аком поднялись наверх в его комнату, ой дал мне  свою  рубашку,
куртку и штаны, и я все это надел. Пока я переодевался, он спросил,  как
меня зовут, но прежде чем я успел ему ответить, он пустился мне  расска-
зывать про сойку и про кролика, которых он поймал в  лесу  позавчера,  а
потом спросил, где был Моисей, когда погасла свечка. Я  сказал,  что  ни
знаю, никогда даже и не слыхал про это.
   - Ну так угадай, - говорит он.
   - Как же я угадаю, - говорю я, - когда я первый раз про это слышу?
   - А догадаться ты не можешь? Ведь это совсем просто.
   - Какая свечка? - говорю я.
   - Не все ли равно какая, - говорит он.
   - Не знаю, где он был, - говорю я. - Ну, скажи: где?
   - В темноте - вот где!
   - А если ты знал, чего же ты меня спрашивал?
   - Да ведь это же загадка, неужто не понимаешь? Скажи, ты у нас  долго
будешь гостить? Оставайся совсем. Мы с тобой здорово повеселимся, уроков
у нас сейчас нет. Есть у тебя собака? У меня есть; бросишь в воду  щепку
- она лезет и достает. Ты любишь по воскресеньям причесываться и  всякие
там глупости? Я-то, конечно, не люблю, только мать меня заставляет. Черт
бы побрал эти штаны! Пожалуй, надо надеть, только не хочется - уж  очень
жарко. Ты готов? Ну ладно, пошли, старик.
   Холодная кукурузная лепешка, холодная солонина,  свежее  масло,  пах-
танье - вот чем они меня угощали внизу, и ничего  вкуснее  я  никогда  в
жизни но едал. Бак, его мама и все остальные курили коротенькие  трубоч-
ки, кроме двух молодых девушек и негритянки, которая ушла. Все курили  и
разговаривали, а я ел и тоже разговаривал. Обе девушки сидели, завернув-
шись в одеяла, с распущенными волосами. Все они меня расспрашивали, а  я
им рассказывал, как мы с папашей и со всем семейством жили на  маленькой
ферме в самой глуши Арканзаса и как сестра Мэри Энн убежала  из  дому  и
вышла замуж и больше мы про нее ничего не слыхали, а Билл поехал ее  ра-
зыскивать и тоже пропал без вести, а Том и Морт умерли, и больше  никого
не осталось, кроме нас с отцом, и он так и сошел на нет от забот и горя:
а после его смерти собрал какие остались пожитки, потому что ферма  была
не наша, и отправился вверх по реке палубным пассажиром, а потом свалил-
ся в реку с парохода; вот каким образом я попал сюда.  Они  мне  сказали
тогда, что я могу у них жить, сколько захочу. После  этого  начало  све-
тать, и все разошлись по своим спальням, и я тоже пошел спать  вместе  с
Баком; а когда проснулся поутру, то - поди ж ты! - совсем  позабыл,  как
меня зовут. Я лежал около часа и все припоминал, а когда Бак  проснулся,
я спросил.
   - Ты умеешь писать, Бак?
   - Умею, - говорит он.
   - А вот мое имя небось не знаешь, как пишется! - говорю я.
   - Знаю не хуже твоего, - говорит он.
   - Ладно, - говорю я, - валяй.
   - Д-ж-о-р-д-ж Ж-е-к-с-он-вот тебе! - говорит он.
   - Правильно знаешь, - говорю я, - а я думал, что нет.  Это  не  такое
имя, чтобы всякий мог его правильно написать, не выучив наперед.
   Я и сам записал его потихоньку: вдруг спросят, как оно пишется, а я и
отбарабаню без запинки, будто для меня это дело привычное.
   Семья была очень хорошая, и дом тоже был очень хороший. Я еще никогда
не видал в деревне такого хорошего дома, с такой приличной  обстановкой.
Парадная дверь запиралась не на железный засов и не на деревянный с  ко-
жаным ремешком, а надо было повертывать медную шишку, все  равно  как  в
городских домах. В гостиной не стояло ни одной кровати, ничего  похожего
на кровать, а ведь даже в городе во многих гостиных стоят кровати. Камин
был большой, выложенный внизу кирпичами; а  чтобы  кирпичи  были  всегда
чистые, их поливали водой и терли другим кирпичом: и иногда их  покрыва-
ли, на городской манер, слоем красной краски, которая называется "испан-
ская коричневая". Таган был модный и такой большой, что и бревно  выдер-
жал бы. Посредине каминной доски стояли часы под стеклом,  и  на  нижней
половине стекла был нарисован город с кружком вместо солнца, и видно бы-
ло, как за стеклом ходит маятник. Приятно было слушать, как они  тикают:
а иногда в дом заходил бродячий часовщик, чинил их и приводит в порядок,
и тогда они били раз двести подряд, пока не выбьются из сил. Хозяева  не
отдали бы этих часов ни за какие деньги.
