м  здоровье.  А
досточтимая  царица  Никотриса  и  достойнейший  Херихор   несколько   раз
подплывали к твоему дому, надеясь, что ты сделаешь им навстречу  хоть  сто
шагов, после того как они сделали несколько  тысяч.  Об  армии  я  уже  не
говорю. Солдаты твоих полков молчат во время  ученья,  как  пальмы,  и  не
выходят из казарм. А доблестный Патрокл от огорчения целыми днями  пьет  и
ругается.
   Значит, царевич не был в немилости, а если и был, то  она  кончилась!..
Эта мысль подействовала на Рамсеса, как кубок  хорошего  вина.  Он  быстро
принял ванну и умастил свое тело, надел новое белье и поверх него  военный
кафтан, взял свой шлем с перьями и направился  к  Сарре,  которая  лежала,
бледная, под присмотром Тафет.
   Сарра вскрикнула, увидев его в таком наряде. Она присела на кровати  и,
охватив руками его шею, проговорила чуть слышно:
   - Ты уезжаешь, господин мой!.. И уже больше не вернешься!
   - Почему ты так думаешь? - удивился наследник. - Разве я в  первый  раз
уезжаю?
   - Я помню тебя в такой же одежде там... в нашей  долине,  -  продолжала
Сарра. - О, где то время?.. Оно так быстро пролетело и, кажется, было  так
давно...
   - Но я вернусь, Сарра! И привезу тебе искуснейшего лекаря.
   - Зачем? - вмешалась Тафет. - Она здорова, моя пава... Ей нужно  только
отдохнуть. А египетские лекари доведут ее до настоящей болезни.
   Рамсес даже не взглянул на болтливую бабу.
   - Это был самый лучший месяц в моей жизни, - сказала Сарра,  прижимаясь
к Рамсесу. - Но он не принес мне счастья.
   С царской ладьи послышался звук рожка, повторяя сигнал, данный выше  по
реке.
   Сарра вздрогнула.
   -  О,  ты  слышишь,  господин,  эти  страшные  звуки?..  Ты  слышишь  и
улыбаешься и - горе мне! - рвешься из моих  объятий.  Когда  зовет  рожок,
ничто тебя не удержит, а меньше всех твоя рабыня.
   - Ты хотела бы, чтоб я вечно слушал кудахтанье усадебных кур? - перебил
ее царевич раздраженно. - Прощай! Будь здорова и весела и жди меня...
   Сарра выпустила его из объятий и посмотрела на него  так  жалобно,  что
наследник смягчился и погладил ее.
   - Ну, успокойся... Тебя пугают звуки наших рожков... А разве они в  тот
раз были плохим предзнаменованием?..
   - Господин! Я знаю, они тебя  удержат  там.  Так  окажи  мне  последнюю
милость... Я дам тебе, - продолжала она, всхлипывая, - клетку с  голубями.
Они тут родились и выросли... И вот... как только  ты  вспомнишь  о  своей
служанке, открой клетку  и  выпусти  одного  голубка...  Он  принесет  мне
весточку от тебя, а я поцелую его... и приласкаю... как... как... А теперь
иди!
   Царевич обнял ее и направился к ладье, поручив негру, чтоб тот дождался
голубей от Сарры и догнал его в челноке.
   При появлении  наследника  затрещали  барабаны,  завизжали  пищалки,  и
гребцы приветствовали  его  громкими  криками.  Очутившись  среди  солдат,
наследник вздохнул всей грудью и потянулся, точно освободившись от пут.
   - Ну, - обратился он к Тутмосу, - надоели  мне  и  бабы  и  евреи...  О
Осирис! Лучше повели изжарить меня на  медленном  огне,  но  не  заставляй
сидеть дома.
   - Да, - поддакнул Тутмос, - любовь  как  мед:  ее  можно  отведать,  но
невозможно в ней купаться. Брр!.. Даже  мурашки  пробегают  по  телу,  как
вспомню, что ты чуть  не  два  месяца  провел,  питаясь  поцелуями  ночью,
финиками по утрам и ослиным молоком в полдень.
   - Сарра очень хорошая девушка, - остановил его царевич.
   - Я говорю не о ней, а о ее  родичах,  которые  облепили  усадьбу,  как
папирус болото. Видишь, вон они смотрят тебе вслед,  а  может  быть,  даже
шлют прощальные приветствия, - не унимался льстец.
   Рамсес с раздражением отвернулся в сторону. Тутмос же игриво  подмигнул
офицерам, как бы желая дать им понять, что теперь Рамсес не скоро  покинет
их общество.
