етил царевич.
   - Он, конечно, старше нас двоих, вместе взятых, но красивый мужчина.
   - Разве такой варвар может быть красивым? - возмутился наместник.  -  Я
уверен, что от него пахнет бараньим жиром.
   Они замолчали: наследник - негодуя, Тутмос - испугавшись, что осмелился
похвалить человека, который не нравится его господину.
   Между тем на арене одно зрелище сменялось другим:  выступали  гимнасты,
укротители змей, танцовщицы, фокусники и шуты,  вызывая  шумное  одобрение
зрителей.
   Наместник хмурился.  В  душе  его  ожили  на  время  уснувшие  страсти:
ненависть к ассирийцам и ревность к Каме.
   "Как может, - размышлял он, глядя на Каму, - эта женщина кокетничать со
стариком, у которого к тому же лицо цвета дубленой кожи,  черные  бегающие
глазки и борода, как у козла?"
   Только один раз наследник внимательно посмотрел на сцену.
   Вышло несколько нагих халдеев. Старший  из  них  воткнул  в  землю  три
дротика, остриями кверху, и движением рук усыпил младшего, остальные взяли
усыпленного на руки и положили на острые  концы  дротиков  так,  что  один
поддерживал его голову, другой спину, а третий ноги.
   Усыпленный был неподвижен. Старик сделал над ним еще несколько движений
руками и выдернул из земли дротик, поддерживавший ноги. Немного спустя  он
вытащил дротик из-под  спины  и,  наконец,  отбросил  и  тот,  на  котором
покоилась голова.
   И вот средь бела дня на глазах у тысяч зрителей усыпленный халдей повис
горизонтально в воздухе без всякой опоры на высоте  нескольких  локтей  от
земли.
   Наконец, старик толчком заставил его опуститься на землю и разбудил.
   Зрители были в изумлении; никто не смел ни вскрикнуть, ни  захлопать  в
ладоши, только из некоторых лож полетели на сцену цветы.
   Рамсес был тоже удивлен. Он наклонился к ложе Хирама и  сказал  на  ухо
старому князю:
   - А такое чудо вы могли бы показать в храме Ашторет?
   - Я не знаю всех тайн наших жрецов, - ответил Хирам, смутившись,  -  но
знаю, что халдеи очень ловкий народ...
   - Однако мы все видели, что этот юноша висел в воздухе.
   - Если на нас не навели чары, - недовольно ответил Хирам и нахмурился.
   После непродолжительного перерыва, во время которого по  ложам  вельмож
разносили свежие  цветы,  холодное  вино  и  сладости,  началась  наиболее
интересная часть зрелища - бой быков.
   Под звуки труб, барабанов и флейт  на  арену  вывели  громадного  быка;
голова и глаза его были закрыты куском холста. За  ним  вбежало  несколько
голых людей, вооруженных копьями, и один с коротким кинжалом.
   По знаку, данному наследником, слуги разбежались, а один из копьеносцев
сорвал  с  головы  быка  холстину.  Животное  несколько  мгновений  стояло
ошеломленное и вдруг погналось за людьми, дразнившими его уколами копий.
   Борьба продолжалась несколько минут. Люди мучили быка, а тот с пеной  у
рта, обливаясь кровью, поднимался на дыбы и преследовал своих  врагов,  но
не в силах был их догнать.
   Наконец он упал под хохот зрителей.
   Наследник томился и смотрел не на арену, а на ложу финикийских  жрецов.
Он видел, что Кама пересела поближе к Саргону  и  вела  с  ним  оживленный
разговор. Ассириец пожирал ее глазами,  а  она  со  стыдливой  улыбкой  то
шептала ему что-то, наклоняясь так близко, что  ее  волосы  смешивались  с
курчавой гривой варвара, то отворачивалась с деланным гневом.
   Рамсес почувствовал, как у него защемило сердце.  Впервые  женщина  при
нем оказывала предпочтение другому мужчине. К тому же  человеку  пожилому,
ассирийцу!..
   В публике раздался глухой шум. На арене человек, вооруженный  кинжалом,
велел привязать себе левую руку к груди, другие осмотрели  свои  копья,  и
слуги ввели второго быка.
   Один из копьеносцев сорвал с его глаз холстину. Бык повернулся и  повел
вокруг глазами, как бы считая противников. Когда те начали его колоть,  он
попятился к самой ограде, обеспечивая себе тыл. Потом  наклонил  голову  и
только исподлобья следил за движениями нападавших.
   Сначала, чтобы уколоть его, копьеносцы осторожно подкрадывались  сбоку.
