,  чтобы  вид  Камы,  окруженной
пьяными поклонниками, не стер в его памяти чудесного  видения  той  лунной
ночи.
   В тот раз, когда Дагон прислал Каму, чтобы отвратить  гнев  наместника,
она показалась Рамсесу милой девушкой, из-за  которой,  однако,  не  стоит
терять голову. Но когда впервые в  жизни  он,  военачальник  и  наместник,
сидел у дома женщины, когда ночь навевала  на  него  истому  и  он  слушал
пылкое признание другого мужчины,  в  нем  проснулось  какое-то  неведомое
чувство, в котором сливались страсть, печаль и ревность.
   Если бы он мог свободно обладать Камой, она очень скоро надоела бы ему,
а быть может, и совсем его не привлекла.  Но  смерть,  сторожившая  ее  на
пороге  спальни,  этот  влюбленный   певец,   наконец,   его   собственная
унизительная для человека, занимающего столь высокое положение, роль - все
это было ему ново, а потому заманчиво. И вот почти каждый вечер в  течение
этих десяти дней он с закрытым лицом приходил в сад храма Ашторет.
   Однажды  вечером,  выпив  во  время  пирушки  много  вина,  Рамсес,  по
обыкновению, украдкой вышел из дворца. Он твердо решил, что сегодня войдет
в дом Камы, а ее поклонники пусть распевают за окном.
   Он быстро шел по городу, но, дойдя до садов, принадлежащих храму, снова
почувствовал стыд и замедлил шаг.
   "Слыханное ли дело, - размышлял он, - чтобы наследник фараона бегал  за
женщинами, как бедный писец, которому негде взять взаймы десять драхм. Все
приходили ко мне, - должна прийти и эта".
   Он хотел уже вернуться.
   "Но ведь она не может сделать этого, - мелькнула у  него  мысль.  -  Ее
убьют".
   Он остановился в нерешительности.
   "Но кто убьет ее?.. Хирам, который ни во что не верит, или  Дагон,  для
которого нет ничего святого?.. Да, но здесь много других  финикиян,  сотни
тысяч паломников - фанатиков  и  дикарей.  В  глазах  этих  глупцов  Кама,
посещая меня, совершила бы святотатство..."
   И он снова пошел по направлению к дому жрицы, не думая  даже,  что  ему
угрожает опасность, ему, который, не извлекая меча, одним  взглядом  может
повергнуть весь мир к своим стопам. Он, Рамсес, и опасность!..
   Выйдя  из-за  деревьев,  наследник  увидел,  что  в  доме  жрицы  царит
оживление и освещен он ярче, чем всегда. В покоях и на террасах было много
гостей, а вокруг павильона толпился народ.
   "Что это за люди?" - удивился наследник.
   Сборище было необычное.  Неподалеку  от  дома  стоял  огромный  слон  с
раззолоченным паланкином  на  спине,  завешенным  пурпурными  занавесками.
Рядом со слоном ржало и било  копытами  землю  больше  десятка  лошадей  с
толстыми шеями и ногами: хвосты у них  были  внизу  перевязаны,  а  головы
украшены какими-то металлическими шлемами.
   Среди  беспокойных  полудиких  животных  суетилось  несколько  десятков
людей, каких Рамсес еще не  видывал.  У  них  были  взлохмаченные  волосы,
огромные бороды, остроконечные шапки с наушниками. На одних была  длинная,
до щиколоток, одежда из толстого сукна, на  других  -  короткие  куртки  и
шаровары, у некоторых - сапоги с голенищами, но  все  они  были  вооружены
мечами, луками и копьями.
   При  виде  этих  чужеземцев,  сильных,  неуклюжих,  непристойно  громко
хохочущих, воняющих бараньим  салом,  переговаривающихся  между  собой  на
незнакомом гортанном языке, Рамсес вскипел.  Как  лев,  даже  если  он  не
голоден,  завидев  врага,  сразу  готовится  к  прыжку,  так  и  наследник
почувствовал к ним страшную ненависть, хотя  они  ничего  плохого  ему  не
сделали. Его раздражал их язык, их одежда, исходивший от них запах и  даже
их лошади. Кровь вскипела в нем, и он схватился за меч, чтобы броситься  и
изрубить этих пришельцев и их коней. Но вдруг опомнился.
   "Это Сет околдовал меня", - подумал он.
   Мимо прошел нагой человек в чепце и  повязке  вокруг  бедер.  Наследник
почувствовал, что он ему приятен и даже дорог в эту минуту, потому что это
был египтянин. Рамсес достал золотое кольцо стоимостью в несколько драхм и
отдал его рабу.
