ла моим служанкам.
   - Ну, а если это даже и не твое? С тобой ведь ничего не случилось?
   - Пока ничего. Но если бы я продержала эту тряпку еще несколько дней  в
доме, я бы, наверно, отравилась или  заразилась  неизлечимой  болезнью.  Я
знаю, на что способны азиаты.
   Рамсес, утомленный и раздраженный, поспешил уйти от  нее,  несмотря  на
все ее мольбы. Когда же он спросил у прислужницы, та подтвердила, что  это
было чье-то чужое покрывало, неизвестно кем подброшенное.
   Наследник  велел  удвоить  караулы  во  дворце  и  вокруг   дворца   и,
расстроенный, возвратился к себе.
   "Никогда бы я не поверил, - думал он, - что одна слабая  женщина  может
вызвать такое смятение. Четыре только что пойманные гиены причинят  меньше
беспокойства, чем эта финикиянка".
   Дома он застал Тутмоса,  только  что  приехавшего  из  Мемфиса  и  едва
успевшего принять ванну и переодеться после путешествия.
   - Ну, что ты мне скажешь? - спросил Рамсес своего любимца,  заметив  по
его лицу, что он привез дурные вести. - Видел ли ты его святейшество?
   - Я видел лучезарного бога Египта, - ответил Тутмос, скрестив  руки  на
груди и склонив голову. - И вот что он мне сказал: "Тридцать  четыре  года
вез я тяжелую колесницу Египта и так устал, что мне захотелось уйти к моим
великим предкам, пребывающим в стране мертвых. Вскоре я покину эту  землю,
и тогда сын мой Рамсес воссядет на трон и будет править государством  так,
как ему подскажет мудрость".
   - Так сказал мой святейший отец?
   - Это его слова, и я повторяю  их  в  точности,  -  ответил  Тутмос.  -
Несколько  раз  государь  говорил  мне,  что  не  оставляет  тебе  никаких
распоряжений на будущее, дабы ты мог управлять Египтом, как сам пожелаешь.
   - О святой! Неужели его болезнь действительно так опасна? Почему он  не
позволяет мне вернуться к нему? - спросил царевич с огорчением.
   - Ты должен быть здесь, ибо здесь ты можешь понадобиться.
   - А договор с Ассирией? - спросил наследник.
   - Он заключен в том смысле, что Ассирия может без помех с нашей стороны
вести войну на востоке и севере. Вопрос же о Финикии  останется  открытым,
пока ты не взойдешь на престол.
   - О благословенный! О святой владыка! От какого  ужасного  наследия  ты
избавил меня!
   - Так вот, вопрос о Финикии остается открытым, - продолжал Тутмос, - но
вместе с тем фараон, желая доказать Ассирии, что не помешает ей воевать  с
северными народами,  приказал  сократить  нашу  армию  на  двадцать  тысяч
наемных солдат.
   - Что ты сказал?! - воскликнул с изумлением наследник.
   Тутмос огорченно покачал головой.
   - К сожалению, это верно, - сказал он. - Уже успели  распустить  четыре
ливийских полка.
   - Но ведь это безумие! - закричал наследник, ломая руки. - Зачем мы так
ослабляем себя? И куда денутся эти люди?
   - Они ушли в Ливийскую пустыню и либо станут нападать на ливийцев,  что
доставит нам много хлопот, либо соединятся с ними и  вместе  вторгнутся  в
наши западные земли.
   - Я ничего об этом не знал! Что они наделали! И когда?  Никаких  слухов
до нас не доходило!
   - Распущенные наемники ушли в пустыню  прямо  из  Мемфиса,  но  Херихор
запретил говорить об этом кому бы то ни было.
   - Так Мефрес и Ментесуфис тоже не знают? - спросил наместник.
   - Они знают.
   - Они знают, а я ничего не знаю!
   Наследник внезапно успокоился, но побледнел, и его юное лицо исказилось
ненавистью. Он схватил своего наперсника за  руки  и,  крепко  сжимая  их,
шептал:
   - Слушай! Клянусь тебе священными головами моего отца и моей  матери...
Клянусь  памятью  Рамсеса  Великого...   Клянусь   всеми   богами,   какие
существуют, что, когда я начну править, жрецы  или  склонятся  перед  моей
волей, или я раздавлю их!
   Тутмос слушал в ужасе.
   - Я - или они! - закончил царевич.  -  В  Египте  не  может  быть  двух
господ!
   - И всегда был только один - фараон, - добавил наперсник царевича.
   - А ты останешься мне верен?
   - Я, вся знать, армия - клянусь тебе.