Видя,  однако,  что  животное  стоит  неподвижно,  они  осмелели  и  стали
пробегать перед ним все ближе и ближе.
   Бык еще ниже наклонил голову и продолжал стоять  как  вкопанный.  Среди
публики раздался смех. Но вдруг веселье ее  сменилось  криком  ужаса.  Бык
улучил минуту, грузно метнулся вперед и, подхватив на  рога  зазевавшегося
человека, вскинул его вверх.
   Тот грохнулся наземь с перебитыми костями, а бык помчался во весь  опор
на другой конец арены и там стал ждать нападения.
   Копьеносцы опять окружили его и начали дразнить. Тем временем на  арену
выбежали цирковые прислужники, чтобы унести стонавшего раненого.  Несмотря
на участившиеся уколы копий, бык стоял, не двигаясь, но  как  только  трое
слуг подняли на руки обессилевшего бойца, он с быстротою вихря бросился на
них, опрокинул и стал безжалостно топтать ногами.
   В публике поднялось смятение:  женщины  плакали,  мужчины  бранились  и
бросали в быка все, что было под рукой.
   На арену полетели палки, ножи, даже доски от скамеек.
   К рассвирепевшему животному подбежал  человек  с  мечом,  но  остальные
растерялись и не поспели ему на помощь, бык опрокинул его  и  погнался  за
остальными.
   Произошло нечто до сего  небывалое  в  цирке:  на  арене  пять  человек
лежало, остальные, неловко защищаясь, спасались от разъяренного  животного
бегством, а публика выла от возмущения и страха.
   Вдруг все стихло. Зрители вскочили с мест и наклонились вперед, а Хирам
побледнел и раскинул руки. На арену из лож; высшей знати  выскочило  двое:
царевич Рамсес с выхваченным из ножен мечом и Саргон с коротким топориком.
   Бык, нагнув голову к самой земле и задрав кверху хвост,  мчался  вокруг
арены, вздымая облака  пыли.  Он  несся  прямо  на  царевича,  но,  словно
отпрянув перед величием царственного отпрыска, миновал Рамсеса и  бросился
на Саргона, но... пал на месте.  Ловкий,  атлетически  сложенный  ассириец
повалил его одним ударом топорика между глаз.
   Зрители взвыли от восторга, и на Саргона и его жертву посыпались цветы.
Между тем Рамсес стоял с обнаженным мечом, недоумевающий и возмущенный,  и
смотрел, как жрица Кама вырывает  цветы  у  своих  соседей  и  бросает  их
ассирийцу.
   Саргон равнодушно принимал проявления восторга  зрителей.  Он  небрежно
тронул быка ногой, чтобы убедиться, что он мертв, потом  сделал  несколько
шагов навстречу наследнику и, произнеся что-то на своем языке,  поклонился
с достоинством знатного вельможи.
   Кровавый туман поплыл перед глазами Рамсеса. Всего охотнее он вонзил бы
меч в грудь этому победителю. Однако он овладел собой, с минуту подумал и,
сняв с шеи золотую цепь, подал ее Саргону.
   Ассириец еще раз поклонился, поцеловал цепь и надел ее на себя.  Рамсес
же с багровыми  пятнами  на  щеках  направился  к  выходу  и,  провожаемый
несмолкающими возгласами публики, с чувством  глубокого  унижения  покинул
цирк.



9

   Был уже месяц тот (конец июня - начало июля). Наплыв приезжих в  Бубаст
и его окрестности стал из-за жары уменьшаться. Но при  дворе  Рамсеса  все
еще продолжали веселиться. Много говорили о случае в цирке.
   Придворные восхваляли смелость  наместника,  недогадливые  восторгались
силой  Саргона,  жрецы  с  серьезным  видом  шептались  между  собой,  что
наследник престола все же не должен был вмешиваться в бой  быков,  на  что
есть люди, получающие за это деньги и отнюдь не пользующиеся  общественным
уважением.
   Рамсес либо не слышал этих разговоров, либо не обращал на них внимания.
   В его памяти запечатлелось лишь то, что ассириец отнял  у  него  победу
над быком, ухаживал за Камой и  Кама  весьма  благосклонно  принимала  эти
ухаживания.
   Так как ему не подобало  вызывать  к  себе  финикийскую  жрицу,  то  он
однажды отправил ей письмо, в котором сообщал,  что  хочет  ее  видеть,  и
спрашивал, когда она его примет. Кама ответила, что будет  ожидать  его  в
тот же вечер.
