  Ади  Амина  или  попросить
Адольфа Гитлера..."
     Ход мысли прервался, когда она увидела, как  женщина  на  картине
зашевелилась в кровати, натягивая одеяло на голое плечо. Это уже  {не}
картина, а нечто большее. Окно.
     - Иди, - мягко приказала ей женщина в длинном красном одеянии.  -
Ты справилась с заданием. Уходи скорее, пока она не передумала; не  то
у нее изменится настроение.
     Рози шагнула к картине, и Мареновая Роза опять заговорила  у  нее
за спиной, но теперь ее голос прозвучал не чувственно и  сладостно,  а
громко, хрипло и убийственно:
     - {И помни: я плачу}!}
     Ресницы Рози дрогнули от  неожиданного  крика,  и  она  бросилась
вперед, уверенная, что свихнувшаяся женщина в мареновом хитоне  забыла
об услуге, которую оказала ей Рози, и вознамерилась убить ее на месте.
Она споткнулась обо  что-то  (нижний  край  картины,  может  быть?)  и
поняла, что падает. Ей хватило времени, чтобы почувствовать,  как  она
переворачивается,  словно  цирковой  барабан  жонглера,   после   чего
осталось только ощущение мчащейся мимо ее глаз и ушей темноты. Во тьме
она  расслышала  невнятный  зловещий  звук,  отдаленный,   но   быстро
приближающийся. Возможно, это грохот поездов в  тоннелях  под  Большим
центральным вокзалом в Нью-Йорке, может, то были раскаты  удаляющегося
грома  или  же  ее  слуха  достиг  топот  копыт  быка  Эриниса.  слепо
мечущегося по коридорам лабиринта с низко пригнутой к  земле  головой,
готового поднять на рога похитительницу.
     Затем в течение некоторого времени Рози ничего не ощущала.



                                  11


     Сон ее, глубокий, бесчувственный и ничем не  нарушаемый,  похожий
на пребывание эмбриона в оболочке с  плацентой,  продолжался  до  семи
часов утра. Затем Биг-Бен рядом с кроватью вырвал ее из объятий Морфея
своим безжалостным звоном. Рози резко села на кровати, царапая  воздух
руками, словно когтями, и выкрикивая слова, которые сама не  понимала,
- слова из сна, уже забытого:
     - Не заставляй меня смотреть на тебя! Не заставляй меня  смотреть
на тебя! Не заставляй меня смотреть! Не заставляй!
     Затем она увидела стены кремового цвета, диванчик с претензией на
солидность, на котором поместилась бы только парочка влюбленных, тесно
прижавшихся друг к другу, свет, падающий из окна,  и  с  помощью  этих
примет зацепилась за реальность, в которой так нуждалась.  В  кого  бы
она ни превращалась во сне, куда бы ни заносила  ее  фантазия,  сейчас
она не кто иная, как Рози Макклендон, одинокая женщина, зарабатывающая
на жизнь читкой художественных книг в студии  звукозаписи.  Она  очень
долго прожила с плохим мужем, но  потом  оставила  его  и  повстречала
хорошего человека. Она живет в комнате дома восемьсот  девяносто  семь
по Трентон-стрит: второй этаж, в конце  коридора,  прекрасный  вид  из
окна на Брайант-парк. Ах да, еще кое-что. Она женщина, которая  больше
никогда в жизни и пальцем не дотронется до запеченной в тесте  горячей
сосиски в фут длиной; особенно с кислой капустой. По  всей  видимости,
сосиски с кислой капустой не находят общего языка с ее  желудком.  Она
не могла вспомнить, что ей приснилось,
     {(помни то, что должна помнить, забудь то, что нужно забыть)}
     однако знала, с чего все началось: с того, что она прошла  сквозь
проклятую картину, как Алиса через зеркало.
     Рози  еще  немного  посидела  на  кровати,  как   можно   плотнее
заворачиваясь в свой  мир  Рози  Настоящей,  затем  протянула  руку  к
неугомонному будильнику, но промахнулась и  свалила  его  на  пол.  Он
упал, продолжая издавать возбужденный бессмысленный сигнал.
     - Найми себе в помощники калеку, за ним  интересно  наблюдать,  -
пробормотала она.