   Чем дальше продвигались они вверх по реке, тем гуще толпился  народ  на
берегах Нила, тем оживленнее сновали здесь лодки, тем больше плыло цветов,
венков и букетов, бросаемых навстречу ладье фараона.
   На целую милю за Мемфисом стояли толпы  с  хоругвями,  с  изображениями
богов и музыкальными инструментами, и слышался гул, напоминающий шум бури.
   - А вот и царь! - восторженно воскликнул Тутмос.
   Глазам зрителя представилось единственное в своем роде зрелище. Посреди
широкой излучины плыла огромная ладья фараона; нос  ее  был  изогнут,  как
лебединая шея. Справа  и  слева,  словно  два  огромных  крыла,  скользили
бесчисленные лодки верноподданных, а  сзади  богатым  веером  развернулись
ладьи сопровождавшей фараона свиты. Все плясали, пели,  хлопали  в  ладоши
или бросали цветы  навстречу  золотистому  шатру,  на  котором  развевался
черно-голубой флаг - знак присутствия фараона.
   Люди в лодках были точно пьяные, люди на берегу - как  ошалелые.  То  и
дело какая-нибудь лодка толкала или опрокидывала другую, кто-нибудь  падал
в воду, откуда, к счастью, бежали крокодилы, вспугнутые  небывалым  шумом.
Люди на берегу толкались, никто не обращал внимания ни на  соседа,  ни  на
отца или ребенка и не сводил глаз  с  золоченого  носа  ладьи  и  царского
шатра. Воздух оглашался криками:
   - Живи вечно, властелин наш!.. Свети, солнце Египта!..
   Офицеры, солдаты и гребцы в ладье царевича, сбившись в одну кучу,  тоже
старались перекричать друг друга. Тутмос,  забыв  о  наследнике  престола,
вскарабкался на высокий нос судна и чуть было не шлепнулся в воду.
   Вдруг на ладье фараона затрубили рога. Им  мгновенно  ответил  рожок  с
лодки Рамсеса. Второй сигнал - и  ладья  наследника  подплыла  к  огромной
ладье фараона.
   Придворный чиновник громко позвал Рамсеса.  Между  обоими  суднами  был
переброшен кедровый мостик с резными  перилами;  еще  мгновение  -  и  сын
предстал перед отцом.
   Встреча с фараоном и буря гремевших возгласов так  ошеломили  царевича,
что он не мог вымолвить ни слова. Он припал к ногам отца,  который  прижал
его к своей груди.
   Немного спустя полотнища шатра распахнулись, и народ на  обоих  берегах
Нила увидел фараона на троне, а на верхней ступени  -  коленопреклоненного
наследника, голова его лежала на груди отца.
   Воцарилась такая тишина, что слышен был  шелест  знамен  на  суднах.  И
вдруг раздался  всеобщий  крик,  более  могучий,  чем  раньше;  это  народ
радовался  примирению  отца  с  сыном,  поздравлял  нынешнего  фараона   и
приветствовал будущего. Если кто рассчитывал на нелады в семье фараона, то
сейчас он мог убедиться, что новая ветвь царского рода крепко держится  на
стволе.
   У царя был больной вид. Он нежно поздоровался с сыном  и,  посадив  его
рядом с троном, сказал:
   - Душа моя рвалась к тебе, Рамсес, тем сильнее, чем лучше были вести  о
тебе. Теперь я вижу, что ты не  только  юноша  с  львиным  сердцем,  но  и
рассудительный муж, способный взвешивать свои поступки и сдерживать себя в
интересах государства.
   Взволнованный Рамсес молча припал к ногам отца. Царь продолжал:
   - Ты правильно поступил, отказавшись от двух греческих полков, ибо тебе
полагается весь корпус Менфи, и отныне я назначаю тебя командующим.
   - Отец!.. - прошептал взволнованно наследник.
   - Кроме того, в Нижнем Египте, с трех сторон открытом нападениям врага,
мне нужен храбрый и рассудительный муж, который видел бы все, умел бы  все
взвесить и быстро действовать в случае необходимости. Поэтому  я  назначаю
тебя своим наместником в той половине царства.
   У Рамсеса слезы полились из глаз: он прощался  с  юностью  и  радовался
власти, к которой столько лет так страстно стремилась его душа.