   Не успели загореться на небе звезды, как Рамсес  тайком  (так  ему,  по
крайней мере, казалось) вышел из дворца и отправился к храму Ашторет.
   Сад храма был почти пуст, особенно вокруг павильона жрицы. В  павильоне
было тихо и светилось всего несколько огоньков.
   Он робко постучал. Жрица открыла ему сама. В  темных  сенях  она  стала
целовать его руки, шепча, что умерла бы, если б тогда в цирке  разъяренное
животное причинило ему какой-нибудь вред.
   - Но теперь ты вполне спокойна, раз твой любовник спас меня, -  ответил
он с раздражением.
   Когда они вошли в освещенную комнату, на глазах Камы видны были слезы.
   - Что с тобой? - спросил царевич.
   - Сердце господина моего отвернулось от меня, - сказала она. - И, может
быть, недаром.
   Рамсес язвительно засмеялся.
   - А что? Ты уже его любовница? Или только собираешься стать ею,  святая
дева?
   - Любовницей? Никогда! Но я могу стать женой этого ужасного человека.
   Рамсес вскочил с места.
   - Что это - сон? - вскричал Рамсес. - Или Сет послал проклятие  на  мою
голову? Ты, жрица, которая охраняет огонь перед алтарем богини  Ашторет  и
должна, под угрозой смерти, оставаться девственницей, ты  выходишь  замуж?
Воистину, лицемерие финикиян превосходит все, что о нем рассказывают!..
   - Послушай меня, господин мой, -  сказала,  утирая  слезы,  Кама,  -  и
осуди, если я того заслужила. Саргон хочет сделать меня своей женой, своей
первой женой. По нашим законам жрица в особо исключительных случаях  может
выйти замуж, но только за человека царской крови. А Саргон  -  родственник
царя Ассара.
   - И ты выйдешь за него замуж?
   - Если Высший совет жрецов Тира прикажет мне, я не посмею ослушаться, -
ответила она, снова заливаясь слезами.
   - А почему его занимает Саргон? - спросил наследник.
   - Его занимает и многое другое, - ответила она, вздыхая, - говорят, что
ассирийцы собираются захватить Финикию, и Саргон будет ее наместником.
   - Ты с ума сошла! - вскричал Рамсес.
   - Я говорю  то,  что  мне  известно.  В  нашем  храме  уже  второй  раз
начинаются молебствия об отвращении беды  от  Финикии.  В  первый  раз  мы
совершали их еще до твоего прибытия к нам, господин мой.
   - А сейчас почему?
   - Потому что на этих днях прибыл в Египет  халдейский  жрец  Издубар  с
письмами,  в  которых  царь  Ассар  назначает  Саргона  своим   послом   и
уполномочивает его заключить с вами договор о захвате Финикии.
   - Но ведь я... - перебил ее наместник.
   Он хотел сказать: "ничего не знаю", но запнулся и ответил, смеясь:
   - Кама, клянусь тебе честью моего отца, что, пока  я  жив,  Ассирия  не
захватит Финикии. Довольно с тебя?
   - О господин мой! Господин! - воскликнула она, падая к его ногам.
   - И теперь ты не выйдешь замуж: за этого дикаря?
   - О! - вздрогнула она. - И ты еще спрашиваешь?
   - И будешь моей? - прошептал Рамсес.
   - Значит, ты желаешь моей смерти? - воскликнула Кама с  ужасом.  -  Что
ж... если ты этого хочешь, я готова.
   - Я хочу, чтобы ты жила, - продолжал он страстно, -  чтобы  ты  жила  и
принадлежала мне...
   - Это невозможно...
   - А Высший совет жрецов Тира?
   - Он может только выдать меня замуж.
   - Но ведь ты войдешь в мой дом...
   - Если я войду туда, не будучи твоей женой, то  умру.  Но  я  готова...
даже к тому, чтобы не увидеть завтрашнего солнца.
   - Успокойся, - ответил наследник  серьезным  тоном,  -  кто  обрел  мою
милость, тому никто не может повредить.
   Кама снова опустилась перед ним на колени.
   - Как же это может быть? - спросила она, складывая ладони.
   Рамсес  был  так  возбужден,  настолько  забыл  о  своем  положении   и
обязанностях, что готов был пообещать жрице жениться на ней.  Удержал  его
от этого шага не рассудок, а какой-то слепой инстинкт.
   - Как это может быть? Как это может быть? - шептала Кама,  пожирая  его
глазами и целуя его ноги.
