ней
что-то есть... какие-то мелкие {предметы}...
     Она сглотнула; горло ее так пересохло, что глотать  было  больно.
Одеревеневшей  рукой,  принадлежащей,  казалось,  совершенно   другому
человеку, она выдвинула ящик кухонного стола, порывшись, нашла нож для
разделки  мяса  и  медленно  поднесла  лезвие  к  коричневой  бумажной
подкладке картины.
     "Одумайся, дура!  -  закричала  Практичность-Благоразумие.  -  Не
делай этого, ты ведь не знаешь, {что} там обнаружится!"
     Она на секунду или две прижала кончик ножа к  коричневой  бумаге,
готовая вспороть ее, затем передумала и отложила нож. Подняв  картину,
посмотрела на нижнюю часть рамы, отмечая удаленным  уголком  сознания,
что ее руки колотит сильная дрожь.  То,  что  она  увидела  -  трещину
размером в четверть дюйма  в  самом  широком  месте  -  совсем  ее  не
удивило. Она снова поставила картину на стол и, придерживая ее  правой
рукой, левой - более развитой и умной  -  поднесла  нож  к  коричневой
подкладке картины.
     "Не надо, Рози! - В  этот  раз  Практичность-Благоразумие  просто
стонала, - Пожалуйста, не делай этого, ради всего святого, оставь ее в
покое!"  Только,  если  задуматься,  советы   она   дает   никудышные:
послушайся Рози миссис П. - Б. в первый же раз, то до сих пор жила  бы
с Норманом. Или умирала бы с ним.
     Острием ножа она вспорола бумажную подкладку в самом  низу,  там,
где нащупала  какие-то  маленькие  предметы.  Из-под  бумаги  на  стол
вывалилось полдюжины сверчков - четыре дохлых, один едва живой и слабо
дергающий лапками, шестой вполне резвый; последний тут  же  прыгнул  и
угодил в раковину. Вместе со сверчками выпало  еще  несколько  розовых
круглых цветков клевера, несколько травинок... и  кусочек  упавшего  с
дерева сухого листа. Рози  подняла  его  и  с  любопытством  принялась
разглядывать. Это был дубовый лист. Она почти не сомневалась.
     Работая  осторожно  (и  не  обращая  внимания  на  голос   миссис
Практичность-Благоразумие), она обрезала бумажную подкладку вдоль всей
рамы. На стол упало еще несколько подобных сокровищ: муравьи  (большей
частью дохлые, но три или  четыре  все  еще  ползали),  пухлый  шмель,
лепестки ромашки (какие отрывают от цветка, приговаривая: "Любит -  не
любит,  любит  -  не  любит")...  и  несколько  полупрозрачных   белых
волосков. Она поднесла волоски к свету и  невольно  еще  крепче  сжала
картину правой рукой, чувствуя, как по спине пробирается дрожь, словно
поступь тяжелых ног по крутой лестнице. Рози знала, что  если  отнесет
эти волоски к ветеринару и попросит взглянуть на них под  микроскопом,
тот скажет, что это клочки лошадиной шерсти. Вернее, если быть  точным
до конца, что они принадлежат маленькому тощему пони, Пони, который  в
эту минуту пощипывает зеленую траву в ином мире.
     "Похоже, я схожу с ума", - подумала она спокойно, и  это  был  не
голос  Практичности-Благоразумия;  это  был  голос   ее   собственного
сознания, ее настоящего эго, В нем не ощущалось  ни  истеричности,  ни
страха; он звучал холодно, здраво, с некоторым оттенком  удивления.  В
таком  же  голосовом  регистре,  подумала  она,  ее  сознание  отметит
неизбежность смерти в тот день, когда ее приближение станет очевидным.
     Но суть-то в том, что на самом деле  она  не  {верила}  в  потерю
рассудка, по крайней мере, в том  смысле,  в  каком  человек  вынужден
смириться, скажем, с мыслью о неминуемости смерти от раковой  опухоли,
когда болезнь зайдет слишком  далеко.  Она  вспорола  подкладку  своей
картины, и оттуда выпали пучок сухой травы, щепотка волосков и горстка
насекомых   -   часть   которых   еще   шевелилась.   Что    в    этом
сверхъестественного? Несколько лет назад она прочла статью  в  газете,
где говорилось о женщине, обнаружившей под холстом старого  фамильного
портрета целое сокровище: совершенно  не  потерявшие  своей  ценности,
даже,  наоборот,  увеличившие  ее  многократно   золотые   акционерные
сертификаты. По сравнению с той  находкой  несколько  жучков  -  сущий
пустяк.