   - Послушай, - спросил он, - что это за люди?
   - Ассирийцы, - прошептал египтянин, и ненависть сверкнула в его глазах.
   - Ассирийцы? Что же они тут делают?
   - Их господин, Саргон, ухаживает за святой  жрицей  Камой,  а  они  его
охраняют... Нет на них проказы!..
   - Ну, ступай!
   Нагой человек низко поклонился Рамсесу и побежал, очевидно, на кухню.
   "Так это ассирийцы!.. - думал Рамсес, присматриваясь к странным фигурам
и вслушиваясь в непонятный ему язык. - Они  уже  на  берегах  Нила,  чтобы
побрататься с нами или обмануть нас, и их вельможа, Саргон,  ухаживает  за
Камой!"
   Он повернул домой. Его мечтательное  настроение  исчезло  под  влиянием
этого нового, нахлынувшего на него  чувства.  Он,  человек  благородный  и
мягкий, впервые столкнувшись  с  извечными  врагами  Египта,  почувствовал
смертельную ненависть к ним.
   Когда, покинув храм богини Хатор, наследник после разговора  с  Хирамом
начал думать о войне с Азией, это были только размышления. Египет нуждался
в людях, а фараон - в деньгах, а так как война была самым легким  способом
добыть их и удовлетворяла его стремление к славе, то он носился с  планами
войны.
   Но в данный момент его не интересовали ни сокровища, ни рабы, ни слава,
- в душе его заговорил  всесильный  голос  ненависти.  Фараоны  так  долго
воевали с  ассирийцами,  обе  стороны  пролили  столько  крови,  ненависть
пустила такие глубокие  корни,  что  при  одном  виде  ассирийских  солдат
наследник хватался за меч. Казалось, дух погибших воинов, все их страдания
и подвиги вселились в душу царского отпрыска и взывали о мщении.
   Вернувшись во дворец, он приказал позвать Тутмоса.
   Тот был пьян, а наследник полон ярости.
   - Знаешь, кого я сейчас видел? - обратился Рамсес к своему любимцу.
   - Может быть, кого-нибудь из жрецов... - прошептал Тутмос.
   - Ассирийцев! О боги! Что я почувствовал! Какой это подлый  народ!  Они
похожи на зверей. С ног до головы  в  бараньих  шкурах,  и  от  них  несет
прогорклым салом... А какие бороды, волосы! И какая ужасная речь!..
   Рамсес взволнованно ходил по комнате.
   - Я  думал,  что  презираю  жадных  писцов,  лицемерных  номархов,  что
ненавижу хитрых и честолюбивых жрецов... Я питал  отвращение  к  евреям  и
опасался финикиян... Но только теперь,  увидя  ассирийцев,  я  узнал,  что
такое ненависть. Теперь я понимаю, почему собака набрасывается  на  кошку,
перебегающую ей дорогу.
   - К евреям и финикиянам ты, государь, уже привык, а ассирийцев видишь в
первый раз.
   - Что финикияне! - говорил Рамсес точно  сам  с  собою.  -  Финикиянин,
филистимлянин, шасу (*89), ливиец, даже эфиоп - это как будто члены  нашей
семьи. Когда они не  платят  дани,  мы  сердимся  на  них,  а  заплатят  -
прощаем... Ассирийцы же совсем чужие нам, это враги. Я не успокоюсь,  пока
не увижу поля, усеянного их трупами, пока не доведу  счет  их  отрубленным
рукам до ста тысяч...
   Тутмос никогда не видел Рамсеса в таком состоянии.



8

   Несколько  дней  спустя  наместник  послал  своего  любимца  к  Каме  с
приглашением. Она  явилась  немедленно  в  плотно  занавешенных  носилках.
Рамсес принял ее наедине.
   - Я был, - сказал он, - однажды вечером у твоего дома.
   - О Ашторет! - воскликнула  жрица.  -  Чему  я  обязана  столь  высокой
милостью! И отчего ты,  достойный  господин,  не  соизволил  позвать  свою
рабыню?
   - Там были какие-то скоты. Кажется, ассирийцы.
   - Значит, вчера вечером ты, господин,  беспокоил  себя?  Я  никогда  не
смела бы подумать, что наш повелитель  в  нескольких  шагах  от  меня  под
открытым небом.
   Наместник покраснел. Как  удивилась  бы  она,  узнав,  что  он  столько
вечеров провел под ее окном!
   А может быть, она и  знала,  если  судить  по  ее  улыбке  и  опущенным
глазам...
