т  от  взоров  людских  нашу
любовь, и милостивые к влюбленным боги будут охранять наше счастье".
   - Аа-а! Аа-а!..
   Рамсес закрыл глаза и грезил. Сквозь опущенные ресницы он уже не  видел
сада, а только море  лунного  света,  по  которому  плыли  черные  тени  и
разливалась песнь неизвестного человека, обращенная к неизвестной женщине.
   Мгновеньями это пение так захватывало  его,  так  глубоко  проникало  в
душу, что наследник невольно задавал себе вопрос: не он ли поет, и даже не
сам ли он эта песнь любви?
   В эту минуту его сан, власть,  важные  государственные  вопросы  -  все
казалось ему ничтожным в сравнении с лунной  ночью  и  криком  влюбленного
сердца.
   Если бы ему пришлось выбирать между властью фараона и тем  настроением,
которое охватило его теперь, он предпочел  бы  это  мечтательное  забытье,
которое поглотило весь мир, его самого и  даже  время  и  оставило  только
грусть, летящую в вечность на крыльях песни.
   Вдруг он очнулся. Песня смолкла. В павильоне погасли огни,  и  на  фоне
его белых стен резко чернели пустые окна. Можно  было  подумать,  что  тут
никто никогда не жил. Даже сад опустел и затих, даже легкий ветер перестал
шелестеть листьями.
   Раз!.. Два!.. Три!.. Из храма донеслись три мощных отзвука меди.
   "Ага!.. Пора идти!" - подумал царевич, не зная  хорошенько,  куда  надо
идти и зачем.
   Он направился к  храму,  серебристая  башня  которого  возвышалась  над
деревьями, как бы призывая его к себе.
   Он шел опьяненный, исполненный странных желаний. Ему было  тесно  среди
деревьев, хотелось поскорее взобраться на вершину этой  башни  и,  глубоко
вздохнув, охватить взором беспредельный простор. Но, вспомнив, что  сейчас
месяц месоре и что со времени  маневров  в  пустыне  прошел  уже  год,  он
почувствовал желание вновь побывать там. С какой радостью вскочил бы он  в
свою легкую колесницу, запряженную парой лошадей,  и  умчался  бы  куда-то
вперед, где не так душно и деревья не заслоняют горизонта...
   Он очутился у подножья храма и поднялся на террасу. Было тихо и  пусто,
будто все вымерло. Лишь где-то вдали журчали струи фонтана. Он сбросил  на
ступеньки свой бурнус и меч, еще раз посмотрел на сад, как бы  прощаясь  с
луной, и вошел в храм. Над ним возвышались еще три яруса.
   Бронзовые двери были открыты, по обеим сторонам входа  стояли  крылатые
фигуры быков с человечьими головами, лица их выражали гордое спокойствие.
   "Это  ассирийские  цари",  -  подумал  Рамсес,  глядя  на  их   бороды,
заплетенные в мелкие косички.
   Внутренность храма была темна, как  в  самую  темную  ночь.  Этот  мрак
подчеркивали белые полосы лунного света, падавшего сквозь узкие окна.
   В  глубине  перед  статуей  богини  Ашторет  горели  два   светильника.
Благодаря какому-то странному освещению сверху вся статуя  была  прекрасно
видна. Рамсес смотрел на нее. Это  была  исполинских  размеров  женщина  с
крыльями страуса. С плеч ее спускалась длинная,  в  складках,  одежда,  на
голове была остроконечная шапочка, в правой руке она держала пару голубей.
Ее красивое лицо и опущенные глаза выражали такую нежность  и  невинность,
что Рамсес  поразился.  Ведь  это  была  покровительница  мести  и  самого
разнузданного разврата.
   Финикия открыла ему еще одну из своих тайн.
   "Странный народ, - подумал он, - их кровожадные боги не пожирают людей,
а их разврату покровительствуют  девственные  жрицы  и  богиня  с  детским
лицом".
   Вдруг он почувствовал, как по ногам его быстро скользнуло что-то, точно
змея. Рамсес отпрянул и остановился в полосе лунного света. И почти  в  то
же мгновение услышал шепот:
   - Рамсес! Рамсес!
   Нельзя было различить, мужской ли это голос или  женский  и  откуда  он
исходит.
   - Рамсес! Рамсес! - послышался шепот как будто с полу.
   Царевич ступил в неосвещенное место и, прислушиваясь, наклонился. Вдруг
как будто две нежные руки легли на его голову.
   Он вскочил, чтобы схватить их, но почувствовал пустоту.
   - Рамсес! Рамсес! - донесся шепот сверху.
