вольный собою рыбак. - Эй, отец!.. Не
выхлебай всю воду!.. А то будет неурожай!
   Этот веселый возглас относился к кучке людей, занятых довольно странным
делом. Несколько голых мужчин, стоя на берегу, держали за  ноги  какого-то
человека и окунали его вниз головой в реку сначала по шею, затем по  грудь
и, наконец, по пояс. Рядом стоял какой-то человек с  дубинкой,  в  грязном
хитоне и в парике из бараньей шкуры.  А  немного  поодаль  кричала  благим
матом женщина, которую люди держали за руки.
   Палочная расправа была так же распространена в  счастливом  государстве
фараона, как еда и сон. Били детей и  взрослых,  крестьян,  ремесленников,
солдат,  офицеров,  чиновников.  Каждый  получал  свою  порцию  палок,  за
исключением жрецов и высших вельмож, которых бить было уже некому. Поэтому
наследник  довольно  равнодушно  смотрел   на   крестьянина,   избиваемого
дубинкой, но его внимание привлек крестьянин, которого окунали в воду.
   - Го! Го!.. - продолжал смеяться лодочник. - Здорово его  накачивают!..
Разбухнет так, что придется жене распускать набедренник.
   Рамсес велел подплыть к берегу. Тем временем  крестьянина  извлекли  из
воды, дали ему выкашляться и снова схватили за ноги, не  обращая  внимания
на дикие крики женщины, которая царапала и кусала державших ее людей.
   - Стой! - крикнул царевич палачам, тащившим крестьянина.
   - Делайте свое дело! - заорал, для важности гнусавя, человек в бараньем
парике. - Экий, гляди, смельчак нашелся!..
   В ту же минуту Рамсес со всего  размаху  ударил  его  по  голове  своей
рейкой, которая, к счастью, оказалась  не  слишком  увесистой.  Обладатель
грязного хитона так и присел на землю и, схватившись за голову,  посмотрел
на нападавшего помутневшими глазами.
   - Как видно, - проговорил он вполне  естественным  голосом,  -  я  имею
честь разговаривать со знатной особой...  Да  сопутствует  тебе,  господин
мой, хорошее настроение, и пусть желчь никогда не  разливается  по  твоему
телу...
   - Что вы тут делаете с этим человеком?.. - прервал его царевич.
   - Ты спрашиваешь, мой господин, - ответил человек  в  бараньем  парике,
опять загнусавив, - как  иностранец,  который  не  знаком  ни  с  местными
обычаями, ни с людьми и разговаривает с  ними  слишком  бесцеремонно.  Так
знай же, я - сборщик податей и служу благородному Дагону, первому  банкиру
в Мемфисе; и если это не заставит тебя побледнеть, так знай вдобавок,  что
благородный Дагон является арендатором, уполномоченным и другом наследника
престола, - да живет он вечно! -  и  что  ты  совершил  насилие  на  земле
царевича Рамсеса, что могут засвидетельствовать мои люди.
   - Значит, это... - хотел перебить его царевич, но вдруг остановился.  -
По какому же праву вы мучаете так крестьянина, принадлежащего наследнику?
   - Он, негодяй, не хочет платить налогов, а казна наследника опустела.
   Его помощники при виде беды, какая постигла их начальника, выпустили из
рук свои жертвы и стояли, беспомощностью  своей  напоминая  обезглавленное
тело. Освобожденный  крестьянин  снова  принялся  вытряхивать  из  ушей  и
выплевывать воду, а супруга его припала к ногам избавителя.