     "Но ведь они живые, Рози! А как же клевер, все еще не увядший,  и
трава, до сих пор зеленая? Лист мертв, но ты ведь знаешь, ты  думаешь,
что..."
     Она думала, что ветер принес его из того  мира  уже  мертвым.  На
картине лето, но мертвые листья деревьев можно обнаружить в траве даже
в июле. "Итак, я повторяю: я схожу с ума". Но  все  предметы,  которые
она извлекла из картины, лежат перед ней. Вот они, на кухонном  столе:
ничем не примечательная кучка мертвых насекомых и сухая трава.  Просто
мусор.
     Не сон, не галлюцинация. Обыкновеннейший {реальный мусор}.
     К тому же было еще нечто - то, к чему ей  вообще-то  не  хотелось
приближаться с мечущимися, как испуганные кролики в  загоне,  мыслями.
Картина разговаривает с ней. Нет, не вслух, разумеется,  но  с  самого
первого момента, когда она увидела ее, картина обратилась к  ней.  Это
так. На оборотной стороне оказалось ее имя - во всяком  случае,  некий
его вариант, - а вчера она потратила невообразимую сумму всего лишь на
то, чтобы привести свои волосы точно в такой вид,  как  у  женщины  на
холсте.
     С внезапной решительностью Рози вставила лезвие ножа под  верхнюю
планку  рамы  и,  пользуясь  им  как  рычагом,  приподняла   ее.   Она
остановилась бы мгновенно, если бы почувствовала сильное сопротивление
- хотя бы потому, что второго ножа для разделки мяса у нее  нет  и  ей
совсем не хотелось сломать лезвие - однако гвозди,  скреплявшие  раму,
легко поддались. Рози отсоединила верхнюю планку,  придерживая  стекло
свободной рукой, чтобы оно не грохнулось о стол и  не  разлетелось  на
куски, и отложила ее в сторону. На  стол  со  щелчком  упал  еще  один
дохлый сверчок. Спустя несколько секунд она держала в  руках  полотно.
Без рамы и стекла оно оказалось дюймов тридцать в ширину и чуть меньше
двадцати дюймов в высоту. Рози осторожно провела кончиками пальцев  по
давным-давно высохшим масляным  краскам,  ощущая  едва  заметные  слои
различной высоты,  чувствуя  даже  миниатюрные  бороздки,  оставленные
кистью художника. Ощущение было интересным и странным,  но  отнюдь  не
сверхъестественным; ее пальцы не провалились  сквозь  холст  в  другой
мир.
     Ее отвлек звонок купленного вчера телефона.  Телефон  зазвонил  в
первый  раз,  и  от  его   пронзительного   требовательного   сигнала,
включенного на полную громкость, Роза подскочила, издав  слабый  крик.
Рука  непроизвольно  напряглась,  и  пальцы,  которыми  она  ощупывала
картину, едва не проткнули полотно.
     Положив картину на  кухонный  стол,  она  поспешила  к  телефону,
надеясь, что это Билл. Если  так,  то  она,  возможно,  пригласит  его
заглянуть к ней, - пригласит, чтобы он хорошенько рассмотрел  картину.
И покажет ему,  какой  своеобразный  набор  вывалился  из-за  бумажной
подкладки. {Мусор}. - Алло?
     - Здравствуйте, Рози. -  Не  Билл.  Голос  женский.  -  Это  Анна
Стивенсон.
     - О, Анна! Здравствуйте. Как поживаете?
     Из раковины раздалось настойчивое {трррр-трррр}.
     - Поживаю я плохо, - ответила Анна. - Откровенно говоря,  из  рук
вон плохо. Случилось очень неприятное событие, и я  должна  рассказать
вам о нем. Может, никакого отношения к вам случившееся не  имеет  -  я
всей душой надеюсь, что так оно и есть, - но как знать.
     Рози медленно опустилась на стул, напуганная  даже  сильнее,  чем
тогда, когда нащупала под бумажной подкладкой картины шуршащие бугорки
мертвых насекомых.
     - Что случилось, Анна? Что случилось?
     С возрастающим  ужасом  она  выслушала  рассказ.  Закончив,  Анна
спросила, не хочет ли Рози приехать в "Дочери и  сестры"  хотя  бы  на
ближайшую ночь.
     - Не знаю, - безжизненным голосом произнесла  Рози.  -  Мне  надо
подумать. Я... Анна, мне нужно срочно поговорить кое с кем. Я  позвоню
позже.