   Справа и слева от часов стояло по большому заморскому попугаю из  че-
го-то вроде мела и самой пестрой раскраски. Рядом с одним попугаем стоя-
ла глиняная кошка, а рядом с другим - глиняная собака, и если их нажать,
они пищали; только рот у них не раскрывался и морда была  все  такая  же
равнодушная. Они пищали снизу. Сзади всех этих штучек были засунуты  два
больших развернутых веера из крыльев дикого  индюка.  На  столе  посреди
комнаты стояла большая корзина с целой грудой яблок, апельсинов,  перси-
ков и винограда, гораздо красивей и румяней настоящих, только видно  бы-
ло, что они ненастоящие, потому что местами они облупились и под краской
белел гипс или мел - из чего там они были сделаны.
   Стол был покрыт красивой клеенкой  с  нарисованным  красной  и  синей
краской орлом и каймой вокруг. Мне сказали, что эту клеенку привезли  из
самой Филадельфии. По всем четырем углам  стола  ровными  стопками  были
разложены книги. Одна из них была большая семейная Библия с  картинками;
другая - "Путь паломника": про  одного  человека,  который  бросил  свою
семью, только там не говорилось почему. Я много раз за нее принимался, в
разное время. Написано было интересно, только не очень понятно. Еще  там
были "Дары дружбы", со  всякими  интересными  рассказиками  и  стишками,
только стихов я не читал. Еще были "Речи" Генри Клея и "Домашний  лечеб-
ник" доктора Ганна; из него можно было узнать,  что  надо  делать,  если
кто-нибудь заболеет или умрет. Был еще молитвенник и разные другие книж-
ки. А еще там стояли красивые плетеные стулья, совсем крепкие  -  не  то
чтобы какие-нибудь продавленные или дырявые, вроде старой корзинки.
   На стенах у них висели картины - больше всего Вашингтоны, да  Лафайе-
ты, да всякие битвы, да шотландская королева Мария Стюарт, а одна карти-
на называлась "Подписание Декларации". Были еще такие картинки,  которые
у них назывались "пастель"; это одна из дочерей сама  нарисовала,  когда
ей было пятнадцать лет; теперь она уже умерла. Таких картинок я еще ниг-
де не видел - уж очень они были черные. На одной была нарисована женщина
в узком черном платье, туго подпоясанная под мышками, с  рукавами  вроде
капустных кочнов и в большой черной шляпе вроде совка с черной вуалью, а
из-под платья видны были тоненькие белые ножки в черных,  узеньких,  как
долото, туфельках, с черными тесемками  крест-накрест.  Она  стояла  под
плакучей ивой, задумчиво опираясь правым локтем на могильный памятник, а
в левой руке держала белый платок и сумочку, и под картинкой было  напи-
сано: "Ах, неужели я больше тебя не увижу?!" На другой - молодая девушка
с волосами, зачесанными на макушку, и с гребнем в прическе, большим, как
спинка стула, плакала в платок, держа на ладони мертвую  птичку  лапками
вверх, а под картинкой было написано:
   "Ах, я никогда больше не услышу твоего веселого  щебетанья!"  Была  и
такая картинка, где молодая девица стояла у окна, глядя на  луну,  а  по
щекам у нее текли слезы; в одной руке она держала распечатанный конверт,
с черной печатью, другой рукой прижимала к губам медальон на цепочке,  а
под картинкой было написано: "Ах, неужели тебя больше нет?! Да, увы, те-
бя больде нет!" Картинки были хорошие, но мне они как-то не очень нрави-
лись, потому что если, бывало, взгрустнется немножко, и от них  делалось
еще хуже. Все очень жалели, что эта девочка умерла, потому что у нее бы-
ла начата еще не одна такая картинка, и уже по готовым картинкам всякому
было видно, как потеряли ее родные. А по-моему, с ее характером ей,  на-
верное, куда веселей на кладбище. Перед болезнью  она  начала  еще  одну
картинку - говорят, самую лучшую - и днем и ночью только о том  и  моли-
лась, чтобы не умереть, пока не кончит ее, но ей не повезло: так и умер-
ла - не кончила.
   На этой картинке молодая женщина в длинном  белом  платье  собиралась
броситься с моста; волосы у нее были распущены, она глядела на луну,  по
щекам у нее текли слезы; две руки она сложила на  груди,  две  протянула
перед собой, а еще две простирала к луне. Художница хотела сначала  пос-
мотреть, что будет лучше, а потом стереть лишние руки, только, как я уже
говорил, она умерла, прежде чем успела на чем-нибудь окончательно  оста-
новиться, а родные повесили эту картинку у нее над кроватью и в день  ее
рождения всегда убирали цветами. А в другое время  картинку  задергивали
маленькой занавесочкой. У молодой женщины на этой картинке было довольно
приятное лицо, только рук уж очень много, и от этого она, помоему,  сма-
хивала на паука.
