оценных каменьях.
   - Владыка! - вскричал писец. - Позволь мне поставить  на  самом  видном
месте в этом дворце твое  святое  изваяние,  дабы  я  мог  трижды  в  день
воскурять перед ним благовония.
   - Но ту избегай! - сказал еще раз Амон, указывая  на  статую,  покрытую
прозрачной тканью.
   - Разве что я лишусь разума и  стану  хуже  дикой  свиньи,  которая  не
отличает вина  от  помоев,  -  ответил  писец.  -  Пусть  эта  фигура  под
покрывалом стоит здесь и кается сто тысяч лет, я не прикоснусь к ней,  раз
такова твоя воля...
   - Помни же, а то все потеряешь! - промолвил бог и скрылся.
   Счастливый писец стал расхаживать по  своему  дворцу  и  выглядывать  в
окна. Он осмотрел сокровищницу, взвесил в руках золото - тяжело. Посмотрел
поближе на драгоценные каменья -  настоящие.  Велел  подать  себе  поесть,
тотчас же вбежали рабы, омыли его, побрили, нарядили в тонкие одежды.
   Он наелся и напился, как никогда, затем возжег благовония перед статуей
Амона и, убрав ее живыми цветами, сел у окна и стал смотреть во двор.
   Там ржали  лошади,  запряженные  в  резную  колесницу.  Кучка  людей  с
дротиками и сетями сдерживала своры непослушных собак, рвавшихся на охоту.
У амбара  писец  принимал  зерно  от  крестьян,  другой  выслушивал  отчет
надсмотрщика.   Вдали   виднелись   оливковая   роща,   высокий   холм   с
виноградником, поля пшеницы, среди  полей  -  густо  посаженные  финиковые
пальмы.
   "Воистину, - молвил  он  про  себя,  -  сейчас  я  богат,  как  того  и
заслуживаю. Одно только удивляет меня, как это я мог столько лет прожить в
нищете и унижении. Должен сознаться, - продолжал он мысленно, - что я  сам
не знаю, стоит ли приумножать такое огромное богатство, ибо мне  больше  и
не нужно, и у меня не хватит времени гоняться за наживой".
   Однако ему стало скучно в хоромах.  Он  вышел  осмотреть  сад,  объехал
поля, побеседовал со слугами, которые падали  перед  ним  ниц,  хотя  были
разодеты так, что еще вчера он считал бы для себя за честь  поцеловать  им
руку. Скоро ему стало  еще  тоскливее.  Он  вернулся  во  дворец  и  начал
осматривать содержимое амбара и погреба, а также мебель в покоях.
   "Все это красиво, - думал он, - но  еще  красивее  была  бы  мебель  из
чистого золота и кувшины из драгоценного камня".
   Взгляд его невольно упал в тот угол, где  стояла  статуя,  скрытая  под
богато вышитым покрывалом.
   Он заметил, что фигура вздыхает.
   "Вздыхай себе, вздыхай", - подумал он, беря в  руки  кадильницу,  чтобы
возжечь благовония перед статуей Амона.
   "Благой это бог, - продолжал он  размышлять.  -  Он  ценит  достоинства
мудрецов, даже босых, и воздает им  по  заслугам.  Какое  чудное  поместье
подарил он мне. Правда, я тоже почтил его, написав его имя  на  двери  той
мазанки. И как хорошо я ему подсчитал, сколько он может  получить  куриных
яиц за семь куропаток. Правы были  мои  наставники,  когда  твердили,  что
мудрость отверзает даже уста богов".
   Он опять посмотрел в угол. Покрытая вуалью фигура снова вздохнула.
   "Хотел бы я знать, - подумал писец, - почему это мой друг Амон запретил
мне прикасаться к этой статуе. Конечно, за такое поместье  он  имел  право
поставить мне свои условия, хотя я с ним так не  поступил  бы.  Если  весь
дворец принадлежит мне, если я могу пользоваться всем, что здесь есть,  то
почему мне  нельзя  к  этому  даже  прикоснуться?..  Амон  сказал:  нельзя
прикасаться, но ведь взглянуть-то можно?"