     Она хлопнула по рычагу телефонного аппарата, не дожидаясь ответа,
позвонила  в  справочную,  попросила  сообщить  ей  номер,  выслушала,
набрала его.
     - "Либерти-Сити", - прозвучал в трубке немолодой мужской голос.
     - Простите, могу я поговорить с мистером Штайнером?
     - Я и {есть} мистер Штайнер, - ответил хрипловатый голос с легким
оттенком иронии. Рози замешкалась  на  миг,  затем  вспомнила,  что  в
ломбарде Билл работает вместе с отцом.
     - Билл, - выдавила  она.  Горло  снова  пересохло,  каждое  слово
давалось с огромным трудом. - Биллом. То  есть  я  хочу  сказать,  мне
нужно поговорить с Биллом.
     - Одну  секунду,  мисс.  -  Последовало  шуршание,  стук  трубки,
которую положили на стол, затем отдаленное: - {Билл! Тебя к  телефону.
Женщина}.
     Рози прикрыла глаза. Словно откуда-то издалека до  нее  донеслось
"трррр-тррр" из раковины.
     Долгая, невыносимая пауза. Из-под ресницы левого глаза выкатилась
слеза и оставила  после  себя  мокрую  дорожку  на  щеке.  Ее  примеру
последовала слеза, спустившаяся по правой  щеке,  и  в  памяти  всплыл
обрывок старой народной песни: "Вот и начались бега... Гордость скачет
впереди... Сердца боль за нею следом..." Она утерла слезы. Сколько  их
высохло на ее щеках за всю жизнь?  Если  придуманная  индусами  теория
реинкарнации верна, кем же она тогда была в прошлой жизни?
     На том конце линии взяли трубку.
     - Алло? - Голос, который она теперь слышала почти в каждом сне.
     - Алло, Билл. - Это был не ее нормальный голос, и даже не  шепот;
скорее, отголосок шепота.
     - Я вас не слышу, - сказал  Билл.  -  Не  могли  бы  вы  говорить
погромче, мэм?
     Ей не хотелось говорить погромче;  ей  вообще  хотелось  повесить
трубку. Но она не могла. Потому что если Анна права, над  Биллом  тоже
нависла опасность - серьезнейшая опасность.  В  том  случае,  конечно,
если некто, представляющий  эту  самую  опасность,  сочтет,  что  Билл
слишком близок к ней. Она откашлялась и попробовала снова.
     - Билл? Это Рози.
     - Рози! - воскликнул он обрадованно. - Эй, как поживаете?
     Его нескрываемая, искренняя радость только  ухудшила  дело;  Рози
неожиданно показалось, что кто-то всадил  ей  нож  в  живот  по  самую
рукоятку.
     - Я  не  смогу  поехать  с  вами  в  субботу,  -   сообщила   она
скороговоркой. Слезы бежали все быстрее  и  быстрее,  выползая  из-под
ресниц, словно отвратительный горячий жир. - И вообще я никогда никуда
с вами не поеду. Я просто сошла с ума, когда решила, что смогу.
     - Господи, Рози! О чем вы говорите? Что произошло?
     От паники в его голосе - не рассерженности, которую она  ожидала,
а настоящей паники - у нее сжалось  сердце,  но  его  испуг  почему-то
показался ей еще хуже. Она не в силах была  слышать  этот  растерянный
голос.
     - Не звоните мне  и  не  приезжайте  больше,  -  сказала  она,  и
неожиданно перед ней с необыкновенной отчетливостью  возник  кошмарный
образ Нормана, стоящего на противоположной стороне улицы  напротив  ее
дома под ливнем, в плаще с  поднятым  воротником,  нижняя  часть  лица
освещена уличным фонарем, верхняя скрывается в тени от полей шляпы,  -
он стоит, как жестокий, похожий на  дьявола  злодей-убийца  из  романа
женщины, скрывающейся под псевдонимом Ричард Расин.
     - Рози, я не понимаю...
     - Я знаю, и так даже лучше. -  Ее  голос  дрожал,  готовый  снова
рассыпаться на кусочки. - Держитесь от меня подальше, Билл.
     Она быстро положила трубку на рычаг, какое-то время  смотрела  на
телефон, затем испустила громкий, полный невыносимой боли крик. Обеими
руками Рози столкнула телефон с коленей. Трубка отлетела на всю  длину
шнура и замерла на  полу;  непрерывный  гудок  свободной  линии  связи
странно смахивал на треск сверчков, убаюкавший ее ночью в понедельник.