   - Кто бы ты ни был, -  причитала  она,  молитвенно  протягивая  руки  к
царевичу, - бог или даже посланец фараона, выслушай меня. Мы  -  крестьяне
наследника престола, - да живет он вечно! - и заплатили мы все налоги -  и
просом, и пшеницей, и цветами, и бычьими шкурами. А тут приходит к нам вот
этот человек и велит еще дать ему семь  мер  пшеницы.  "По  какому  такому
праву? - спрашивает мой муж. - Ведь все уже уплачено". А он валит  его  на
землю, топчет ногами и кричит:  "А  по  такому  праву,  что  так  приказал
достойный Дагон". - "Откуда же мне взять, - отвечает мой муж,  -  когда  у
нас нет никакого хлеба и уже с месяц мы кормимся  семенами  или  корешками
лотоса, да и те стало трудно добывать, потому что  большие  господа  любят
забавляться его цветами".
   Она зарыдала. Рамсес терпеливо ждал, пока  она  успокоится.  Крестьянин
же, которого перед тем окунали в воду, ворчал:
   - Уж: эта баба своей болтовней накличет на нас беду.  Говорил  я  тебе,
что не люблю, когда бабы вмешиваются в мои дела.
   Тем  временем  сборщик,  подойдя  поближе  к  лодочнику,  спросил   его
потихоньку, указывая на Рамсеса:
   - Кто этот молокосос?
   - Чтоб у тебя язык отсох! - ответил лодочник. - Не видишь  разве,  что,
должно быть, важный господин; хорошо платит и здорово дерется.
   - Я сразу сообразил, - зашептал сборщик, - что это знатная особа. Когда
я был молодым, мне не раз  случалось  участвовать  в  пирушках  с  важными
господами.
   - Ага, видно, от этих пирушек у тебя и остались жирные пятна на одежде,
- буркнул в ответ лодочник.
   Женщина, выплакавшись, снова заговорила:
   - А сегодня пришел этот писец со своими людьми и  говорит  мужу:  "Если
нет у тебя пшеницы, отдай нам двух твоих сынишек; тогда достойный Дагон не
только снимет с тебя эти недоимки, но еще  будет  выплачивать  за  каждого
мальчишку ежегодно по драхме..."
   - Горе мне с тобой! -  прикрикнул  на  нее  муж,  которого  только  что
окунали в воду. - Сгубишь ты нас всех своей  болтовней...  Не  слушай  ее,
добрый господин, - обратился он  к  Рамсесу.  -  Корова  думает,  что  она
хвостом отпугнет  мух,  а  бабе  кажется,  что  языком  отгонит  сборщиков
податей. Не знают ни та, ни другая, что они дуры.
   - Сам ты дурак, - оборвала его женщина. - Пресветлый господин наш...  И
вид-то у тебя как у царевича...
   - Будьте свидетелями, - шепнул  сборщик  своим  людям,  -  эта  женщина
кощунствует...
   - Цветок душистый! Голос твой - что звук  флейты...  Выслушай  меня,  -
молила женщина Рамсеса. - Так вот, муж мой и говорит этому  чиновнику:  "Я
бы вам скорее отдал пару  быков,  если  б  они  у  меня  были,  чем  своих
мальчуганов, хоть бы вы мне платили за каждого по  четыре  драхмы  в  год.
Уйдет ребенок из дому служить - никто его уж больше не увидит".
   - Удавиться бы мне! Лучше бы уж рыбы клевали тело мое на  дне  Нила!  -
стонал муж. - Ты всех погубишь своими жалобами, баба...
   Сборщик, видя поддержку с наиболее заинтересованной  стороны,  выступил
вперед и опять заговорил, гнусавя:
   - С тех пор как солнце восходит из-за  царского  дворца  и  заходит  за
пирамидами,  творились  в  этой  стране  разные  чудеса...   При   фараоне
Семемпсесе (*54) происходили чудесные явления у пирамид  Кахуна  (*55),  и
чума посетила Египет. При Боетосе (*56) разверзлась земля под  Бубастом  и
поглотила множество людей... В царствование Неферхеса (*57)  воды  Нила  в
продолжение одиннадцати дней были сладки, как мед. Случались  и  не  такие
еще чудеса, о которых я знаю, ибо я преисполнен мудрости. Но никогда никто
не видел, чтоб из воды вышел какой-то неизвестный человек и  во  владениях
достойнейшего наследника стал препятствовать сбору налогов.