   Он подошел к статуе,  осторожно  снял  покрывало,  посмотрел...  Что-то
очень красивое! Как будто юноша, однако не  юноша...  Волосы  длинные,  до
колен, черты лица мелкие, и взор, полный очарования.
   - Что ты такое? - спросил он.
   - Я женщина, - ответила ему она голосом столь нежным, что он  проник  в
его сердце, словно финикийский кинжал.
   "Женщина? - подумал писец. - Этому меня не учили в  жреческой  школе...
Женщина!.." - повторил он.
   - А что это у тебя здесь?
   - Глаза.
   - Глаза? Что же ты видишь этими  глазами,  которые  могут  растаять  от
первого луча?
   - А у меня глаза не для того, чтобы я ими смотрела, а чтобы  ты  в  них
смотрел, - ответила женщина.
   "Странные глаза", - сказал про себя писец, пройдясь по комнате.
   Он опять остановился перед ней и спросил:
   - А это что у тебя?
   - Это мой рот.
   - О боги! Да ведь ты же умрешь с голоду!  Разве  таким  крошечным  ртом
можно наесться досыта!
   - Мой рот не для того, чтобы есть, - ответила женщина, -  а  для  того,
чтобы ты целовал мои губы.
   - Целовал? - повторил писец. - Этому меня тоже  в  жреческой  школе  не
учили. А это что у тебя?
   - Это мои ручки.
   - Ручки! Хорошо, что ты не сказала "руки". Такими руками ты  ничего  не
сделаешь, даже овцу не подоишь.
   - Мои ручки не для работы...
   - Как и твои, Кама, - прибавил наследник, играя тонкой рукой жрицы.
   - А для чего  же  они,  такие  руки?  -  с  удивлением  спросил  писец,
перебирая ее пальцы.
   - Чтобы обнимать тебя за шею, - сказала женщина.
   - Ты хочешь сказать: "хватать за шею"!  -  закричал  испуганный  писец,
которого жрецы всегда хватали за шею, когда хотели высечь.
   - Нет, не хватать, - сказала женщина, - а так..."
   - И обвила руками, - продолжал Рамсес, - его  шею,  вот  так...  (И  он
обвил руками жрицы свою шею.) А потом  прижала  его  к  своей  груди,  вот
так... (И прижался к Каме.)
   - Что ты делаешь, господин, - прошептала Кама,  -  ведь  это  для  меня
смерть!
   - Не пугайся, - ответил он, - я показываю тебе только,  что  делала  та
статуя с писцом.
   "Вдруг задрожала земля, дворец исчез, исчезли собаки,  лошади  и  рабы,
холм, покрытый виноградником, превратился в голую скалу, оливковые деревья
- в тернии, а пшеница - в песок...
   Писец, очнувшись в объятиях возлюбленной, понял, что он такой же нищий,
каким был вчера, когда шел по дороге. Но он не пожалел о своем  богатстве.
У него была женщина, которая любила его и ласкала..."
   - Значит, все исчезло, а она осталась? - наивно воскликнула Кама.
   - Милосердный Амон оставил ее ему в утешение, - ответил Рамсес.
   - О, Амон милостив только к писцам! Но каков же смысл этого рассказа?
   - Угадай. Ты ведь слышала, от чего отказался бедный  писец  за  поцелуй
женщины.
   - Но от трона он бы не отказался!
   - Кто знает! Если бы его очень просили об этом... - страстно  прошептал
Рамсес.
   - О нет! - воскликнула Кама, вырываясь из его объятий. - От трона пусть
он не отказывается, иначе что останется от его обещаний Финикии?
   Они  долго-долго  глядели  друг  другу  в   глаза.   И   вдруг   Рамсес
почувствовал, как у него защемило сердце и растаяла в нем какая-то частица
любви к Каме: не страсть - страсть осталась, - а уважение, доверие.