     Она свесилась с кровати, нащупывая трезвонящий на полу будильник,
в который раз очарованная собственными  новыми  светлыми  волосами,  -
чудесными прядями золотистого  цвета,  такими  непохожими  на  мышиные
волосы прежней Роуз  Дэниелс.  Найдя  будильник,  она  нажала  большим
пальцем на рычаг, выключающий сигнал, и вдруг замерла, ибо ее сознание
зарегистрировало  странный  факт.  Правая  грудь  почему-то  оказалась
обнаженной.
     Выключив будильник, она выпрямилась, не  выпуская  его  из  левой
руки. Откинула одеяло. Нижняя часть тела оказалась такой же голой, как
и верхняя.
     - Эй, куда подевалась моя ночная рубашка? - спросила она в пустой
комнате, еще  никогда  Рози  не  чувствовала  себя  в  столь  дурацкой
ситуации... впрочем, ничего удивительного:  она  не  привыкла  вечером
ложиться  спать  в  рубашке,  а  просыпаться   утром   нагишом.   Даже
четырнадцать лет с Норманом не подготовили ее к  таким  чудесам.  Рози
поставила  будильник  на  прикроватную  тумбочку,  сбросила   ноги   с
кровати...
     - Оу-у-у! - вскрикнула она, напуганная болью и тяжестью в бедрах.
Болели даже ягодицы. - Ой, ой, оу-у-у-у!
     Она села на край кровати и осторожно согнула правую  ногу,  затем
попробовала сделать то же самое с левой. Ноги  сгибались,  однако  при
этом возникала сильная {боль}, особенно в правой ноге. Словно накануне
она провела весь день в спортивном зале, переходя от одного  тренажера
к другому, хотя на самом деле самое тяжелое  ее  вчерашнее  физическое
упражнение - прогулка с Биллом от Корн-билдинга и обратно.
     "Звук смахивал на грохот поездов на Большом центральном вокзале",
- подумала она неожиданно.
     "Какой звук?"
     На мгновение Рози  едва  не  поймала  воспоминание  -  во  всяком
случае, {что-то} промелькнуло в голове - но тут же снова  растерялась,
не зная, что подумать. Медленно и  осторожно  она  встала  с  кровати,
секунду постояла на месте, затем направилась в ванную. {Заковыляла}  в
ванную. Правая нога болела так,  будто  растянула  мышцу,  каждый  шаг
отзывался болью в почках. Черт возьми, откуда...
     Она вспомнила, что читала где-то о людях, которые иногда "бегают"
во сне. Вероятно, тем же самым занималась ночью и она сама;  возможно,
ночные кошмары, которых она не помнила, оказались такими жуткими,  что
она попыталась скрыться от них бегством.  Рози  остановилась  в  двери
ванной  и  оглянулась  на  постель.  Измятая,  но  не  скомканная,  не
разорванная, даже не выбившаяся из-под матраса простыня, чем следовало
бы ожидать, если бы она провела {по-настоящему} беспокойную ночь.
     Впрочем, Рози заметила кое-что, совершенно ей не понравившееся, -
нечто, мгновенно вызвавшее воспоминания о старых временах, которые она
ни за что не назвала бы добрыми: кровь. Однако следы крови не простыне
смахивали больше на отпечатки линий, нежели на пятна, остающиеся после
капель, к тому же находились они слишком  далеко  от  подушки;  значит
кровь текла не из разбитой  губы  или  носа...  разве  что  ее  ночные
метания были  настолько  сильными,  что  она  кувыркалась  в  кровати.
Следующей мыслью было, что ее навестил кардинал  (к  такому  эвфемизму
прибегала мать Рози - вообще-то старавшаяся не заводить  речь  на  эту
тему -  когда  ей  все-таки  приходилось  разговаривать  с  дочерью  о
менструации), но через секунду она отбросила ее: совсем  не  то  время
месяца.
     "Сейчас не твое время, подруга? Не полнолуние для тебя?"
     - Что? - переспросила она пустую комнату. - При чем здесь луна?
     И снова что-то мелькнуло,  на  мгновение  зацепилось  за  краешек
сознания и исчезло прежде, чем она  успела  схватиться  за  уплывающую
мысль. Она опустила голову, осматривая себя, и нашла ключ  к  разгадке
по крайней мере одной тайны. В верхней части правого бедра она увидела
царапину -  судя  по  виду,  довольно  глубокую.  Очевидно,  отсюда  и
появилась кровь на простыне.