   - Молчать! - крикнул Рамсес. - И убирайся вон отсюда. Никто не  отберет
у вас детей, - прибавил он, обращаясь к женщине.
   - Мне нетрудно убраться,  -  ответил  сборщик,  -  потому  что  в  моем
распоряжении легкая лодка и пять гребцов. Но дайте асе  мне,  ваша  честь,
какой-нибудь знак для господина моего Дагона.
   - Сними парик и покажи Дагону знак на твоей  башке  и  скажи  ему,  что
такие же знаки я распишу по всему его телу.
   - Вы слышите, какое  оскорбление!  -  прошептал  сборщик  своим  людям,
пятясь к берегу с  низкими  поклонами.  Он  сел  в  лодку,  и,  когда  его
помощники отчалили и отплыли на несколько десятков шагов,  он  погрозил  в
сторону берега кулаком и крикнул:
   -  Чтоб  вам  все  внутренности  скрутило,  бунтовщики!  Святотатцы!  Я
отправлюсь отсюда прямо к наследнику и расскажу ему, что  творится  в  его
владениях.
   Потом взял дубинку и  стал  тузить  своих  людей  за  то,  что  они  не
заступились за него.
   - Так будет и с тобой!.. - кричал он, угрожая Рамсесу.
   Царевич вскочил в свою  лодку  и,  взбешенный,  велел  лодочнику  плыть
вдогонку за дерзким служащим ростовщика.  Но  человек  в  бараньем  парике
бросил дубинку и сам сел на весла, а люди его помогали  ему  так  усердно,
что погоня ни к чему не привела.
   - Скорее сова догонит ласточку, чем мы их, прекрасный мой  господин,  -
сказал, смеясь, лодочник Рамсесу. - А вы небось не  инженер,  следящий  за
подъемом воды, а офицер, и, пожалуй, из самой гвардии фараона? Сразу - бац
по голове! Мне это дело знакомо: я и сам пять  лет  прослужил  в  армии  и
колотил по макушке да по пузу, и неплохо жилось мне на свете. А если меня,
бывало, кто сшибет, - я сразу смекаю, что это кто-нибудь  из  важных...  У
нас в Египте - да не покинут его никогда боги! - страшно тесно:  город  на
городе,  дом  на  доме,  человек  на  человеке.  И  кто  хочет  как-нибудь
повернуться в этой гуще, должен лупить по голове.
   - Ты женат? - спросил наследник.
   - Хм! Когда есть баба и место  на  полтора  человека,  тогда  женат,  а
вообще - холостой. Я ведь служил в армии и знаю, что баба хороша один  раз
в день - и то не всегда. Мешает.
   - А не пойдешь ли ко мне на службу? Не пожалеешь...
   -  Прошу  прощения,  но  я  сразу  увидел,  что  вы  могли  бы   полком
командовать, даром что так молоды. Только на службу я ни к кому не  пойду,
я - вольный рыбак. Дед мой был, прошу прощения, пастухом в Нижнем  Египте,
а род наш от гиксосов. Правда, донимает нас глупое египетское мужичье,  но
меня только смех берет. Мужик и гиксос, скажу прямо, как вол и бык.  Мужик
может ходить и за плугом, и  перед  плугом,  а  гиксос  никому  не  станет
служить. Разве что в армии его святейшества царя - на то она и армия!