   "Удивительные эти финикиянки, - подумал наследник, - их  можно  любить,
но верить им нельзя".
   Усталость овладела им, и он простился  с  Камой.  Он  поглядел  вокруг,
словно ему трудно было расстаться с этой комнатой, и, уходя, подумал:
   "А все-таки ты будешь моей, и финикийские боги не убьют тебя,  если  им
дороги их храмы и жрецы".
   Не успел Рамсес покинуть дом Камы,  как  к  ней  вбежал  молодой  грек,
поразительно на него похожий. Лицо его было искажено яростью.
   - Ликон?.. - в испуге вскрикнула Кама. - Зачем ты здесь?
   - Подлая гадина! - закричал грек. - Не прошло и месяца, как ты клялась,
что любишь меня и убежишь со мною  в  Грецию,  и  уже  бросаешься  на  шею
другому  любовнику.  Уж;  не  повержены  ли  боги  или  нас  оставила   их
справедливость?..
   - Сумасшедший ревнивец! Ты еще убьешь меня...
   - Конечно, убью тебя, а не  твою  каменную  богиню.  Задушу  вот  этими
руками, если станешь любовницей.
   - Чьей?
   - Как будто  я  знаю.  Наверное,  обоих:  того  старика,  ассирийца,  и
царевича; я разобью его  каменный  лоб,  если  он  будет  здесь  шататься.
Царевич! Все египетские девушки к его услугам, а ему  понадобилась  жрица.
Жрица для жрецов, а не для чужих...
   Но Кама уже пришла в себя.
   - А разве ты не чужой? - спросила она надменно.
   - Змея! - снова вспыхнул грек. - Я не чужой,  потому  что  служу  вашим
богам. И сколько раз мое сходство с египетским  наследником  помогало  вам
обманывать азиатов и уверять их, что он исповедует вашу веру!
   - Тише, тише! - шептала жрица, рукой зажимая ему рот.
   Очевидно,  это  прикосновение  было  очень  приятным,  так   как   грек
успокоился.
   - Слушай, Кама, на днях в Себеннитскую бухту войдет  греческий  корабль
под управлением моего брата. Постарайся,  чтобы  верховный  жрец  отправил
тебя в Бутто. Оттуда мы убежим на север, в Грецию, в пустынное место,  где
еще не ступала нога финикиянина.
   - Они доберутся и до него, если я скроюсь туда, - сказала Кама.
   - Пусть хоть один волос упадет с твоей головы, - прошипел  в  бешенстве
грек, - и я клянусь, что Дагон... что все  здешние  финикияне  отдадут  за
него свои головы  или  издохнут  в  каменоломнях!  Тогда  узнают,  на  что
способен грек!
   - А я говорю тебе, - ответила жрица, - что пока я не  накоплю  двадцати
талантов, я не двинусь отсюда. А у меня всего восемь.
   - Где же ты возьмешь остальные?
   - Мне дадут Саргон и наместник.
   - Если Саргон, - согласен, но от наследника я не желаю!
   - Какой ты глупый. Разве ты не понимаешь,  почему  этот  молокосос  мне
немного нравится? Он напоминает тебя...
   Это замечание совсем успокоило грека.
   - Ну, ну, - ворчал он, - я понимаю, что  когда  перед  женщиной  выбор:
наследник престола или такой певец, как я, то мне  нечего  бояться.  Но  я
ревнив и горяч и потому прошу тебя держать своего царевича подальше.
   И поцеловав Каму, юноша выбежал из павильона и скрылся в темном саду.
   - Жалкий шут, - прошептала жрица, погрозив ему вслед, - ты можешь  быть
только рабом, услаждающим мой слух песнями.