     "Как я умудрилась расцарапать себя во сне? Неужели?.."
     В этот раз возникшая в  голове  мысль  задержалась  чуть  дольше,
вероятно потому, что это была и не мысль,  собственно,  а  образ.  Она
увидела обнаженную женщину - себя саму, - осторожно  пробирающуюся  по
тропинке, по обеим сторонам которой рос колючий кустарник. Включив душ
и протягивая руку, чтобы проверить температуру воды, Рози поймала себя
на том, что размышляет  над  проблемой:  могут  ли  на  теле  человека
произвольно, сами собой возникать раны и кровотечения  во  время  сна,
если сон достаточно ярок? Броде как у религиозных  фанатиков,  которые
усилием воли заставляют кровоточить свои ладони и ступни.
     "Стигматы? Не хочешь ли ты сказать, что в довершение ко  всему  у
тебя открылись стигматы?"
     "Ничего я не хочу сказать, - сердито ответила она на свой вопрос,
- потому что я ничего не {соображаю}". Все  верно.  Пожалуй,  она  еще
могла бы поверить - с огромным трудом, правда, - что царапина способна
самопроизвольно появиться на теле спящего человека в  том  месте,  где
ему приснилась царапина. В конце концов, это только лишь  царапина,  и
ее возникновение, пусть с большой натяжкой,  все-таки  объяснимо.  Что
{совершенно} непонятно, так это исчезновение ночной рубашки. Не  могла
же она раствориться только потому, что ей приснилось, будто она голая?
     {("Снимай свою одежку")}
     {("Я не могу! Под рубашкой больше ничего нет!")}
     {("Замолчи и делай, что сказано...")}
     Призрачные голоса. В  одном  она  угадала  собственный,  но  кому
принадлежит другой?
     Впрочем, какая разница? Да никакой. Она просто разделась во  сне,
вот и все, или сняла  во  время  короткого  пробуждения,  которое  она
теперь помнит не лучше, чем странный сон, где она бежала в темноте  по
лабиринту или переправлялась через черный ручей по белым  камням.  Она
сняла ночную рубашку, и позже та обнаружится  где-нибудь,  скомканная,
под кроватью или под подушкой.
     - Ну конечно. Если только я не съела ее и не выбро...
     Она убрала из-под струи воды руку и  с  озадаченным  любопытством
посмотрела на нее. Кончики пальцев были в красновато-пурпурных пятнах,
более яркие следы того вещества, которое испачкало пальцы,  оставались
под ногтями. Она медленно поднесла руку к лицу, и внутренний голос - в
этот раз  явно  не  принадлежавший  миссис  Практичность-Благоразумие,
которую она легко узнавала бы, - окликнул ее с заметной тревогой:  "Не
вздумай попробовать вкус плодов, не подноси ко  рту  даже  пальца  той
руки, которая прикоснется к семенам!"
     - Каким семенам? - испуганно спросила Рози. Она понюхала пальцы и
ощутила  слабый,  едва  уловимый  аромат,  напомнивший  ей  о  печеных
булочках и сладкой сахарной патоке. - {Какие}  семена?  Что  случилось
прошлой ночью? Это про...
     Усилием воли заставила себя замолчать. Она знала, что  собирается
спросить, но не  хотела,  чтобы  вопрос  прозвучал  вслух  и  повис  в
воздухе: "Это происходит до {сих} пор?"
     Она забралась под душ,  отрегулировала  воду  до  самой  горячей,
какую  выдерживало  тело,  затем  схватилась  за  мыло.  С   особенной
тщательностью  принялась  оттирать   руки,   стараясь   удалить   даже
мельчайшие следы мареновых пятен с  пальцев  и  из-под  ногтей.  Затем
принялась мыть голову, напевая. Курт предложил ей в качестве вокальных
упражнений исполнять детские песенки в разных тональностях и голосовых
регистрах, и именно этим она и занялась, стараясь не повышать  голоса,
чтобы не потревожить соседей. Когда спустя пять минут  Рози  вышла  из
душа и взяла полотенце, ее тело  приобрело  вид  обычной  человеческой
плоти, утратило прежнее сходство с неуклюжим  сооружением  из  колючей
проволоки  и  битого  стекла.  Да  и  голос  вос