Внезапно она почувствовала, что больше не может слышать этот гудок, ей
показалось,  что  если  он  продлится  еще  несколько  секунд,  голова
расколется надвое. Она встала, подошла к стене, присела на корточки  и
выдернула шнур из розетки. Когда  попыталась  снова  встать,  дрожащие
ноги отказались ей повиноваться.  Она  села  на  пол  и  закрыла  лицо
руками, давая волю слезам. Другого выбора  у  нее,  собственно,  и  не
было.
     В течение всего разговора Анна настойчиво повторяла,  что  она  в
этом не уверена, что и Рози не может знать наверняка, несмотря на  все
свои подозрения. Но Рози {знала}. Это  Норман.  Норман  здесь,  Норман
лишился остатков разума, Норман  убил  Питера  Слоуика,  бывшего  мужа
Анны, Норман ищет ее.



                                  7


     В пяти кварталах от "Горячего горшка", где не хватило только пять
секунд, чтобы столкнуться со  взглядом  жены,  смотревшей  в  окно  на
прохожих, Норман свернул в дверь магазинчика  "Не  дороже  5".  "Любой
предмет в нашем магазине стоит не  больше  пяти  долларов!"  -  гласил
плакат, вытянувшийся вдоль всей стены.  Над  ним  висел  отвратительно
нарисованный  портрет  Авраама  Линкольна.  На  бородатой   физиономии
Линкольна сияла широкая самодовольная улыбка, один глаз  прищурился  в
попытке подмигнуть, и  Норману  Дэниелсу  бывший  президент  показался
очень похожим на пожилого мужчину, арестованного им однажды за то, что
тот задушил жену и всех четверых своих детей. В  этой  лавке,  которая
располагалась  буквально  по  соседству  с  ломбардом  "Либерти-Сити",
Норман приобрел все необходимые  ему  для  изменения  своей  внешности
предметы: пару темных очков и бейсбольную  кепку  с  эмблемой  "Чикаго
Соке" над козырьком.
     Как человек с более чем десятилетним опытом  работы  в  должности
полицейского инспектора,  Норман  пришел  к  твердому  убеждению,  что
маскировка уместна в трех случаях: в фильмах про шпионов, в  рассказах
о Шерлоке Холмсе и на маскарадах. Особенно бесполезна  она  в  дневное
время,  когда  накладные  усы,  к  примеру,  больше  всего  похожи  на
накладные усы. А девочки в "Дочерях и сестрах", в этом публичном  доме
нового века, куда Питер Слоуик,  как  он  признался  в  конце  концов,
направил его бродячую Роуз, наверняка будут пялиться во все  глаза  на
прохожих, выискивая среди них хищника, подкрадывающегося к их борделю.
Для таких девочек паранойя - не просто  временное  состояние,  это  их
повседневный образ жизни.
     Кепка  и  темные  очки  сослужат  свою  службу;   все,   что   он
запланировал на  сегодняшний  вечер,  -  это,  говоря  языком  Гордона
Саттеруэйта, его первого партнера по работе  в  полиции,  "малюсенькая
рекогносцировка". А еще Гордон любил хватать своего юного напарника за
неожиданные места, предлагая заняться тем, что на его языке называлось
"резиновой туфлей". Толстый, вонючий, постоянно жующий табак, Гордон с
первых  же  минут  знакомства  не  вызывал  у  Нормана  ничего,  кроме
глубокого презрения. Гордон  работал  в  полиции  двадцать  два  года,
последние девятнадцать в должности инспектора, но он начисто был лишен
{чутья}. Нормана же  природа  наградила  чутьем  с  избытком.  Ему  не
нравилась его профессия, он ненавидел клоунов  и  уродов,  с  которыми
приходилось  разговаривать  (а  иногда  и  вступать  в  более  близкие
отношения, если поставленная задача включала работу  под  прикрытием),
но он имел чутье, и оно, как показали прошедшие годы, оказалось  самым
ценным  и  незаменимым  его  качеством.  Именно  чутье   помогло   ему
расследовать дело, приведшее затем к  повышению  по  службе,  -  дела,
превратившего его, пусть  даже  ненадолго,  в  золотого  мальчика  для
средств массовой информации.  В  том  расследовании,  как  это  обычно
бывает с организованной преступностью, однажды наступил момент,  когда
путь, по которому пробирались  сыщики,  растворился  в  хитросплетении
множества  расходящихся  в  разные  стороны   похожих   тропинок.   Но
существенное отличие состояло в том, что  возглавлял  расследование  -
впервые за свою полицейскую карьеру - Норман Дэниелс, и он, после того
как логические приемы оказались исчерпанными, сделал то, чего не сумел
бы почти никто другой: не медля ни секунды, переключился на  интуицию,
полностью доверившись ей, внимательно прислушиваясь к  тому,  что  она
ему подсказывала, продвигаясь вперед уверенно и напористо.