10

   Когда на следующее утро Рамсес пришел навестить сына, он застал Сарру в
слезах. На вопрос о причине ее горя она сначала ответила,  что  ничего  не
случилось, что ей только грустно, но потом с плачем упала к ногам Рамсеса.
   - Господин, господин мой! - сказала она. - Я знаю, что ты  меня  больше
не любишь, но береги, по крайней мере, себя.
   - Кто сказал, что я разлюбил тебя? - удивился Рамсес.
   - Ты взял в дом трех новых девушек знатного рода...
   - А-а... вот в чем дело!..
   - А  теперь  подвергаешь  себя  опасности  ради  четвертой...  коварной
финикиянки.
   Рамсес смутился. Откуда Сарра могла узнать о Каме  и  о  том,  что  она
коварна?..
   - Как пыль проникает в сундуки, так злая молва врывается в самый мирный
дом, - сказал Рамсес. - Кто же сказал тебе про финикиянку?
   - Разве я знаю? Ворожея и мое сердце.
   - Значит, тут замешана и гадалка?
   - Да, мне было страшное  предсказание.  Одна  старая  жрица  видела,  -
должно быть, в хрустальном шаре, - что все мы погибнем из-за финикиянки  -
по крайней мере, я... и мой сын, - рыдая, призналась Сарра.
   - Ты веришь в единого Яхве и вдруг испугалась сказок какой-то  старухи,
быть может, интриганки? Где же твой великий бог?
   - Этот бог - только для меня, а те, другие - твои, - и  я  тоже  должна
почитать их.
   - Значит, старуха говорила тебе о финикиянах? - спросил Рамсес.
   - Она ворожила мне давно, еще в Мемфисе. И вот теперь все  говорят  про
какую-то финикийскую жрицу. Я не знаю, может, мне с горя все это  чудится.
Будто, если бы не ее чары, ты не бросился бы тогда на арену. Ведь бык  мог
убить тебя! Как подумаю, и сейчас сердце холодеет...
   - Все это глупости, Сарра!  -  весело  перебил  ее  Рамсес.  -  Кого  я
приблизил к себе, тот стоит так высоко, что ему ничто не  страшно.  А  тем
более какие-то бабьи сказки.
   - А несчастье? Нет такой высокой горы,  где  бы  не  настигли  нас  его
стрелы!
   - Материнские заботы утомили тебя, - сказал царевич, - и жару ты  плохо
переносишь, оттого и печалишься  беспричинно.  Успокойся  и  береги  моего
сына. Человек, кто бы он ни был  -  финикиянин  или  грек,  может  вредить
только себе подобным, а не нам, богам этого мира, - сказал он задумчиво.
   - Что ты сказал про грека?.. Какой грек?.. - спросила  с  беспокойством
Сарра.
   - Я сказал "грек"? Не помню... Ты ослышалась.
   Рамсес поцеловал Сарру и ребенка и простился  с  ними,  но  тревога  не
покидала его.
   "Надо раз навсегда запомнить, - думал он, - что в Египте не укроется ни
одна тайна: за мной следят жрецы и мои придворные, - эти  даже  когда  они
пьяны или притворяются пьяными, а с Камы  не  сводят  своих  змеиных  глаз
финикияне, и если они до сих пор не спрятали ее от меня, то только потому,
что их мало беспокоит ее целомудрие. Сами же они посвятили меня в  обманы,
которыми  занимаются  в  их  храмах.  Кама   будет   моей.   Они   слишком
заинтересованы во мне и не посмеют навлечь на себя мой гнев".
   Несколько дней спустя  к  царевичу  явился  жрец  Ментесуфис,  помощник
почтенного Херихора по военной коллегии.  Глядя  на  его  бледное  лицо  и
опущенные веки, Рамсес понял, что тот знает уже про  финикиянку  и,  может
быть,  в  качестве  жреца  собирается  даже  читать  ему  наставления.  Но
Ментесуфис  не   коснулся   сердечных   дел   наследника.   Поздоровавшись
официальным тоном, он сел на указанное место и заявил:
   - Из мемфисского дворца владыки вечности  мне  сообщили,  что  на  днях
прибыл в Бубаст великий халдейский жрец  Издубар,  придворный  астролог  и
советник его милости царя Ассара.