   - Я устал и болен, - продолжал властелин, - и если бы не беспокойство о
будущности государства и о том, что я оставлю тебя в таком юном  возрасте,
я уже сейчас просил бы своих вечно живущих предков отозвать меня в обитель
своей славы. Но так как с каждым днем  мне  становится  все  труднее,  ты,
Рамсес, начнешь уже сейчас делить со мной бремя власти. Как  наседка  учит
своих цыплят отыскивать зерна и защищаться от ястреба, так  я  научу  тебя
многотрудному искусству управления государством и бдительности к  коварным
козням врагов, чтоб ты мог со  временем  налетать  на  них,  как  орел  на
пугливых куропаток.
   Царская ладья и ее нарядная свита  причалили  к  дворцовой  набережной.
Утомленный повелитель сел в носилки. А в это время  к  наследнику  подошел
Херихор.
   - Разреши мне, досточтимый царевич, -  обратился  он  к  наследнику,  -
первым выразить свою радость по поводу твоего  возвышения.  Желаю  тебе  с
равным  счастьем  предводительствовать  полками  и   управлять   важнейшей
провинцией государства во славу Египта!
   Рамсес крепко пожал ему руку.
   - Это ты сделал, Херихор? - спросил он.
   - Ты этого заслужил, - ответил министр.
   - Прими мою благодарность; ты убедишься, что она чего-нибудь да стоит.
   - Твои слова уже достаточная для меня награда, - ответил Херихор.
   Рамсес хотел уйти, но Херихор остановил его.
   - Одно словечко, наследник,  -  сказал  он  ему.  -  Предостереги  свою
женщину, Сарру, чтоб она не пела религиозных песен.
   И когда Рамсес посмотрел на него с удивлением, он добавил:
   - В тот раз, во время прогулки по Нилу, эта девушка  пела  священнейший
наш гимн; слышать его имеют право только фараоны и высшие жрецы.  Бедняжка
могла бы жестоко поплатиться за свое искусство и неосведомленность.
   - Значит, она совершила кощунство? - спросил в смущении наследник.
   - Сама того не зная, - ответил верховный  жрец.  -  К  счастью,  слышал
только я один, и считаю, что между этой песнью  и  нашим  гимном  сходство
лишь весьма отдаленное. Во всяком случае, пусть она ее никогда  больше  не
поет.
   - Но  она  должна  еще  очиститься  от  греха,  -  заметил  царевич.  -
Достаточно ли  будет  для  чужеземки,  если  она  пожертвует  храму  Исиды
тридцать коров?..
   - Это неплохо, пусть жертвует, - ответил Херихор, слегка  поморщившись,
- боги не брезгуют дарами.
   - А ты, благородный Херихор, - сказал Рамсес,  -  прими  этот  чудесный
щит, который я получил от моего святого деда.
   - Мне?.. Щит Аменхотепа?.. - воскликнул растроганный министр. - Достоин
ли я?..
   - Своей мудростью ты равен моему деду, а своим положением сравняешься с
ним.
   Херихор низко поклонился. Дар  наследника  -  золотой  щит,  украшенный
дорогими каменьями, кроме большой денежной  ценности,  имел  еще  значение
амулета. Это был царственный подарок.
   Но еще большее значение придавал Херихор словам  царевича,  что  он  по
своему положению будет равен Аменхотепу.  Аменхотеп  был  тестем  фараона.
Неужели  наследник  престола  принял  решение  жениться  на  дочери   его,
Херихора?..
   Это была заветная мечта министра  и  царицы  Никотрисы.  Надо,  однако,
признать, что Рамсес, говоря о будущем положении Херихора, отнюдь не  имел
в виду женитьбы на его дочери, а думал о предоставлении ему новых  высоких
постов, которых было немало в храмах и при дворе.



18

   С того дня, как Рамсес  стал  наместником  Нижнего  Египта,  перед  ним
встали такие трудности, каких он даже не представлял себе, хотя родился  и
вырос при царском дворе.
   Его  буквально  тиранили,  и  палачами  были  всевозможные   просители,
представлявшие различные общественные слои.
   В первый же день при виде толпы людей,  которые,  толкаясь  и  стараясь
пробиться вперед, топтали газоны в его саду, ломали  деревья  и  разрушали
ограду, наследник вызвал караул к своему дворцу. Но  на  третий  день  ему
пришлось бежать из собственного  дома  в  пределы  царского  дворца,  куда
благодаря многочисленной страже, а главное - высоким стенам,  было  трудно
проникнуть.
   За декаду, предшествовавшую отъезду Рамсеса, перед глазами  его  прошли
представители всего Египта и чуть ли не всего тогдашнего мира.