   - Хорошо, - сказал наследник, - пусть распускают наемные  полки,  пусть
подписывают договоры, пусть прячутся от меня, как летучие  мыши,  и  пусть
обманывают. Но настанет время...  А  пока,  Тутмос,  отдохни  с  дороги  и
приходи ко мне вечером на пир. Эти люди  так  опутали  меня,  что  я  могу
только развлекаться. Ну что  ж,  будем  развлекаться.  Но  когда-нибудь  я
покажу им, кто повелитель Египта: они или я!
   С этого дня пиры возобновились. Наследник, словно стыдясь своих  войск,
не производил с ними учений. Дворец кишел знатью,  офицерами,  придворными
фокусниками и певицами, по ночам происходили пьяные оргии, где  звуки  арф
заглушались пьяными криками пирующих и истерическим смехом женщин.
   На одну из таких пирушек Рамсес  пригласил  Каму,  но  она  отказалась.
Наследник обиделся. Заметив это, Тутмос спросил Рамсеса:
   - Правда ли, что Сарра лишилась твоей милости?
   - Не напоминай мне  об  этой  еврейке,  -  ответил  наследник.  -  Тебе
известно, что она сделала с моим сыном?
   - Известно, -  ответил  Тутмос,  -  только  мне  кажется,  что  она  не
виновата. Я  слышал  в  Мемфисе,  что  твоя  досточтимейшая  мать,  царица
Никотриса, и достойнейший министр Херихор хотели сделать твоего сына царем
израильским.
   - Но ведь у израильтян нет царя! Есть  только  священники  и  судьи,  -
возразил наследник.
   - У них нет, но они хотят его - им тоже надоела эта власть жрецов.
   Наследник презрительно махнул рукой.
   - Возничий фараона, - ответил он, - больше значит, чем  любой  из  этих
царьков, а тем более израильский, которого не существует.
   - Во всяком случае, вина Сарры не так уж велика, - заметил Тутмос.
   - Ну так знай же - когда-нибудь я расквитаюсь и с жрецами.
   - В данном случае они  тоже  не  очень  виноваты.  Досточтимый  Херихор
поступил так, желая возвеличить  славу  и  могущество  твоей  династии,  и
действовал он с ведома царицы Никотрисы.
   - А Мефрес зачем вмешивается в мою жизнь? Его дело охранять святыни,  а
не заниматься судьбой моего потомства.
   - Мефрес - старик и начинает уже впадать в детство. Весь  двор  фараона
посмеивается сейчас над его причудами, о которых я сам, впрочем, ничего не
знаю, хотя почти каждый день встречался и  продолжаю  встречаться  с  этим
святым мужем.
   - Это интересно. Что же он делает?
   - Несколько раз в день, - ответил Тутмос, - он совершает  торжественные
богослужения в самой укромной части храма и велит своим жрецам  наблюдать,
не поднимают ли его боги на воздух во время молитвы.
   Рамсес расхохотался.
   - И это происходит здесь, в Бубасте, у всех на глазах, а  я  ничего  не
знаю.
   - Это жреческая тайна...
   - Тайна, о которой в Мемфисе все говорят! Ха-ха-ха!  В  цирке  я  видел
халдейского фокусника, который поднимался на воздух.
   -  И  я  видел,  -  заметил  Тутмос,  -  но  то  был  фокус,  а  Мефрес
действительно хочет воспарить над землей на крыльях своего благочестия.
   - Неслыханное шутовство! - сказал царевич. - А  что  говорят  по  этому
поводу другие жрецы?
   - В наших священных папирусах есть указания, что в былые времена у  нас
бывали пророки, обладавшие  способностью  подниматься  в  воздух.  Поэтому
попытки Мефреса не удивляют жрецов. А так как в Египте, как тебе известно,
подчиненные верят в то, что угодно начальству, то  некоторые  святые  мужи
утверждают, будто Мефрес действительно чуть-чуть поднимается  над  землею,
когда молится.
   - Ха-ха-ха! И этой великой тайной развлекается весь  двор,  а  мы,  как
мужики или землекопы, даже не догадываемся о чудесах, которые  совершаются
перед нами. Как жалок удел  наследника  египетского  престола!  -  смеялся
Рамсес.
   После вторичной просьбы Тутмоса, успокоившись,  он  отдал  распоряжение
перевести Сарру с ребенком из дома для челяди в павильон, где  первые  дни
жила Кама.
   Прислуга наследника  с  восторгом  встретила  это  распоряжение  своего
господина; все прислужницы, рабы и даже писцы провожали Сарру до нового ее
жилища с музыкой и кликами радости.