   - Итак, Кама, ты принимаешь у себя ассирийцев? - продолжал Рамсес.
   - Это знатный вельможа, родственник царя, Саргон; он пожертвовал  нашей
богине пять талантов! - воскликнула Кама.
   - А теперь ты готова  ради  него  на  жертвы?  -  спросил  наследник  с
насмешкой. - И потому, что он так щедр, финикийские боги не покарают  тебя
смертью?
   - Что ты говоришь, господин? -  ответила  она,  всплескивая  руками.  -
Разве ты не знаешь, что ни один азиат, встретив меня хотя бы в пустыне, не
прикоснется ко мне, даже если бы я сама отдалась ему. Они боятся богов...
   - Зачем же приходит к тебе  этот  вонючий...  нет,  этот  благочестивый
азиат?
   - Он хочет уговорить меня, чтобы я поехала в храм вавилонской Ашторет.
   - И ты поедешь?
   - Поеду, если ты господин мой, повелишь... -  ответила  Кама,  закрывая
лицо прозрачным покрывалом.
   Наследник молча взял ее за руку. Губы его вздрагивали.
   - Не прикасайся ко мне, господин, - шептала она взволнованно. - Ты  мой
повелитель,  ты  оплот  мой  и  всех  финикиян  в  этой  стране.  Но  будь
милосерд...
   Наместник отпустил ее руку и стал ходить по комнате.
   - Жарко сегодня, не правда ли? - сказал он. - Говорят, есть страны, где
в месяце мехир падает с неба на землю холодный белый пух, который на  огне
превращается в воду. О Кама, попроси своих богов, чтобы они ниспослали мне
немного этого пуху! Хотя - что я говорю! - если бы  они  покрыли  им  весь
Египет, он не охладил бы моего сердца...
   - Потому что ты - божественный Амон, солнце в  образе  человеческом,  -
ответила Кама. - Тьма рассеивается там, куда ты обращаешь свой лик, и  под
лучами твоих очей вырастают цветы...
   Рамсес снова подошел к ней.
   - Но будь милосерд! - прошептала она. - Ведь  ты  -  добрый  бог  и  не
можешь обидеть свою жрицу.
   Он опять отошел и сделал движение, как  будто  желая  сбросить  с  себя
какую-то тяжесть. Кама смотрела  на  него  из-под  опущенных  век  и  едва
заметно улыбалась.
   Когда молчание слишком затянулось, она спросила:
   - Ты велел позвать меня, повелитель. Я здесь и жду,  чтобы  ты  объявил
мне свою волю.
   - Ах да, - очнулся наследник, - скажи мне, жрица, кто  был  тот  юноша,
так похожий на меня, которого я видел в вашем храме?
   Кама приложила палец к губам.
   - Священная тайна, - прошептала она.
   - Одно - тайна, другое - запрещено. Позволь мне хотя бы узнать, кто он:
человек или дух?
   - Дух.
   - И этот дух распевал под твоими окнами?
   Кама улыбнулась.
   - Я не хочу посягать на тайны вашего храма, - сказал наследник.
   - Ты поклялся, господин, Хираму, - напомнила жрица.
   - Хорошо! Хорошо! - перебил с раздражением наследник. -  Поэтому  я  не
буду говорить об этом чуде ни с Хирамом, ни  с  кем-либо  другим...  Кроме
тебя. Так вот, Кама, скажи этому духу или человеку, который так  похож  на
меня, чтоб он поскорее убрался из Египта и никому  не  показывался.  Ни  в
каком государстве не может быть двух наследников престола.
   И вдруг его поразила одна мысль.
   - Интересно знать, - сказал он, пристально глядя на Каму,  -  для  чего
твои соплеменники показали мне этого двойника? Они предупреждают меня, что
у них есть для меня заместитель? В самом деле, меня удивляет их поступок.
   Кама упала к его ногам.
   - О господин, - прошептала  она.  -  Ты  носишь  на  груди  наш  высший
талисман и не должен допускать и мысли, что финикияне  способны  повредить
тебе. Но подумай сам: если тебе будет угрожать опасность или  ты  захочешь
обмануть своих врагов, - разве не пригодится такой человек?
   Наследник задумался и пожал плечами.
   "Да, - подумал он, - если только я буду нуждаться в чьей-либо защите...
Но неужели финикияне считают, что я один не справлюсь? Плохого  тогда  они
выбрали себе покровителя!"
   - Господин, - прошептала Кама, - разве тебе не известно, что у  Рамсеса
Великого были двойники - для врагов? И обе эти царские тени погибли, а  он
продолжал жить.