   Он поднял голову  и  почувствовал  на  губах  цветок  лотоса,  а  когда
протянул к нему руки, кто-то коснулся его плеча.
   - Рамсес! Рамсес! - послышалось теперь со стороны алтаря.
   Царевич повернулся и остолбенел: в полосе света в нескольких  шагах  от
него, стоял прекрасный юноша, как две капли воды похожий на  него.  То  же
лицо, глаза, юношеский пушок на губе и  щеках,  та  же  осанка,  движения,
одежда...
   Рамсесу показалось, что он стоит перед  огромным  зеркалом,  какого  не
было даже у  фараона,  но  вскоре  он  убедился,  что  его  двойник  -  не
отражение, а живой человек. В то же мгновение он почувствовал  поцелуй  на
шее. Он быстро повернулся, но уже никого не было, двойник исчез.
   - Кто здесь? Я хочу знать! - воскликнул Рамсес в гневе.
   - Это я - Кама... - ответил нежный голос.
   И в полосе лунного света показалась нагая женщина  с  золотой  повязкой
вокруг бедер.
   Рамсес подбежал к ней и схватил ее за руку. Она не вырывалась.
   - Ты - Кама?.. Нет, ты ведь... Это тебя присылал когда-то ко мне Дагон?
Только тогда ты называла себя Лаской...
   - Я и есть Ласка, - ответила она наивно.
   - Это ты прикасалась ко мне руками?
   - Я.
   - Каким образом?
   - Вот так, - ответила она, закидывая ему руки на шею и целуя его.
   Рамсес схватил ее в объятия, но она вырвалась  с  силой,  какой  трудно
было ожидать от такой маленькой женщины.
   - Так ты - жрица Кама? Так это  тебя  воспевал  сегодня  этот  грек?  -
спросил царевич, страстно сжимая ее руки. - Кто он?
   Кама презрительно пожала плечами.
   - Он служит при храме, - сказала она.
   У Рамсеса горели глаза, вздрагивали ноздри, в голове шумело.  Несколько
месяцев назад эта женщина не произвела на  него  никакого  впечатления,  а
сейчас он готов был на любое безумство.
   Он завидовал греку и в то же время чувствовал  нестерпимую  грусть  при
мысли, что если бы она стала его возлюбленной, то должна была бы умереть.
   - Как ты прекрасна, - сказал он. - Где ты живешь?.. Ах да, знаю - в том
павильоне... - Можно ли к тебе прийти?.. Если ты принимаешь у себя певцов,
то должна принять и меня. Правда ли, что ты  жрица,  охраняющая  священный
огонь?
   - Да.
   - И ваши законы так жестоки, что не разрешают  тебе  любить?  Это  ведь
только угроза... Для меня ты сделаешь исключение.
   - Меня бы прокляла вся Финикия, и боги отомстили бы,  -  ответила  она,
смеясь.
   Рамсес снова привлек ее к себе, но она опять вырвалась.
   - Берегись, царевич, - сказала она вызывающе, - Финикия  могущественна,
ее боги...
   - Какое мне дело до богов твоих  или  Финикии?  Если  хоть  один  волос
упадет с твоей головы, я растопчу Финикию, как злую гадину.
   - Кама! Кама! - послышался голос со стороны статуи.
   Она испугалась.
   - Вот видишь, меня зовут... Может быть, даже слышали твои кощунственные
слова.
   - Лишь бы они не услышали моего гнева!..
   - Гнев богов страшнее...
   Она вырвалась и скрылась во тьме храма,  Рамсес  бросился  за  ней,  но
вдруг отпрянул. Весь храм между ним и алтарем залило багровым пламенем,  в
котором метались какие-то чудовищные фигуры: огромные летучие мыши, гады с
человеческими лицами, тени.
   Пламя  двигалось  прямо  на  него  во  всю  ширину  здания,  и  Рамсес,
ошеломленный невиданным зрелищем, отпрянул назад. Вдруг  на  него  пахнуло
свежим воздухом. Он оглянулся: он был уже  вне  храма.  В  тот  же  момент
бронзовые двери с шумом захлопнулись за ним. Он  протер  глаза,  посмотрел
вокруг. Луна клонилась уже к закату. Рамсес нашел у  колонны  свой  меч  и
бурнус, поднял их и спустился по лестнице, как пьяный.
   Когда  он  поздно  ночью  вернулся  во  дворец,   Тутмос,   увидя   его
побледневшее лицо и мутный взгляд, спросил с испугом:
   - Где это ты был, эрпатор? Да хранят тебя боги! Весь двор встревожен  и
не спит.
   - Я осматривал город. Такая прекрасная ночь...