   Рамсес чуть было не сказал Ментесуфису, что ему известна цель  прибытия
Издубара, но вовремя сдержался.
   - Знаменитый жрец Издубар, - продолжал Ментесуфис,  -  привез  с  собой
грамоту о том, что достойный Саргон, родственник и наместник  его  милости
царя Ассара, назначен  к  нам  полномочным  послом  этого  могущественного
властителя.
   Рамсес чуть не рассмеялся. Важный вид,  с  каким  Ментесуфис  приоткрыл
секрет, давно ему известный, привел наместника в  веселое  настроение.  Он
подумал с глубоким презрением:
   "Этому фокуснику  даже  в  голову  не  приходит,  что  я  знаю  все  их
проделки".
   - Достойный Саргон и  почтенный  Издубар,  -  продолжал  Ментесуфис,  -
отправятся в Мемфис облобызать стопы фараона. Но раньше ты, государь,  как
наместник, соблаговоли милостиво принять обоих вельмож и их свиту.
   - С большим удовольствием, - ответил наместник, - и при случае спрошу у
них, когда Ассирия уплатит нам просроченную дань.
   - Ты серьезно намерен это сделать? - спросил жрец, пристально  глядя  в
глаза царевичу.
   - Непременно. Наша казна нуждается в золоте.
   Ментесуфис вдруг встал и негромко, но торжественно произнес:
   - Наместник нашего  повелителя  и  подателя  жизни!  От  имени  фараона
запрещаю тебе говорить с  кем  бы  то  ни  было  об  ассирийской  дани,  в
особенности же с Саргоном, Издубаром или с кем-либо из их свиты.
   Наместник побледнел.
   -  Жрец,  -  сказал  он,  тоже  вставая,  -  по  какому  праву  ты  мне
приказываешь?
   Ментесуфис слегка распахнул свое одеяние  и  снял  с  шеи  цепочку,  на
которой висел перстень фараона.
   Наместник посмотрел на  перстень,  с  благоговением  поцеловал  его  и,
вернув жрецу, ответил:
   - Исполню повеление царя, моего господина и отца.
   Оба снова сели. Царевич спросил:
   - Но объясни мне, почему Ассирия не должна платить  нам  дани,  которая
сразу вывела бы нашу государственную казну из затруднения?
   - Потому что мы недостаточно сильны, чтобы  заставить  Ассирию  платить
нам дань, - холодно ответил Ментесуфис. - У нас сто двадцать тысяч солдат,
а у Ассирии их около трехсот тысяч. Я говорю с тобой вполне  доверительно,
как с высшим сановником государства,  и  пусть  это  останется  в  строгой
тайне.
   - Понимаю. Но  почему  военное  министерство,  в  котором  ты  служишь,
сократило нашу доблестную армию на шестьдесят тысяч человек?
   - Чтобы увеличить доходы царского двора на двенадцать тысяч талантов, -
ответил жрец.
   - Вот как? - продолжал  наместник.  -  А  с  какой  целью  Саргон  едет
лобызать стопы фараона?
   - Не знаю.
   - Не знаешь? Но почему этого не должен знать я, наследник престола?
   - Потому что есть государственные тайны, которые открыты лишь  немногим
высшим сановникам государства.
   - И которых может не знать даже мой высокочтимый отец?
   - Несомненно, - ответил Ментесуфис, - есть  вещи,  которые  мог  бы  не
знать даже царь, если бы не был посвящен в высший жреческий сан.
   - Странное дело, - сказал  наследник,  подумав.  -  Египет  принадлежит
фараону, и тем не менее в государстве могут твориться  дела,  которые  ему
неизвестны... Как это понять?