   - Довольно, - остановил ее наследник. - А чтобы народы Азии знали,  что
я милостив, я жертвую, Кама, пять талантов на игрища  в  честь  Ашторет  и
драгоценный кубок в ее храм. Сегодня же ты их получишь.
   Он кивком головы отпустил жрицу.
   Когда она ушла, новые мысли нахлынули на него.
   "В самом деле, хитры эти финикияне. Если мой  двойник  -  человек,  это
может оказаться очень кстати, и я буду творить со временем чудеса, о каких
в Египте, пожалуй,  никогда  и  не  слыхали.  Фараон  живет  в  Мемфисе  и
одновременно появляется в Фивах и в Танисе... (*90) Фараон продвигается  с
армией к Вавилону, ассирийцы собирают там главные свои силы, а в это время
фараон с другой армией захватывает Ниневию...  Я  думаю,  ассирийцы  будут
немало изумлены такими чудесами..."
   И в  душе  его  снова  проснулась  глухая  ненависть  к  могущественным
азиатам. Он  уже  видел  свою  триумфальную  колесницу,  объезжающую  поле
недавнего  сражения,  усеянное  трупами  ассирийцев,   и   целые   корзины
отрубленных рук. Теперь война стала для его души такой же  необходимостью,
как хлеб, ибо она помогла бы ему не  только  обогатить  Египет,  наполнить
казну и обрести неувядаемую славу, но и удовлетворила  бы  бессознательную
дотоле, а сейчас мощно пробудившуюся жажду сокрушения Ассирии.
   Пока он не видел этих воинов с всклокоченными бородами, он не  думал  о
них. Сейчас же они мешали ему. Ему было так тесно с  ними  на  земле,  что
кто-то должен был уйти: они или он.
   Какую роль сыграли тут Хирам и Кама, он  не  отдавал  себе  отчета.  Он
чувствовал только, что должен воевать с  Ассирией,  как  перелетная  птица
чувствует, что в месяце пахон должна улететь на север.
   Жажда войны все больше овладевала царевичем.  Он  меньше  разговаривал,
реже улыбался, на пирах часто задумывался и все больше проводил времени  с
войсками и аристократией. Видя милости, которые  оказывал  наместник  тем,
кто носит оружие, знатная молодежь и даже люди постарше стали  вступать  в
полки. Это обратило на себя внимание святого Ментесуфиса,  и  он  отправил
Херихору письмо следующего содержания:
   "Со времени прибытия в Бубаст ассирийцев наследник сильно  возбужден  и
двор его настроен весьма воинственно. Пьют и играют в  кости  по-прежнему,
но все сбросили тонкие одежды и парики и, невзирая на страшную жару, ходят
в солдатских чепцах и кафтанах.
   Я  опасаюсь,  что  это  воинственное  настроение  может  не  понравится
достойному Саргону".
   На это Херихор ответил:
   "Не беда, если наши  изнеженные  барчуки  во  время  пребывания  у  нас
ассирийцев проявят любовь к военному делу: те только будут больше  уважать
нас за это. Достойнейший наместник, очевидно, вразумленный богами, угадал,
что  полезно  побряцать  оружием,  когда  у   нас   гостят   послы   столь
воинственного народа. Я уверен, что доблестный дух нашей молодежи заставит
Саргона призадуматься и сделает его более податливым в переговорах".
   Впервые за все существование Египта случилось,  что  молодой  наследник
обманул  бдительность  жрецов.  Правда,  большую  роль  сыграли   в   этом
финикияне, открыв ему тайну договора между Ассирией и жрецами, чего  жрецы
не подозревали.
   К тому же  отличной  маской,  скрывавшей  стремления  наследника  перед
высшими сановниками жреческой касты, было непостоянство его характера. Все
помнили, как легко в прошлом году забыл он маневры в Пи-Баилосе ради тихой
усадьбы Сарры и как в последнее время бросался от пирушек  к  делам  и  от
благочестивой жизни к попойкам. Поэтому, за исключением Тутмоса, никто  не
поверил бы, что у этого непостоянного юноши есть какой-то  план,  какая-то
цель,  к  осуществлению  которой  он  будет  стремиться  с   непреодолимым
упорством.
   На этот раз даже не пришлось  долго  ждать  нового  доказательства  его
непостоянства.
   В Бубаст, несмотря на жару, приехала Сарра со всем  своим  двором  и  с
сыном. Она немного похудела,  ребенок  был  слегка  нездоров  или  утомлен
дорогой, но и тот и другая были очень хороши.
   Наследник пришел в восторг. Он отвел Сарре павильон  в  самой  красивой
части дворцового сада и почти Целые дни проводил у колыбели сына.