   - Знаешь, Сарра родила тебе сына, - торопливо сообщил Тутмос, как будто
боясь, чтобы его не опередили.
   - В самом деле?.. Я хочу, чтобы никто из свиты не беспокоился обо  мне,
когда я ухожу из дворца.
   - Один?
   - Если б я не мог ходить один куда  мне  вздумается,  я  был  бы  самым
несчастным рабом в этом государстве, - резко ответил наместник.
   Он отдал меч и бурнус Тутмосу и один вошел в спальню.
   Еще вчера известие о рождении сына преисполнило бы его радостью. Сейчас
же он встретил его равнодушно. Он был  полон  воспоминаний  о  сегодняшнем
вечере, самом странном, какой только пришлось ему испытать в жизни.
   Лунный свет еще сиял перед его глазами. В ушах звучала песня грека.  О,
этот храм богини Ашторет!
   Он не мог заснуть до утра.



7

   На следующий день Рамсес встал поздно, сам искупался и, одевшись, велел
позвать Тутмоса.
   Расфранченный, умащенный благовониями,  щеголь  тотчас  же  явился.  Он
пристально взглянул на наследника, чтобы понять, в каком тот настроении, и
сделать  соответствующее  лицо.  Но  на  лице  Рамсеса  он  прочел  только
усталость.
   - Так ты уверен, - спросил он у Тутмоса, - что у меня родился сын?
   - Я получил это известие от святого Мефреса.
   - Ото! С каких это пор пророки интересуются моими семейными делами?
   - С тех пор как они у тебя в милости, государь.
   - Вот как? - сказал наследник и задумался.
   Он вспомнил вчерашнюю сцену в храме Ашторет и мысленно сравнивал  ее  с
подобными же в храме Хатор.
   "Меня окликали, - рассуждал он про себя, - и  тут  и  там.  Но  там,  в
храме, келья была очень тесная, стены толстые, а здесь тот, кто звал меня,
мог скрываться за колоннами и говорить шепотом. Это  и  была  Кама.  Кроме
того, здесь было темно, а в моей келье светло".
   Вдруг он обратился к Тутмосу:
   - Когда это случилось?
   - Когда родился твой благородный сын? Должно быть, дней десять назад...
Мать и ребенок здоровы и выглядят прекрасно. При родах  присутствовал  сам
Менес, лекарь твоей досточтимой матери и достойного Херихора...
   - Так, так... - произнес царевич, а сам продолжал думать:
   "Кто-то прикасался ко мне... и тогда  и  в  этот  раз...  Так  есть  ли
разница? Кажется, есть. Хотя бы та, что там я не ожидал никаких  чудес,  а
здесь готовился к ним... Но они показали мне моего двойника, чего  там  не
догадались сделать... И умны же эти жрецы!  Хотел  бы  я  знать,  кто  так
удачно подделался под меня - статуя или живой человек? Да, это умные люди!
Однако  не  знаю,  кто  из  них  большие  обманщики  -  наши   жрецы   или
финикийские..."
   - Слушай, Тутмос, - сказал он громко, - слушай, Тутмос... Нужно,  чтобы
они приехали. Я должен видеть своего сына...  Наконец-то  никто  не  будет
иметь права считать себя более достойным уважения, чем я.
   - Что, сейчас приехать Сарре с сыном?
   - Пусть приезжают как можно скорей, если только это позволяет состояние
их здоровья. В пределах дворца есть много подходящих построек.  Необходимо
выбрать им для жилья тихий прохладный уголок среди зелени, так  как  скоро
начнется жара... Пусть приезжают, я покажу всем своего сына!..
   И он снова впал в задумчивость, что даже начало беспокоить Тутмоса.
   "Да, они умны! Я знал, что жрецы обманывают  народ  самым  бессовестным
образом, - думал Рамсес. - Бедный святой  Апис!  Сколько  его  колотят  во
время процессий, пока крестьяне лежат перед ним на животе...  Но  что  они
решатся обманывать  и  меня,  этому  я  бы  не  поверил...  Голоса  богов,
невидимые руки, человек, которого обливали смолой, - все это  были  только
присказки, а потом начались сказки Пентуэра про убыль земли  и  населения,
про чиновников и финикиян. И все для  того,  чтобы  отбить  у  меня  охоту
воевать".
   - Тутмос, - сказал вдруг царевич.
   - Падаю пред тобой ниц...
   - Надо постепенно стянуть сюда полки  из  приморских  городов.  Я  хочу
произвести смотр войскам и наградить их за верность.
   - А мы, знатные, разве не верны тебе? - спросил, смутившись, Тутмос.