   -  Египет  прежде  всего,  и  притом  исключительно   и   безраздельно,
принадлежит Амону, - ответил жрец.  -  Поэтому  необходимо,  чтобы  высшие
тайны были известны только тем, кому Амон открывает свою волю и намерения.
   Каждое слово жреца жгло царевича, как огнем.
   Ментесуфис хотел было встать, но наместник удержал его.
   - Еще одно слово, - сказал он мягко. - Если Египет так слаб, что нельзя
даже упоминать об ассирийской дани, если...
   Рамсес тяжело перевел дыхание.
   - ...Если он так жалок и ничтожен, то где же уверенность, что ассирийцы
не нападут на нас?
   - От этого можно обезопасить себя договором, - ответил жрец.
   Наследник махнул рукой.
   - Слабым не помогут договоры, - сказал он. - Никакие серебряные  доски,
исписанные соглашениями, не защитят границ, которые никем не охраняются.
   - А кто же сказал вашему высочеству, что они не охраняются?
   -  Ты  сказал.  Сто  двадцать  тысяч  солдат  не  могут  устоять  перед
тремястами. Если ассирийцы вторгнутся к нам, Египет превратится в пустыню.
   Глаза Ментесуфиса загорелись.
   - Если они вторгнутся к нам, мы  вооружим  всю  знать,  крестьян,  даже
преступников из каменоломен... - сказал он. -  Мы  извлечем  сокровища  из
всех  храмов...  И  против  Ассирии  выступят  пятьсот  тысяч   египетских
воинов...
   Восхищенный этой вспышкой патриотизма, Рамсес схватил жреца за  руку  и
сказал:
   - Так если мы можем создать такую армию, почему нам самим не напасть на
Вавилон? Разве великий военачальник Нитагор не молит нас об этом  вот  уже
столько лет? Разве фараона не  тревожат  настроения  ассирийцев?  Если  мы
позволим им собраться с силами, борьба будет труднее. Если  же  мы  начнем
первые...
   - Ты знаешь, царевич, - перебил его жрец, - что  такое  война,  да  еще
такая война, которая требует перехода через пустыню? Кто  поручится,  что,
прежде чем мы дойдем до Евфрата, половина нашей  армии  и  носильщиков  не
погибнет от трудностей пути?
   - Одна битва, и мы будем вознаграждены! - воскликнул Рамсес.
   - Одна битва? - повторил жрец. - А ты знаешь, царевич, что такое битва?
   - Полагаю, что да, - ответил с гордостью  наследник,  ударив  рукой  по
мечу.
   Ментесуфис пожал плечами.
   - А я тебе говорю, государь, что ты не знаешь. Ты судишь  по  маневрам,
на которых всегда оказываешься победителем, хотя нередко должен  был  быть
побежденным.
   Рамсес нахмурился. Жрец сунул руку за полу одежды и спросил:
   - Угадай, что это?
   - Что? - спросил с удивлением наследник.
   - Скажи быстро и без ошибки, - торопил жрец. - Если ошибешься, погибнут
два твоих полка.
   - Перстень, - ответил, смеясь, наследник.
   Ментесуфис раскрыл ладонь, - в ней был кусок папируса.
   - А теперь что у меня в руке? - спросил опять жрец.
   - Перстень.
   - Нет, не перстень, а амулет богини Хатор, -  сказал  жрец.  -  Видишь,
государь, - продолжал он, - так и в сражении.  Во  время  сражения  судьба
каждую  минуту  загадывает  нам  загадки.  Иногда  мы  ошибаемся,   иногда
угадываем. И горе тому, кто чаще ошибается, недоели угадывает! Но  стократ
горше тому, от кого счастье отвернулось и он только ошибается.
   - И все-таки я верю, я чувствую сердцем, - вскричал наследник, бия себя
в грудь, - что Ассирия должна быть раздавлена!
   - Сам бог Амон да говорит твоими устами! -  сказал  жрец.  -  И  так  и