   Он поднял Каму, посадил поодаль от себя и сказал, улыбаясь:
   - Ты  спрашиваешь,  как  это  может  быть?..  Сейчас  я  тебе  объясню.
Последним моим учителем был один старый жрец, знавший  наизусть  множество
старинных историй из жизни богов, царей, жрецов, даже низших чиновников  и
крестьян. Старик этот, славившийся своим благочестием и чудесами, не  знаю
почему, не любил женщин и даже боялся их. Он вечно твердил об их коварстве
и однажды, чтобы доказать всю силу женской власти  над  мужской  половиной
человеческого рода, рассказал мне такую историю:
   "Молодой писец, бедняк, у которого не было в мешке  ни  одного  медного
дебена, а только ячменная лепешка, в поисках заработка отправился из Фив в
Нижний Египет. Ему говорили, что в  этой  части  государства  живут  самые
богатые купцы и господа и, если только  ему  повезет,  он  может  получить
должность, которая обогатит его.
   Вот идет он по берегу Нила (заплатить за место на судне ему было нечем)
и думает: "Как  легкомысленны  люди,  которые,  получив  в  наследство  от
родителей один золотой талант, или два, или даже десять, вместо того чтобы
приумножить богатство торговлей или отдавая деньги  в  рост,  растрачивают
его неизвестно на что. Если бы у меня была  драхма...  Нет,  драхмы  мало.
Если бы у меня был талант или, еще лучше, несколько полосок  земли,  я  из
года в год копил бы деньги и под конец жизни  стал  бы  богат,  как  самый
богатый номарх.
   Но  что  поделаешь,  -   думал   он,   вздыхая,   -   боги,   очевидно,
покровительствуют только дуракам. А я преисполнен мудрости  от  парика  до
босых пят. Если же меня можно обвинить в глупости, то разве только  в  том
отношении, что я не сумел бы растратить свое состояние и даже не знал  бы,
как приступить к совершению такого безбожного поступка".
   Рассуждая так, бедный писец проходил мимо мазанки, перед которой  сидел
какой-то человек. Был он не молодой и не старый, но взгляд его проникал  в
самую глубь сердца. Писец, мудрый, как аист,  сразу  сообразил,  что  это,
наверное, какой-нибудь бог, и, поклонившись, сказал:
   - Привет тебе, почтенный владелец этого прекрасного дома. Как жаль, что
у меня нет ни вина, ни  мяса,  чтобы  поделиться  с  тобой  в  знак  моего
уважения к тебе и в доказательство того, что все мое имущество принадлежит
тебе.
   Амону - а это был он в образе человека - понравились приветливые  слова
молодого писца. Он посмотрел на него и спросил:
   - О чем ты думал, когда шел сюда? Я вижу мудрость на твоем  челе,  а  я
принадлежу к числу тех, кто, как куропатка зерна пшеницы,  собирает  слова
мудрости.
   Писец вздохнул.
   - Я думал, - сказал он, - о моей нужде и о тех легкомысленных  богачах,
которые неизвестно на что и как проматывают свое состояние.
   - А ты бы не  промотал?  -  спросил  бог,  все  еще  сохранявший  образ
человека.
   - Посмотри на меня, господин, - сказал писец, - на мне рваная дерюга, а
сандалии я потерял по дороге. Но папирус и чернильницу я всегда  ношу  при
себе, как собственное сердце. Ибо, вставая и  ложась  спать,  я  повторяю:
"Лучше нищая мудрость, чем глупое богатство". А раз уж я таков, раз я умею
выразить свои мысли письменно и сделать  самый  сложный  расчет,  а  кроме
того, знаю все растения и  всех  животных,  какие  только  существуют  под
небом, мог ли бы я промотать свое состояние?
   Бог задумался и сказал:
   - Речь твоя струится плавно, как Нил под Мемфисом. Но если ты  в  самом
деле так мудр, то напиши мне слово "Амон" двумя способами.
   Писец вынул чернильницу, кисточку и, не заставив долго  ждать,  написал
на двери мазанки слово "Амон" двумя  способами,  и  так  четко,  что  даже
бессловесные твари останавливались, чтобы почтить бога.
   Бог остался доволен и сказал:
   - Если ты так же бойко считаешь, как пишешь, то подведи-ка  расчет  вот
такой торговой сделке. Если за одну куропатку дают четыре куриных яйца, то
сколько куриных яиц должны мне дать за семь куропаток?
   Писец набрал камешков, разложил их в несколько рядов, и не  успело  еще
закатиться солнце, как  он  ответил,  что  за  семь  куропаток  полагается
двадцать восемь куриных яиц.