   - Знать и военные - это одно и то же.
   - А номархи, чиновники?
   - Знаешь, Тутмос, даже чиновники - и те верны мне, - ответил Рамсес.  -
Мало того, даже финикияне. Хотя у нас немало предателей.
   - Ради всего святого, тише, - прошептал Тутмос и испуганно  заглянул  в
соседнюю комнату.
   - Ото! - засмеялся наследник. - Что это ты стал так осторожен?  Значит,
и для тебя не тайна, что у нас есть предатели?
   - Я знаю, царевич, о ком ты говоришь, - ответил Тутмос, - ты всегда был
предубежден против...
   - Против кого?
   - Против кого? Я догадывался... но мне казалось, что после примирения с
Херихором и твоего пребывания в храме...
   - Ну и что же, что я побывал в храме? Там, как и везде, я убедился, что
лучшие  земли,  самые  трудолюбивые  крестьяне   и   ценнейшие   сокровища
принадлежат не фараону.
   - Тише, тише, - прошептал Тутмос.
   - Но ведь я всегда молчу, всегда приветлив, так  позволь  же  мне  хоть
тебе высказать то, что у меня на душе. Впрочем, я имею право заявить  даже
в верховной коллегии, что в Египте, который нераздельно принадлежит  моему
отцу, я, его наследник и наместник, вынужден был  занять  сто  талантов  у
какого-то тирского князька. Разве это не позор!
   - Но почему ты именно  сегодня  говоришь  об  этом?  -  шепнул  Тутмос,
стараясь как можно скорее кончить этот опасный разговор.
   - Почему? - повторил Рамсес и замолчал, опять погрузившись в раздумье.
   "Пусть бы еще жрецы, - думал он, - обманывали меня: я пока  всего  лишь
наследник фараона и не во  все  тайны  могу  быть  посвящен.  Но  кто  мне
докажет, что они не поступали так же с моим досточтимым отцом? Тридцать  с
лишним лет он безгранично доверял им, преклонялся перед чудесами, приносил
щедрые жертвы богам... для того, чтобы его богатства и  власть  перешли  в
руки честолюбивых плутов! И никто не открыл ему на это глаза! Ведь  фараон
не может, как я, ходить ночью в финикийские храмы, и к нему  самому  никто
не имеет доступа.
   Кто может  убедить  меня,  что  жрецы  не  стремятся  свергнуть  власть
фараона, как сказал Хирам... Ведь отец предупреждал  меня,  что  финикияне
говорят правду, когда им это нужно. А они,  несомненно,  заинтересованы  в
том,  чтобы  не  быть  изгнанными  из  Египта  и  не  попасть  под  власть
ассирийцев. Ассирия - это стая  бешеных  львов.  Где  они  пройдут  -  там
остаются только развалины и трупы, как после пожара".
   Вдруг Рамсес поднял голову и прислушался. Издали до него  донесся  звук
флейт и рогов.
   - Что это значит? - спросил он у Тутмоса.
   - У нас большая новость, -  ответил,  улыбаясь,  придворный.  -  Азиаты
встречают знатного паломника из далекого Вавилона.
   - Из Вавилона?.. Кто он?..
   - Его зовут Саргон...
   - Саргон?.. Ха-ха-ха!.. - расхохотался наследник. - Кто он такой?
   Как будто важный сановник при дворе царя  Ассара.  Он  привел  с  собой
десять слонов, табуны прекраснейших скакунов пустыни, толпы невольников  и
слуг.
   - А зачем он приехал сюда?
   - Поклониться чудесной богине Ашторет, которую чтит вся Азия.
   - Ха-ха-ха! - смеялся царевич, вспомнив, что Хирам предупреждал  его  о
приезде ассирийского посла. - Саргон...  Ха-ха-ха!..  Саргон,  родственник
царя Ассара, стал таким набожным, что отправляется в долгое и утомительное
путешествие, чтобы поклониться богине Ашторет в Бубасте. Да ведь в Ниневии
он нашел бы более могущественных богов и более ученых жрецов! Ха-ха-ха!
   Тутмос с изумлением смотрел на наследника.
   - Что с тобой, Рамсес?
   - Вот так чудо! - ответил наследник. - О таком не прочтешь ни  в  одном
храме. Ты только подумай, Тутмос... в тот самый момент, когда ты  думаешь,
как поймать вора, который тебя  все  время  обкрадывает,  этот  вор  снова
запускает руку в твой сундук, у тебя на  глазах,  при  тысяче  свидетелей.
Ха-ха-ха! Саргон - благочестивый паломник!
   - Ничего не понимаю, - растерянно бормотал Тутмос.