   Финикиянка, услышав шум, спросила, что случилось. Когда ей  рассказали,
что Сарре возвращена милость наследника и что из  дома  рабынь  она  снова
переехала во дворец, жрица пришла в бешенство  и  велела  позвать  к  себе
Рамсеса.
   Он явился.
   - Так вот ты как поступаешь со мной! - воскликнула Кама, совершенно  не
владея собой. - Как же так! Ты обещал мне, что я буду  первой  женщиной  в
твоем дворце, но не успела луна обежать и половины неба,  как  ты  изменил
своему слову, - может быть, ты думаешь, что Ашторет мстит только жрицам  и
щадит сыновей фараона?
   - Скажи своей Ашторет, - спокойно ответил Рамсес, - чтобы  она  никогда
не угрожала царским сыновьям, не то она тоже попадет в дом для челяди.
   - Я понимаю! - кричала Кама. - Ты отправишь меня туда,  а  может  быть,
даже в тюрьму, а сам будешь  проводить  ночи  у  своей  еврейки.  Вот  как
платишь ты мне за то, что я ради тебя отреклась от богов и несу на себе их
проклятье... за то, что я не имею ни минуты  покоя,  что  я  сгубила  свою
молодость, жизнь и даже душу!..
   Царевич признался в душе, что Кама многим пожертвовала ради него. В нем
проснулось раскаяние.
   - У Сарры я не был и не пойду к  ней,  -  ответил  он.  -  Напрасно  ты
возмущаешься. Несчастную  женщину  устроили  поудобнее,  чтобы  она  могла
спокойно выкормить своего ребенка.
   Финикиянка вся затряслась и подняла кверху сжатые кулаки, волосы у  нее
встали дыбом, а в глазах вспыхнул огонь ненависти.
   - Вот как ты отвечаешь мне?.. Еврейка несчастна, потому что ты  прогнал
ее из дворца, а я должна быть довольна, хотя боги изгнали меня  из  своего
святилища. А моя душа... душа жрицы, утопающей в слезах и  полной  страха,
разве не значит для тебя больше, чем это еврейское отродье, этот  ребенок!
Чтоб он сгинул! Нет такой беды, которую я не призывала бы на его голову.
   - Замолчи! - крикнул Рамсес, зажав ей рот.
   Она отпрянула в испуге.
   - И я даже  не  могу  пожаловаться  на  свое  горе!..  А  если  ты  так
заботишься о своем ребенке, то зачем же ты похитил меня  из  храма,  зачем
обещал, что я буду твоей первой женщиной?.. Берегись же, - снова закричала
она, - чтобы Египет, узнав о моей судьбе, не назвал тебя вероломным!
   Наследник качал головой и усмехался. Наконец он сел и сказал:
   - Действительно, мой учитель был  прав,  когда  предостерегал  меня  от
женщин. Вы словно спелый персик перед глазами человека, у  которого  высох
язык от жажды. Но только с виду... Ибо горе глупцу, который раскусит  этот
красивый плод: вместо освежающей сладости  он  найдет  внутри  гнездо  ос,
которые изранят ему не только рот, но и сердце.
   -  Еще  упреки!..  Даже  от  этого  не  можешь  избавить  меня!..  И  я
пожертвовала для тебя достоинством жрицы и своим целомудрием!
   Наследник продолжал насмешливо качать головой.
   - Я никогда не думал, - сказал он наконец, -  что  оправдается  сказка,
которую перед сном рассказывают крестьяне. Но сейчас убеждаюсь, что в  ней
все правда. Послушай-ка ее, Кама,  и,  может  быть,  ты  опомнишься  и  не
захочешь окончательно потерять мое расположение.
   - Стану я слушать еще какие-то сказки. Я уже одну слыхала от тебя...  и
вот что из этого вышло...
   - Но эта, несомненно, пойдет тебе на пользу, если ты только захочешь ее
понять.
   - А будет в ней что-нибудь о еврейских детях?
   - Там есть и о жрицах, только слушай повнимательней! "Дело было  давно,
здесь же, в Бубасте. Однажды некий князь Сатни  увидел  на  площади  перед
храмом Птаха очень красивую женщину. Никогда еще  он  такой  красавицы  не
встречал, а главное, было на ней много золота. Князю женщина  эта  страшно
понравилась, и, когда он узнал, что она дочь верховного жреца  в  Бубасте,
он послал ей со своим конюшим такое предложение:  "Я  подарю  тебе  десять
золотых перстней, если согласишься провести со мной часочек".