   Когда эта девочка была еще жива, она завела себе альбом и  наклеивала
туда из "Пресвитерианской газеты" объявления о похоронах, заметки о нес-
частных случаях и долготерпеливых страдальцах и сама  сочиняла  про  них
стихи. Стихи были очень хорошие. Вот что она написала про одного мальчи-
ка по имени Стивен Даулинг Боте, который упал в колодец и утонул:
   ОДА НА КОНЧИНУ
   СТИВЕНА ДАУЛИНГА БОТСА
   Хворал ли юный Стивен,
   И умер ли он от хвори?
   И рыдали ль друзья и родные,
   Не помня себя от горя?
   О нет! Судьба послала
   Родным иное горе,
   И хоть они рыдали,
   Но умер он не от хвори.
   Не свинкой его раздуло,
   И сыпью не корь покрыла -
   Нет, вовсе не корь и не свинка
   Беднягу Ботса сгубила;
   Несчастною любовью
   Не был наш Боте сражен;
   Объевшись сырой морковью,
   От колик не умер он.
   К судьбе несчастного Ботса
   Склоните печальный слух:
   Свалившись на дно колодка,
   К небесам воспарил его дух.
   Достали его, откачали,
   Но уже поздно было:
   Туда, где нет печали,
   Душа его воспарила.
   Если Эммелина Грэнджерфорд умела писать такие стихи, когда ей не было
еще четырнадцати лет, то что бы могло из нее получиться со временем! Бак
говорил, что сочинять стихи для нее было плевое дело. Она даже ни на ми-
нуту не задумывалась. Бывало, придумает одну строчку, а  если  не  может
подобрать к ней рифму, то  зачеркнет,  напишет  новую  строчку  и  жарит
дальше. Она особенно не разбиралась и с удовольствием писала стихи о чем
угодно, лишь бы это было что-нибудь грустное.  Стоило  кому-нибудь  уме-
реть, будь это мужчина, женщина или ребенок, покойник еще  и  остыть  не
успеет, а она уж тут как тут со своими стихами. Она называла  их  "данью
покойному". Соседи говорили, что первым являлся доктор, потом  Эммелина,
а потом уже гробовщик; один только раз гробовщик опередил Эммелину, и то
она задержалась из-за рифмы к фамилии покойного, а звали его Уистлер. От
этого удара она так и не могла оправиться, все чахла да чахла и  прожила
после этого недолго. Бедняжка, сколько раз я заходил к ней в комнату!  И
когда ее картинки расстраивали мне нервы и я начинал на  нее  сердиться,
то доставал ее старенький альбом и читал.
   Мне вся эта семья нравилась, и покойники и живые, и я вовсе не  хотел
ни с кем из них ссориться. Когда бедная Эммелина была жива, она сочиняла
стихи всем покойникам, и казалось несправедливым, что никто  не  напишет
стихов для нее теперь, когда она умерла: я попробовал сочинить хоть один
стишок, только у меня ничего не вышло.
   Комнату Эммелины всегда чистенько убирали, и все вещи были расставле-
ны так, как ей нравилось при жизни, и никто никогда там не спал.
   Старушка сама наводила порядок в комнате, хотя у них было много  нег-
ров, часто сидела там с шитьем и Библию тоже почти всегда читала там.
   Так вот, я уже рассказывал про гостиную; на окнах там висели красивые
занавески, белые, с картинками: замки, сплошь обвитые плющом, и стада на
водопое. Там стояло еще старенькое пианино, набитое, по-моему, жестяными
сковородками, и для меня первое удовольствие было слушать, как дочки по-
ют "Расстались мы" или играют на нем "Битву под Прагой". Степы  во  всех
комнатах были оштукатурены, на полу почти везде лежали ковры, а  снаружи
весь дом был выбелен. Он был в два флигеля, а между флигелями были наст-
ланы полы и сделана крыша, так что иногда там накрывали стол в  середине
дня, и место это было самое уютное и прохладное. Ничего  не  могло  быть
лучше! Да еще стряпали у них очень вкусно, и еды подавались целые горы!


   ГЛАВА XVIII

   Полковник Грэнджерфорд был,  что  называется,  джентльмен,  настоящий
джентльмен с головы до пяток, и вся его семья была такая же благородная.