   - Да и нечего тебе понимать, - ответил наместник. - Запомни только, что
Саргон приехал сюда для совершения благочестивых обрядов  в  честь  богини
Ашторет.
   - Боюсь,  что  все  эти  разговоры,  -  сказал  еле  слышно  Тутмос,  -
небезопасны.
   - А потому не рассказывай о них никому.
   - Что я не расскажу, в этом можешь быть уверен, но как  бы  ты  сам  не
выдал себя, царевич! Ведь ты вспыхиваешь, как молния.
   Рамсес положил ему на плечо руку.
   - Не беспокойся, - сказал царевич, глядя ему в глаза, -  только  бы  вы
сохранили мне верность, вы - знать и армия, и тогда вы станете свидетелями
изумительных событий и... кончатся для вас трудные времена!..
   - Знай, что мы все пойдем на смерть по одному твоему слову,  -  ответил
Тутмос, прикладывая руку к груди.
   Лицо его выражало необычайную серьезность,  и  наследник  понял,  не  в
первый, впрочем, раз, что в этом избалованном  щеголе  скрывается  храбрый
муж, на ум и меч которого можно положиться.
   С тех пор наследник больше не вел с Тутмосом таких странных разговоров,
но верный друг и слуга понял, что  с  приездом  Саргона  связаны  какие-то
важные государственные дела, самовольно разрешаемые жрецами.
   Впрочем, вся египетская знать - номархи, чиновники  и  полководцы  -  с
некоторых  пор  шептались  о  том,  что  надвигаются  серьезные   события.
Финикияне, взяв с них клятву сохранить тайну, рассказывали им  о  каких-то
договорах с Ассирией, в результате  которых  Финикия  погибнет,  а  Египет
покроет себя позором и в один прекрасный день станет данником Ассирии.
   Среди аристократии поднялось страшное волнение, но никто не  подавал  и
виду. Напротив, и при  дворе  наследника,  и  у  номархов  Нижнего  Египта
веселье не прекращалось. Можно было подумать, что с наступлением жары всех
обуяло безумие. Не  проходило  дня  без  игрищ,  пиршеств  и  триумфальных
шествий, не было ночи без иллюминаций  и  ликующих  криков.  Не  только  в
Бубасте, но и в  других  городах  появилась  мода  на  уличные  шествия  с
факелами, музыкой и с кувшинами, полными вина. Люди  врывались  в  дома  и
приглашали сонных обитателей на пирушки. А так  как  египтяне  были  очень
падки на развлечения, то развлекались все.
   Пока  Рамсес  пребывал  в  храме  Хатор,  финикияне,  объятые  каким-то
паническим страхом, проводили дни в молитве и остерегались давать кому  бы
то ни было взаймы. Но после разговора Хирама с наследником  благочестие  и
осторожность покинули финикиян, и они стали щедрее, чем когда-либо.
   Такого обилия золота и товаров в Нижнем Египте, а главное, таких  малых
процентов по ссудам не помнили  даже  старики.  Этот  разгул,  царивший  в
высших классах египетского общества, не укрылся от внимания суровой  касты
жрецов. Однако  они  не  догадывались,  что  за  этим  кроется,  и  святой
Ментесуфис, регулярно  доносивший  Херихору  о  местных  делах,  продолжал
сообщать ему, что наследник,  которому  наскучила  благочестивая  жизнь  в
храме Хатор, веселится до потери сознания, а с ним веселится и вся знать.
   Достойный министр даже не отвечал на эти доклады. Это  доказывало,  что
кутежи царевича он считает делом естественным и, пожалуй, даже полезным.
   При таком отношении окружающих  Рамсес  пользовался  большой  свободой.
Почти каждый вечер, когда придворные напивались, он скрывался украдкой  из
дворца.
   Закутавшись в темный офицерский бурнус,  он  пробегал  через  пустынные
улицы и попадал за город в сады храма Ашторет.
   Там, дойдя до скамьи против павильона Камы и  укрывшись  за  деревьями,
Рамсес смотрел на пылающие факелы, слушал песни поклонников жрицы и мечтал
о ней.
   Луна была на ущербе; она всходила с каждым вечером все позже, ночи были
темные, но Рамсес по-прежнему видел ясный свет той первой  ночи  и  слышал
страстное пение грека.
   Иногда он вставал со скамьи, чтобы пойти к Каме, но его удерживал стыд.
Он чувствовал, что наследнику  престола  не  подобает  появляться  в  доме
жрицы, куда имеет доступ каждый паломник, сделавший более или менее щедрое
пожертвование для храма, а главное, боялся