   Конюший отправился к прекрасной Тбубуи (*92) и передал ей  слова  князя
Сатни. Она выслушала его благосклонно и, как подобает  хорошо  воспитанной
девице, ответила:
   - Я - дочь верховного жреца  и  невинная  девушка,  а  не  какая-нибудь
девка. И если князь желает со мной познакомиться, пусть приходит ко мне  в
дом, где все будет  приготовлено  и  наше  знакомство  не  даст  повода  к
пересудам всем соседним кумушкам.
   Тогда князь Сатни пошел к девице Тбубуи и  поднялся  к  ней  в  верхние
покои. Стены их были выложены плитками из  ляпис-лазури  и  бледно-зеленой
эмали. Там было множество диванов, покрытых дорогим полотном, и  несколько
круглых столиков, заставленных золотыми  бокалами.  Один  из  бокалов  был
наполнен вином и подан князю. Тбубуи при этом сказала:
   - Выпей, прошу тебя!
   - Ведь ты знаешь, что я пришел не для того, чтобы пить вино.
   Однако они сели за пиршественный стол. На Тбубуи была длинная одежда из
плотной ткани,  застегнутая  до  самой  шеи.  И  когда  князь  захотел  ее
поцеловать, она отстранила его и сказала:
   - Дом этот будет твоим. Но не забывай, что  я  добродетельная  девушка;
если хочешь, чтобы я тебе покорилась, поклянись, что будешь мне  верен,  и
завещай мне твое имущество.
   - Тогда прикажи позвать сюда писца! - воскликнул князь.
   И когда писец явился, Сатни велел ему составить брачное свидетельство и
дарственную, по которой все его деньги,  движимое  имущество  и  земельные
угодья переходили к Тбубуи.
   Некоторое время спустя слуги доложили князю, что внизу ждут  его  дети.
Тбубуи тотчас же вышла и вернулась в платье  из  прозрачного  газа.  Сатни
снова хотел ее обнять, но она отстранила его и сказала:
   - Дом этот будет твоим! Но так  как  я  не  какая-нибудь  негодница,  а
добродетельная девица, то если ты хочешь, чтобы я принадлежала тебе, пусть
дети твои подпишут отказ от твоего имущества, чтобы потом они не  судились
с моими детьми.
   Сатни позвал своих детей наверх и велел  им  подписать  акт  отказа  от
имущества, что они и сделали. Но  когда  он  снова  хотел  приблизиться  к
Тбубуи, она не допустила его к себе.
   - Этот дом  будет  твоим,  -  сказала  она.  -  Но  я  не  какая-нибудь
распутница, я - целомудренная девица, и если ты любишь  меня,  вели  убить
твоих детей, чтобы они потом не оттягали у моих детей твое имущество..."
   - Какая длинная история! - нетерпеливо прервала его Кама.
   - Сейчас кончится, - ответил наследник. - И знаешь, Кама,  что  ответил
Сатни?
   - Если ты этого требуешь, пусть свершится злодеяние.
   Тбубуи не надо было два раза повторять это. Она велела  зарубить  детей
на глазах отца и бросила их рассеченные на части тела  в  окно  собакам  и
кошкам. И только тогда Сатни вошел в ее покой и  возлег  на  ее  лодке  из
черного дерева, украшенное слоновой костью" (*0).
   -  И  хорошо  делала  Тбубуи,  что  не  верила  обещаниям   мужчин!   -
взволнованно воскликнула финикиянка.
   - Но Сатни сделал еще лучше: он проснулся... и увидел, что это страшное
преступление было сном... И ты,  Кама,  запомни,  что  вернейшее  средство
пробудить мужчину от любовного опьянения - это послать проклятия на голову
его сына.
   - Будь покоен, господин мой! Я больше никогда не сказку ни слова  ни  о
своих огорчениях, ни о твоем сыне, - печально ответила Кама.
   - А я буду с тобой ласков, и ты будешь счастлива, - закончил Рамсес.



15

   Грозные слухи о ливийских  наемниках  стали  распространяться  и  среди
населения  Бубаста.  Рассказывали,  что   распущенные   жрецами   солдаты,
возвращаясь на родину, сперва просили милостыню, потом занялись воровством
и, наконец, стали грабить и жечь египетские деревни и убивать  жителей.  В
течение нескольких дней подверглись нападению и разрушению города Хененсу,
Пи-Мат и Каза (*93), расположенные  к  югу  от  Меридова  озера.  Погиб  и
караван купцов и паломников, возвращавшихся из оазиса Уит-Мехе (*94).  Вся
западная граница находилась в опасности, и даже из Тереметиса (*95)  стали
убегать жители, ибо и в тех местах со  стороны  моря  появились  ливийские
банды,  будто  бы  посланные  грозным  вождем  Муссавасой,  который,   как
говорили, собирался провозгласить по всей пустыне священную  войну  против
Египта.