   Веселый лодочник продолжал разглагольствовать, но наследник  больше  не
слушал. В душе его все громче звучали мучительнейшие  вопросы,  совершенно
для  него  новые.  Так,  значит,  эти  островки,  мимо  которых  он  плыл,
принадлежат ему. Странно, что он совсем не знал, где  находятся  и  каковы
его владения. И, значит,  от  его  имени  Дагон  обложил  крестьян  новыми
поборами, а то необычайное оживление, которое  он  наблюдал,  плывя  вдоль
берегов, и было сбором податей.  Крестьянину,  которого  били  на  берегу,
очевидно, нечем было платить. Дети, горько плакавшие в лодке, были проданы
по драхме за голову на целый год. А женщина, которая, стоя по пояс в воде,
проклинала увозивших, - это их мать...
   "Очень беспокойный народ эти женщины, - говорил себе  царевич.  -  Одна
только Сарра кротка и молчалива, а все другие только и знают, что болтать,
плакать и кричать..."
   Ему  вспомнился  крестьянин,  уговаривавший  свою  сердитую  жену:  его
топили, а он не возмущался; с ней же ничего не делали, а она орала.
   "Да, женщины беспокойный народ!.. - повторял он мысленно.  -  Даже  моя
почтенная матушка... Какая разница между ней и  отцом!  Царь  не  хочет  и
знать о том, что я забыл о походе ради девушки, а  вот  царице  есть  дело
даже до того, что я взял в дом еврейку. Сарра - самая  спокойная  женщина,
какую я знаю. Зато Тафет тараторит, плачет, орет за четверых..."
   Потом Рамсесу вспомнились слова жены крестьянина о  том,  что  они  уже
месяц не едят хлеба, а только семена и корешки  лотоса.  Семена  эти,  как
мак, а корни - без всякого вкуса. Он не стал бы их есть и три дня  подряд.
Ведь даже жрецы, занимающиеся лечением, рекомендуют  менять  пищу.  Еще  в
школе его учили, что надо  мясо  чередовать  с  рыбой,  пшеничный  хлеб  с
финиками, ячменные лепешки с фигами.  Но  целый  месяц  питаться  семенами
лотоса!.. Да, а как же лошадь, корова?.. Лошади и  коровы  любят  сено,  а
ячменные клецки приходится  насильно  пихать  им  в  глотку.  Возможно,  и
крестьяне предпочитают питаться семенами лотоса, а  пшеничные  и  ячменные
лепешки,  рыбу  и  мясо   едят   без   удовольствия.   Впрочем,   особенно
благочестивые жрецы, чудотворцы, никогда не прикасаются ни к  мясу,  ни  к
рыбе. Очевидно, вельможи и сыновья фараона нуждаются в  мясной  пище,  как
львы и орлы, а крестьянам достаточно травы, как волу...
   А что мужика окунали в воду за недоимки, так разве сам  он,  купаясь  с
товарищами, не толкал их в воду и сам не  нырял?  Сколько  было  при  этом
смеха! Нырять - это развлечение. Что же касается палки,  то  мало  ли  его
били в школе?.. Это больно, но, должно быть, не  всем.  Собака,  когда  ее
бьют, визжит и кусается, а вол далее не оглянется.  Так  и  тут:  человеку
знатному больно, когда его бьют, а мужик кричит  только  для  того,  чтобы
подрать глотку. Да и не все кричат. Солдаты или офицеры - те даже поют под
палками...
   Эти мудрые соображения не могли, однако, заглушить едва  уловимого,  но
неотвязного беспокойства в душе наследника. Его арендатор Дагон требует  с
крестьян уплаты незаконных податей, чего они уже не в силах сделать!
   Впрочем, в эту минуту наследника  интересовали  не  столько  крестьяне,
сколько его мать. Ей-то, наверно, известно о хозяйничанье финикиянина. Что
она скажет по этому  поводу  сыну,  как  посмотрит  на  него?  Как  лукаво
улыбнется!.. Она не была бы женщиной, если б не напомнила ему при  случае:
"Ведь я же  говорила  тебе,  Рамсес,  что  этот  финикиянин  разорит  твои
поместья!.."