   Всемогущий Амон  так  и  расцвел  в  улыбке,  видя  перед  собой  столь
выдающегося мудреца, и сказал:
   - Я вижу, что ты говорил правду про свою мудрость. Если же ты окажешься
столь же стойким в добродетели, то я сделаю так, что ты будешь счастлив до
конца жизни, а после смерти сыновья твои поместят твою тень  в  прекрасную
гробницу. А теперь скажи мне, желаешь ли ты, чтобы твое  богатство  просто
сохранилось, или хочешь, чтобы оно приумножалось?
   Писец пал к ногам милосердного бога и ответил:
   - Будь у меня хотя бы эта лачуга и четыре меры земли, я считал бы  себя
богатым.
   - Хорошо, - сказал бог, - но подумай хорошенько, хватит ли тебе этого?
   Он повел его в хижину и показал:
   - Вот тут четыре чепца и четыре  передника,  два  покрывала  на  случай
ненастья и две пары сандалий. Тут очаг, тут лавка, на которой можно спать,
ступа, чтобы толочь пшеницу, и квашня для теста.
   - А это что? - спросил писец, указывая  на  какую-то  статую,  покрытую
холстом.
   - Это единственная вещь, - ответил бог,  -  до  которой  ты  не  должен
дотрагиваться, иначе потеряешь все имущество.
   - О! - воскликнул писец, - пускай она стоит тут хоть тысячу лет, я и не
подумаю прикоснуться к ней! А позвольте спросить вашу милость - что это за
усадьба видна там вдали?
   И он высунулся в окошко мазанки.
   - Ты угадал, - молвил Амон, - там действительно видна  усадьба.  В  ней
большой дом, пятьдесят мер земли, десять голов скота и столько  же  рабов.
Если бы ты захотел получить эту усадьбу...
   Писец пал к ногам бога.
   - Разве есть, - воскликнул он, - такой человек  под  солнцем,  который,
имея ячменную лепешку, не предпочел бы пшеничный хлебец?
   Услыхав это, Амон произнес заклинание,  и  в  одно  мгновение  оба  они
очутились в большом доме.
   - Вот тут у тебя, - сказал Амон, -  резная  кровать,  пять  столиков  и
десять стульев. Вот тут вышитые одежды,  кувшин  и  кубки  для  вина,  вот
светильник с оливковым маслом и носилки...
   - А это что? - спросил писец,  указывая  на  стоявшую  в  углу  статую,
покрытую легкой кисеей.
   - Этого, - ответил бог, - не трогай, иначе потеряешь все имущество.
   - Если бы я прожил на  свете  десять  тысяч  лет,  то  и  тогда  бы  не
дотронулся до этой вещи, так как считаю, что после  мудрости  лучше  всего
богатство. А что это виднеется вон там вдали? - спросил он немного погодя,
указывая на величественный дворец, окруженный садом.
   - Это княжеское поместье, - ответил бог.  -  Там  дворец,  пятьсот  мер
земли, сто рабов и несколько сот голов скота. Поместье огромное,  но  если
ты думаешь, что твоя мудрость справится с ним...
   Писец снова припал к ногам Амона, обливаясь слезами радости.
   - О господин! - воскликнул он. - Где ты видел такого  безумца,  который
вместо кружки пива не пожелал бы бочки вина?
   - Слова твои достойны мудреца, делающего самые  сложные  вычисления,  -
сказал Амон.
   Он произнес несколько слов заклинания, и они перенеслись во дворец.
   - Вот здесь у тебя, - молвил добрый бог, - пиршественная зала, а в  ней
раззолоченные диваны, кресла и столики, выложенные  разноцветным  деревом.
Внизу кухня и кладовая, где ты найдешь  мясо,  рыбу  и  печенья.  Наконец,
подвал, наполненный  прекрасными  винами.  Вот  тут  спальня  с  подвижной
кровлей, чтобы твои рабы навевали тебе прохладу во время сна. Полюбуйся на
ложе из кедрового дерева, покоящееся на  четырех  львиных  лапах,  искусно
отлитых из бронзы. Вот шкаф, полный одежд, а в сундуках ты найдешь кольца,
цепи и запястья.
   - А это что? - спросил писец, указывая на  статую,  покрытую  затканным
золотыми и пурпурными нитями покрывалом.
   - Это как раз то, чего ты должен особенно остерегаться, - ответил  бог.
- Стоит тебе прикоснуться - и пропало все твое богатство. А таких поместий
в Египте не много. Кроме того, тут в  шкатулке  лежит  десять  талантов  в
золоте и драг