   Пирушки,  маневры,  печальные  мысли  -  все   было   забыто.   Молодым
аристократам приходилось теперь пить и веселиться одним; они сняли мечи  и
снова превратились в франтов. Смена костюма была тем более необходима, что
царевич водил их в павильон Сарры, чтобы показать им сына - своего сына.
   - Посмотри, Тутмос,  -  говорил  он  своему  любимцу,  -  какой  чудный
ребенок.  Настоящий  лепесток  розы.  И  вот  из  этого  крошки   вырастет
когда-нибудь настоящий человек! Этот розовый  птенчик  будет  когда-нибудь
бегать, говорить, даже учиться мудрости в жреческих школах. Ты  полюбуйся,
Тутмос, на его ручонки! - говорил Рамсес. - Запомни эти  крохотные  ручки,
чтобы рассказывать о них, когда я дам ему полк и прикажу  носить  за  мной
секиру... И это мой сын, мой родной сын!
   Неудивительно, что, слушая своего господина, его придворные огорчались,
что не могут быть няньками и даже мамками этого ребенка, который, не  имея
никаких династических прав, был все же первенцем будущего фараона.
   Идиллия эта, однако, очень скоро  окончилась,  так  как  не  входила  в
интересы финикиян.
   Однажды Хирам явился во дворец с  целой  толпой  купцов,  рабов  и  тех
египтян, которые кормились его милостыней, и, представ перед  наследником,
сказал:
   - Великодушный господин наш! В доказательство  того,  что  сердце  твое
полно милости и к нам, азиатам, ты подарил нам пять талантов-на устройство
игрищ в честь богини Ашторет. Воля твоя исполнена, мы подготовили игрища и
теперь пришли  просить  тебя,  чтобы  ты  соблаговолил  почтить  их  своим
присутствием.
   Говоря это, седовласый тирский князь преклонил колена и  преподнес  ему
на золотом подносе золотой ключ от ложи цирка.
   Рамсес охотно принял приглашение, а святые жрецы Мефрес и Ментесуфис не
возражали против того, чтобы наместник принял участие в торжествах в честь
богини Ашторет.
   - Во-первых, - говорил достойнейший Мефрес Ментесуфису, - Ашторет - это
то же, что наша Исида или халдейская Иштар. Во-вторых, если  мы  разрешили
азиатам выстроить храм на нашей земле, то приличествует  хотя  бы  изредка
оказывать внимание их богам.
   - Мы даже обязаны оказать эту любезность  финикиянам,  после  того  как
заключили  наш  договор  с  ассирийцами,  -  добавил,  смеясь,   достойный
Ментесуфис.
   Цирк, куда отправился в четыре часа пополудни наместник  с  номархом  и
знатными офицерами, был сооружен в  саду  храма  Ашторет.  Он  представлял
собой круглое поле, окруженное оградой в  два  человеческих  роста.  Вдоль
ограды поднимались амфитеатром ложи и скамейки. Крыши не  было.  Зато  над
ложами были  натянуты  в  виде  крыльев  бабочек  разноцветные  полотнища,
которые прислужники спрыскивали благовонной водой и ритмически раскачивали
для охлаждения воздуха.
   Когда наместник появился в своей ложе, собравшиеся  в  цирке  азиаты  и
египтяне огласили  воздух  громкими  кликами.  Зрелище  началось  шествием
музыкантов, певцов и танцовщиц.
   Рамсес огляделся. По правую руку от него была ложа Хирама и  знатнейших
финикиян. По левую - ложа финикийских жрецов и жриц, среди  которых  Кама,
занимая одно из первых мест, обращала на себя внимание богатым  нарядом  и
красотой. На ней был прозрачный хитон, украшенный  разноцветной  вышивкой,
золотые запястья на руках и ногах, а на голове повязка с  цветком  лотоса,
искусно сделанным из драгоценных каменьев.
   Кама  вместе  со  своими  спутниками  низко  поклонилась  царевичу   и,
повернувшись к соседней ложе, стала  оживленно  разговаривать  с  каким-то
чужеземцем величественной осанки, борода и волосы которого были  заплетены
во множество мелких косичек.
   Рамсес, явившийся в цирк прямо от  колыбели  своего  сына,  был  весел.
Увидав, однако, что Кама разговаривает с чужим человеком, он нахмурился.
   - Ты не знаешь, - спросил он Тутмоса,  -  с  кем  это  там  любезничает
жрица?
   - Это и есть знаменитый вавилонский паломник, достойнейший Саргон.
   - Да ведь он же старик, - зам