   "Если  б  эти  предатели-жрецы,  -  продолжал  размышлять  царевич,   -
пожертвовали мне двадцать талантов, я бы завтра же прогнал  Дагона,  чтобы
мои крестьяне не терпели побоев и не хлебали  нильской  воды,  а  мать  не
подсмеивалась надо мной... Десятая... сотая часть тех богатств, что  лежат
в храмах, радуя лишь ненасытную алчность жрецов, на целые годы  освободила
бы меня от финикиян..."
   И тут Рамсес пришел к  неожиданному  для  себя  заключению,  что  между
крестьянами и жрецами существует глубокий антагонизм.
   "Это из-за Херихора повесился тот крестьянин на  границе  пустыни.  Это
для того, чтобы содержать  жрецов  и  храмы,  тяжко  трудятся  около  двух
миллионов египтян... Если бы поместья жрецов принадлежали  казне  фараона,
мне не пришлось  бы  занимать  пятнадцать  талантов  и  мои  крестьяне  не
подвергались бы таким бесчеловечным притеснениям.  Вот  где  источник  бед
Египта и слабости его владык!"
   Царевич сознавал, что крестьяне терпят  жестокую  несправедливость,  и,
решив, что виновники зла - жрецы, обрадовался. Ему не приходило в  голову,
что его суждения могут быть ошибочны и несправедливы.
   Впрочем, он не судил,  а  только  возмущался.  Но  возмущение  человека
никогда не обращается  против  него  самого,  подобно  тому  как  голодная
пантера не ест самое себя, а, виляя  хвостом  и  прижимая  к  голове  уши,
высматривает вокруг себя жертву.



13

   Прогулки наследника престола с  целью  разыскать  жреца,  который  спас
Сарру, а ему дал дельный совет, привели к неожиданному  результату.  Жреца
так  и  не  удалось  найти,   зато   среди   египетских   крестьян   стали
распространяться легенды о царевиче. Какой-то человек разъезжал по ночам в
небольшом челноке из деревни  в  деревню  и  рассказывал  крестьянам,  что
наследник престола освободил  людей,  которым  за  нападение  на  его  дом
грозила работа  в  каменоломнях;  кроме  того,  царевич  избил  служащего,
вымогавшего у крестьян незаконные налоги: "Царевич  Рамсес  находится  под
особым покровительством Амона - бога Западной пустыни, - который  является
его отцом", - добавлял незнакомец в заключение.
   Простой народ жадно слушал эти рассказы и охотно верил  им,  во-первых,
потому, что они совпадали с фактами, во-вторых, потому, что рассказывавший
сам появлялся, как дух; приплывал неизвестно откуда и исчезал.
   Рамсес совсем не говорил с Дагоном о своих крестьянах и даже не  вызвал
его к себе; ему было неудобно ссориться с  финикиянином,  от  которого  он
получил  деньги  и  к  которому,  пожалуй,  еще  не  раз  вынужден   будет
обращаться.
   Однако спустя несколько дней после столкновения Рамсеса с писцом Дагона
банкир сам явился к наследнику престола  с  каким-то  завязанным  в  белый
платок предметом. Войдя в комнату, он опустился на колени, развязал платок
и вынул из него чудесный золотой кубок,  богато  украшенный  разноцветными
каменьями и резьбой. На подставке был изображен сбор винограда, а на  чаше
- пиршество.
   - Прими этот кубок,  достойный  господин,  от  раба  твоего,  -  сказал
банкир, - и пусть он служит тебе сто... тысячу лет... до скончания веков.
   Рамсес, однако, догадался,  чего  добивается  финикиянин.  Поэтому,  не
прикасаясь к драгоценному подарку, он сказал, строго взглянув на Дагона:
   - Ты видишь, Дагон, багряный отлив внутри кубка?
   - Конечно, - ответил банкир, - как же мне не заметить  этого  багрянца,
по которому видно, что кубок из чистейшего золота.