   Прежде всего к нему были  допущены  наиболее  высокопоставленные  лица.
Поздравлять  царевича  приходили   верховные   жрецы   храмов,   министры,
финикийский, греческий, иудейский, ассирийский, нубийский  послы,  пестрые
одежды которых смешались в его  памяти.  Затем  стали  являться  правители
соседних номов, судьи, писцы,  высшие  офицеры  корпуса  Менфи  и  крупные
землевладельцы. Эти люди  ничего  не  требовали  и  только  выражали  свою
радость. Однако царевич, выслушивая их с утра до полудня и  с  полудня  до
позднего  вечера,  чувствовал  полный  сумбур  в  голове  и  изнемогал  от
усталости.
   Потом  явились  представители  низших  классов  с  подарками:  купцы  с
золотом, янтарем, иноземными тканями, с  благовониями  и  фруктами.  Потом
банкиры и ростовщики. Далее -  архитекторы  с  планами  новых  сооружений,
скульпторы  с  эскизами   статуй   и   барельефов,   каменщики,   мастера,
вырабатывающие глиняную  посуду,  плотники,  простые  столяры  и  искусные
мебельщики,  кузнецы,  литейщики,  кожевники,  виноградари,  ткачи,   даже
парасхиты, вскрывающие тела покойников для бальзамирования.
   Еще не окончилась эта процессия  поздравляющих,  как  потянулась  целая
толпа просящих: калек, вдов и сирот, хлопотавших о  пенсии,  аристократов,
добивавшихся придворных должностей для своих сыновей. Инженеры  предлагали
проекты  новых  способов  орошения,  лекари  -  целебные  средства  против
разнообразных  болезней,  астрологи  приносили   гороскопы.   Родственники
заключенных подавали прошения о  смягчении  наказаний  или  о  помиловании
присужденных к смертной казни, больные молили, чтоб наследник  прикоснулся
к ним или дал им каплю своей слюны.
   Приходили также красивые женщины и  матери  со  своими  дочерьми,  одни
смиренно, другие назойливо упрашивая, чтобы наместник взял  их  к  себе  в
дом. Некоторые даже называли сумму ожидаемого содержания,  восхваляя  свою
добродетель и свои таланты.
   Насмотревшись за  десять  дней  на  толпы  сменявшихся  поминутно  лиц,
наслушавшись просьб, удовлетворить которые могли бы только сокровища всего
мира и божественная власть, Рамсес выбился из сил. Он  лишился  сна  и  до
того извелся, что его раздражало даже жужжанье мухи, и временами он не мог
понять, что ему говорят. Тут снова выручил его Херихор: знатным  он  велел
объявить, что царевич больше никого не принимает, а против простого  люда,
который, несмотря на многократные требования разойтись, продолжал  ожидать
у ворот, выслал роту нумидийских солдат с дубинками и таким образом  очень
быстро их успокоил. Не прошло и часу,  как  просители  рассеялись,  словно
дым, и кое-кому пришлось несколько дней прикладывать к голове или к другим
частям тела холодные компрессы.
   После всего этого Рамсес почувствовал глубокое презрение к людям и впал
в уныние.
   Два дня пролежал он на диване, подложив руки под голову и  бессмысленно
глядя в потолок. Царевича не удивляло больше, что его  благочестивый  отец
проводит время  у  алтарей  богов;  но  он  не  мог  понять,  как  Херихор
справляется с  бездной  всяких  дел,  которые,  подобно  буре,  не  только
превосходят силы человека, но могут даже раздавить его.
   "Как тут проводить в жизнь свои планы, когда толпы просителей подавляют
твою волю, пожирают мысли, высасывают всю  кровь!..  Прошло  всего  десять
дней, и я уже болен, а через год, пожалуй, совсем одурею. На  таком  посту
немыслимы никакие проекты. Хорошо еще, если с ума не сойдешь!"
   Он был так  встревожен  своей  беспомощностью  в  роли  правителя,  что
пригласил Херихора и со слезами в голосе рассказал ему о своих огорчениях.
   Министр с улыбкой выслушал жалобы  молодого  кормчего  государственного
корабля.
   - Тебе известно, царевич, - сказал он, - что огромный дворец, в котором
мы живем,  построен  только  одним  архитектором  по  имени  Сенеби.  Надо
сказать, что он не дожил до окончания постройки. Так вот,  знаешь  ли  ты,
почему этот архитектор мог выполнить  свой  план,  не  ведая  усталости  и
никогда не теряя бодрости духа?