   Поэтому, если иногда вечером с западной стороны неба слишком  долго  не
сходил багрянец, на жителей Бубаста нападал страх. Горожане собирались  на
улицах, поднимались на плоские крыши  или  влезали  на  деревья  и  оттуда
кричали, что вдали виден пожар, в Менуфе (*96) или  в  Сехеме.  Находились
даже такие, которые, несмотря  на  темноту,  видели  бегущих  жителей  или
ливийские банды, длинными черными шеренгами марширующие по  направлению  к
Бубасту.
   Несмотря на тревогу среди населения, правители нома бездействовали, так
как центральные власти не присылали им никаких распоряжений.
   Рамсес знал о беспокойстве  в  городе  и  видел  равнодушие  сановников
Бубаста. Не получая никаких распоряжений из Мемфиса, он приходил в ярость,
но поскольку ни Мефрес, ни  Ментесуфис  не  заговаривали  с  ним  об  этих
тревожных событиях, угрожающих государству, и как  будто  избегали  этого,
сам наместник не обращался к ним и не занимался военными приготовлениями.
   В конце концов он перестал посещать  стоящие  под  Бубастом  войска,  а
вместо этого собирал во дворце всю  знатную  молодежь,  пировал  с  ней  и
веселился, заглушая в душе возмущение против жрецов и  тревогу  за  судьбу
государства.
   - Вот увидишь, - сказал он однажды Тутмосу, -  святые  пророки  доведут
нас до того, что Муссаваса захватит Нижний Египет и нам придется бежать  в
Фивы, а то, пожалуй, и в Суну (*97), если нас оттуда, в свою  очередь,  не
погонят эфиопы.
   - Это верно,  -  ответил  Тутмос,  -  наши  правители  ведут  себя  как
изменники.
   В первый день месяца атир (август  -  сентябрь)  во  дворце  наследника
происходило веселое пиршество. Оно началось с двух часов пополудни,  и  не
успело еще зайти солнце, как все уже были пьяны.
   Дошло до того, что гости, мужчины и женщины, валялись на полу,  залитом
вином, усыпанном цветами и осколками посуды.
   Рамсес был еще не так пьян, как другие. Он не лежал, а сидел в кресле и
держал на коленях двух прелестных танцовщиц. Одна поила его вином,  другая
умащала ему голову сильно пахнущими благовониями.
   В этот момент в зале появился адъютант и,  перешагнув  через  несколько
бесчувственных тел, подошел к наследнику.
   - Владыка, - шепнул он, - святые Мефрес и Ментесуфис желают  немедленно
говорить с тобой.
   Наследник оттолкнул от себя танцовщиц и, весь красный, в залитом  вином
платье, неуверенным шагом направился к себе наверх.
   Увидя его в таком состоянии, Мефрес и Ментесуфис переглянулись.
   - Что вам угодно, святые отцы? - спросил наследник, падая в кресло.
   - Не знаю, будешь ли ты в состоянии выслушать нас, - ответил в смущении
Ментесуфис.
   - А! Вы думаете, что я пьян? - воскликнул царевич. - Не бойтесь! Сейчас
весь Египет до того обезумел или поглупел, что у пьяных,  пожалуй,  больше
рассудка, чем у трезвых.
   Жрецы нахмурились. Ментесуфис все же продолжал:
   - Тебе известно,  что  царь  и  верховная  коллегия  решили  распустить
двадцать тысяч наемных солдат?..
   - Предположим,  что  неизвестно,  -  перебил  царевич.  -  Вы  ведь  не
соизволили не только спросить моего  совета  относительно  такого  мудрого
указа, но даже не уведомили меня о том, что четыре полка уже  разогнаны  и
что эти голодные люди нападают на наши города.
   - Уж; не осуждаешь ли ты поведение его святейшества фараона? -  спросил
Ментесуфис.
   -  Не  фараона,  а  тех  изменников,  которые,  пользуясь   болезненным
состоянием моего отца и повелителя, хотят продать государство ассирийцам и
ливийцам.
   Жрецы  остолбенели.  Подобных  слов  не  говорил  еще  жрецам  ни  один
египтянин.
   - Разреши нам, царевич, вернуться сюда через несколько часов, когда  ты
придешь в себя, - сказал Мефрес.
   - В этом нет  надобности.  Я  знаю,  что  творится  на  нашей  западной