   - А я тебе скажу, что это кровь детей, отнятых от родителей!  -  грозно
ответил наследник престола и ушел, оставив Дагона одного.
   - О Ашторет! - простонал финикиянин.
   Губы у него посинели и руки стали дрожать так, что он  с  трудом  снова
завернул свой кубок.
   Несколько дней спустя Дагон  отправился  с  этим  кубком  к  Сарре.  Он
нарядился в дорогое платье, тканное золотом; в густой бороде  у  него  был
спрятан стеклянный шарик, из которого струились благовония,  в  волосы  он
воткнул два пера.
   -  Прекрасная  Сарра,  -  начал  он,  -  да   низольет   Яхве   столько
благословений на  твою  семью,  сколько  сейчас  воды  в  Ниле.  Ведь  мы,
финикияне, и вы, евреи, - соседи и  братья.  Я  сам  пылаю  к  тебе  такой
пламенной любовью, что если б ты не принадлежала  достойнейшему  господину
нашему, я дал бы Гедеону, -  да  здравствует  он  благополучно!  -  десять
талантов и сделал бы тебя своей законной женой.  Такая  у  меня  страстная
натура!
   - Упаси меня бог, - ответила Сарра, - не нужно мне  другого  господина,
кроме моего. Но с чего это, почтенный Дагон, пришла тебе  охота  навестить
сегодня прислужницу царевича?
   - Скажу тебе правду, как если бы ты была Фамарью, женой моей,  которая,
хоть она и знатная дочь Сидона и принесла мне большое приданое, стара  уже
и недостойна снимать сандалии с твоих ног...
   - Сладкий мед, что течет из  твоих  уст,  отдает  полынью,  -  заметила
Сарра.
   - Сладость его, - продолжал Дагон,  присаживаясь,  -  пусть  будет  для
тебя, а горечь пусть отравляет мое сердце. У господина нашего, Рамсеса,  -
да живет он вечно! - львиные уста  и  ястребиная  зоркость.  Он  соизволил
сдать мне в аренду свои поместья, что наполнило радостью  чрево  мое.  Но,
увы, он не доверяет мне, и я ночи не сплю от огорчения, а только вздыхаю и
обливаю слезами свое ложе, где лучше  бы  ты  возлежала  со  мною,  Сарра,
вместо моей старухи, которая не в силах уже пробудить во мне страсть...
   -  Вы  хотели  говорить  о  чем-то  другом...  -  перебила  его  Сарра,
покраснев.
   - Я уж и сам не знаю, о чем хотел говорить, с тех пор, как увидел тебя,
и с тех пор, как наш господин, проверяя, как я хозяйничаю в его владениях,
избил дубинкой моего писца, собиравшего подати с  крестьян,  так  что  тот
лишился здоровья. Ведь эти  подати  не  для  меня,  Сарра,  а  для  нашего
господина... Не я буду есть фиги и пшеничный хлеб из этих поместий, а  ты,
Сарра, и наш господин... Я дал господину  деньги,  а  тебе  драгоценности.
Почему же подлое египетское мужичье должно  разорять  нашего  господина  и
тебя, Сарра?.. А  чтобы  ты  поняла,  как  волнуешь  ты  мою  кровь  своей
красотой, и чтобы знала, что от этих поместий я не ищу никакой прибыли,  а
все  отдаю  вам,  возьми,  Сарра,  вот  этот  кубок  из  чистого   золота,
разукрашенный каменьями и резьбой, которая  привела  бы  в  восторг  самих
богов...
   С этими словами  Дагон  вынул  из  белого  платка  кубок,  не  принятый
царевичем.
   - Я не настаиваю, Сарра, чтоб этот золотой кубок хранился у тебя в доме
и чтобы ты давала из него пить нашему господину.  Отдай  его  твоему  отцу
Гедеону, которого я люблю, как брата, и скажи  ему  такие  слова:  "Дагон,
твой брат-близнец, злополучный  арендатор  поместий  наследника  престола