   - Почему же?
   - Потому что он не делал всего сам: не тесал бревен и камня,  не  месил
глины, не обжигал кирпичей, не поднимал их на место,  не  укладывал  и  не
скреплял известкой. Он только начертил план. Но и для этого  у  него  были
помощники. А ты, царевич, хотел сам  все  сделать  -  сам  и  выслушать  и
удовлетворить всех. Это свыше человеческих сил.
   -  Как  же  я  мог  поступить  иначе,   когда-среди   просителей   были
несправедливо обиженные или обойденные наградой. Ведь основой  государства
является справедливость, - ответил наследник.
   - Сколько человек ты можешь выслушать за день, не  уставая?  -  спросил
Херихор.
   - Ну... двадцать...
   - О, это еще хорошо! Я выслушиваю самое большее шесть - десять человек.
Но не просителей, а верховных  писцов,  высших  управителей  и  министров.
Каждый из них докладывает мне лишь о самом важном, что происходит в армии,
во владениях фараона, в судах, в номах,  а  также  о  делах  религии  и  о
движении нильских вод. Поэтому они не сообщают мелочей, но каждый из  них,
прежде чем явиться ко мне, должен был  выслушать  десять  писцов,  стоящих
ниже; каждый помощник верховного писца, каждый управляющий  предварительно
собрал сведения от десяти низших  писцов  и  управляющих,  а  те,  в  свою
очередь, выслушали доклады десятка  еще  более  мелких  чиновников.  Таким
образом, и я и его святейшество, разговаривая за день  только  с  десятком
людей, знаем все наиболее важное, что случилось в сотне тысяч мест  страны
и всего мира. Караульный со своего поста  на  улице  Мемфиса  видит  всего
несколько домов. Десятский знает  всю  улицу,  сотский  -  целый  квартал,
градоначальник -  весь  город.  Фараон  же  стоит  над  всеми,  словно  на
высочайшем пилоне храма  Птаха,  откуда  виден  не  только  Мемфис,  но  и
соседние города: Сехем, Он, Херау, Турра, Тетауи (*58), их  окрестности  и
часть западной пустыни. С этой высоты царь, правда, не замечает  обиженных
или обойденных наградой, но может заметить толпы безработных. Он не увидит
солдата в харчевне, но узнает, вышел ли полк на  ученье.  Не  увидит,  что
готовит себе на обед какой-нибудь крестьянин  или  горожанин,  но  заметит
пожар, вспыхнувший в городе. Этот государственный  порядок,  -  продолжал,
оживляясь, Херихор, - наша гордость и наша сила. Когда Снофру (*59),  один
из фараонов первой династии, спросил жреца,  какой  ему  воздвигнуть  себе
памятник, тот ответил: "Начерти, государь, на земле квадрат  и  положи  на
него шесть миллионов неотесанных камней - они представят собой  народ.  На
этот слой положи шестьдесят тысяч обтесанных  камней  -  это  твои  низшие
служащие. Сверху положи шесть  тысяч  полированных  камней  -  это  высшие
чиновники. На них поставь шестьдесят камней, покрытых резьбой, - это  твои
ближайшие советники и полководцы. А на самый верх водрузи  один  камень  с
золотым изображением солнца - это и будешь ты сам". Так  и  сделал  фараон
Снофру. Отсюда возникла древнейшая ступенчатая пирамида - верное отражение
нашего государства, и от нее пошли все остальные. Это вечные сооружения, с
вершины которых видны границы мира и которым будут дивиться  отдаленнейшие
поколения.
   -  В  таком  государственном  устройстве,  -   продолжал   министр,   -
заключается также наше превосходство над соседями. Эфиопы  были  столь  же
многочисленны, как и мы. Но их царь сам ходил за  своим  скотом,  сам  бил
палицей подданных и, не зная, сколько их, не смог собрать, когда  вступили
наши войска. Не было единой Эфиопии, а было огромное скопище людей. Теперь
они наши вассалы. Ливийский князь сам чинит суд, особенно между  богатыми,
и столько отдает этому времени, что ему некогда оглянуться кругом, а  пока
у  него  под  боком  собираются  целые  банды  разбойников,  которых   нам
приходится уничтожать. Знай еще и то, господин, что, если бы в Финикии был
единый повелитель, который ведал бы, что где происходит,  и  повелевал  во
всех городах, страна эта не платила  бы  нам  ни  одного  дебена  дани.  И
счастье наше, что у царей ниневийского и  вавилонского  только  по  одному
министру и они так же устают