     Для Нормана не  существовало  такого  понятия,  как  "малюсенькая
рекогносцировка";  то,  что  он  собирался  сделать,  в  его   словаре
называлось  "блеснением".  Когда  заходишь  в   тупик,   не   теряйся;
отправляйся в место, запеленгованное по ходу  расследования,  посмотри
на него с совершенно открытым ясным сознанием, не забитым  мусором  не
нашедших   пока   словесного   выражения   идей    и    полуиспеченных
предположений; поступая так, ты  будешь  похож  на  человека,  который
сидит в медленно относимой ветром и течением лодке, забрасывает блесну
и наматывает леску на катушку, - забрасывает и  наматывает,  терпеливо
ожидая,  пока  что-нибудь   попадется   на   крючок.   Иногда   крючок
возвращается пустым. Иногда ты  выуживаешь  затонувшую  ветку  дерева,
старую галошу или такую рыбу,  от  которой  отвернется  даже  голодный
енот.
     Впрочем, бывает, что на крючок попадается и лакомый кусочек.
     Он надел кепку  и  очки  и  свернул  налево  на  Гарри-сон-стрит,
направляясь  к  Дарэм-авеню.   Расстояние   до   района,   в   котором
располагались "Дочери и сестры", составляло добрые три мили -  не  так
уж мало для пешей прогулки, - однако Норман не возражал; этим временем
он собирался  воспользоваться  для  того,  чтобы  очистить  голову  от
ненужных мыслей. К тому времени, когда  он  доберется  до  дома  номер
двести пятьдесят один на Дарэм-авеню,  его  разум  будет  представлять
собой чистый лист  фотобумаги,  готовый  запечатлеть  любые  образы  и
воспринять любые  свежие  идеи,  не  пытаясь  приспособить  их  к  уже
существующим. Кроме того, как можно подгонять  новые  идеи  к  старым,
если старых-то и нет вовсе?
     Купленная в гостиничном киоске за баснословную цену схема  города
покоилась в заднем кармане брюк, но он  только  один-единственный  раз
остановился, чтобы свериться с ней. Проведя в городе меньше недели, он
уже знал его гораздо лучше, чем  Рози,  и  снова  это  объяснялось  не
тренированной памятью, а его исключительной интуицией.
     Проснувшись прошлым утром, ощущая боль в руках, плечах и в  паху,
с такой ноющей челюстью,  что  мог  открыть  рот  только  до  половины
(первая попытка зевнуть после того, как он  спустил  ноги  с  постели,
была настоящей пыткой), Норман осознал с нарастающей тревогой: то, что
он сделал с волонтером из будки  "Помощь  путешественникам"  по  имени
Питер Слоуик  -  он  же  Тамперштейн,  он  же  Удивительный  городской
еврейчик, - вероятнее всего, ошибка. Насколько  грубая,  сказать  пока
трудно,  ибо  большая  часть  случившегося  в  доме   Питера   Слоуика
представлялась ему словно в тумане, но в том, что он допустил  промах,
Норман не сомневался; к  тому  моменту,  когда  он  спустился  вниз  и
приближался к киоску в холле отеля, слова типа "вероятно" и "наверное"
уже исчезли из  его  мыслей.  Любые  вероятности  и  допущения  -  для
слабаков этого мира; так утверждал его  негласный,  но  неукоснительно
соблюдаемый Норманом кодекс жизни, сформировавшийся  еще  в  юношеские
годы, после того как мать ушла  от  отца,  а  последний  пристрастился
вымещать свою обиду и раздражение на сыне.
     Он купил в киоске газету и быстро пролистал  ее,  возвращаясь  на
лифте в свой номер. Не найдя ничего о Питере Слоуике, он иснытал  лишь
слабое облегчение. Возможно, тело Тампера обнаружили  слишком  поздно,
чтобы новость попала в утренние выпуски газет; возможно,  оно  до  сих
пор находится там, где  оставил  его  Норман  (где  он  {думает},  что
оставил, поправился он; все события по-прежнему были подернуты  дымкой
тумана), в подвале, за громадой бака водонагревателя.  Но  люди  вроде
Тампера,   -   люди,   выполняющие   целый   ворох   благотворительных
общественных обязанностей и имеющие толпы  добросердечных  друзей,  не
могут исчезать надолго.  Кто-то  начнет  беспокоиться,  другой