Как говорится, в нем была видна порода, а это для человека очень  важно,
все равно как для лошади; я слыхал это от вдовы Дуглас, а что  она  была
из первых аристократок у нас в городе, с этим никто даже и не спорил;  и
мой папаша тоже всегда так говорил, хотя сам-то он не породистей дворня-
ги. Полковник был очень высокого роста, худой, смуглый, но бледный,  без
единой капли румянца; каждое утро он брил начисто все лицо; губы у  него
были очень тонкие, топкий нос с горбинкой и густые брови, а  глаза  чер-
ные-пречерные, и сидели они так глубоко, что смотрели на вас  как  будто
из пещеры. Лоб у него был высокий, а волосы седые и  длинные,  до  самых
плеч. Руки - худые, с длинными пальцами. И каждый божий день он  надевал
чистую рубашку и полотняный костюм такой белизны, что смотреть больно. А
по воскресеньям одевался в синий фрак с  модными  пуговицами.  Он  носил
трость красного дерева с серебряным набалдашником. Шутить он  не  любил,
ни-ни, и говорил всегда тихо. А доброты он  был  такой,  что  и  сказать
нельзя, - всякий сразу это видел и чувствовал к нему  доверие.  Улыбался
он редко, и улыбка была приятная. Но уж если,  бывало,  выпрямится,  как
майский шест, и начинает метать молнии из-под густых бровей, то  сначала
хотелось поскорей залезть на дерево, а потом уже узнавать, в  чем  дело.
Ему не приходилось никого одергивать: при нем все вели себя как следует.
Все любили его общество, когда он бывал в духе: я хочу сказать, что  при
нем было хорошо, как при солнышко. Когда он хмурился, как грозовая туча,
то гроза продолжалась какие-нибудь полминуты - и этим все  кончалось,  и
потом целую неделю все было спокойно.
   Когда он вместе со своей старушкой входил утром в столовую, все  дети
вставали со стульев, желали им доброго утра и не садились  до  тех  пор,
пока не сядут старики. После этого Том с Бобом подходили к  буфету,  где
стоял графин, смешивали с водой стаканчик виски и подавали  отцу,  а  он
ждал со стаканом в руках, пока они не нальют себе; потом они кланялись и
говорили: "За ваше здоровье, сударь! За ваше здоровье,  сударыня!"  -  а
старики слегка кивали головой и благодарили, и все трое  пили.  А  потом
Боб и Том наливали ложку воды на сахар и капельку виски или яблочной  на
дно всех стаканов и давали нам с Баком, и мы тоже пили за здоровье  ста-
риков.
   Боб был самый старший, а Том - второй, оба высокие, широкоплечие  мо-
лодцы, загорелые, с длинными черными волосами  и  черными  глазами.  Они
одевались с головы до ног во все белое, как и полковник, и носили  широ-
кополые панамы.
   Еще была мисс Шарлотта (лет двадцати пяти),  высокая,  гордая,  вели-
чественная, но такая добрая, что и сказать нельзя, если ее не сердили. А
когда рассердится, то взглянет, бывало, не хуже отца - просто душа уйдет
в пятки. Собой она была красавица.
   Ее сестра, мисс София, тоже была красавица, только  совсем  в  другом
роде: кроткая и тихая, как голубка; ей было всего двадцать лет.
   У каждого из них был свой негр для услуг, и у Бака тоже. Моему  негру
делать было нечего, потому что я не привык, чтобы мне прислуживали, зато
негру Бака не приходилось сидеть сложа руки.
   Вот и все, что оставалось теперь от семьи, а прежде было еще три сына
- их всех троих убили; и была еще Эммелина, которая умерла.
   У старика было много ферм и около сотни негров. Иногда наезжали целой
толпой гости верхом, за десять, за пятнадцать миль,  гостили  пять-шесть
дней, пировали, катались по реке, днем устраивали пикники в лесу, а  ве-
чером танцевали в доме. По большей части это были все родственники. Муж-
чины приезжали в гости с ружьями. Господа все были  видные,  можно  ска-
зать.
   В этих местах жил и еще один аристократический род,  семей  пять  или
шесть; почти все они были по фамилии Шепердсоны. Это были такие же  бла-
городные, воспитанные, богатые и знатные господа, как и Грэнджерфорды. У
Шепердсонов и Грэнджерфордов была общая пароходная пристань, двумя миля-
ми выше нашего дома, и я, когда бывал с нашими  на  пристани,  частенько
видел там Шепердсонов, гарцующих на красивых лошадях.
   Как-то днем мы с Баком пошли в лес на охоту и  вдруг  слышим  конский
топот. А мы как раз переходили дорогу. Бак закричал:
   - Скорей! Беги в лес!
   Мы побежали, а потом стали смотреть из-за кустов на дорогу. Скоро по-
казался красивый молодой человек, похожий на военного; он ехал рысью  по
дороге, отпустив поводья. Поперек седла у него лежало  ружье.  Я  его  и
раньше видел. Это был молодой Гарни Шепердсон. Вдруг ружье Бака  выстре-
лило над самым моим ухом, и с головы Гарни слетела шляпа.  Он  схватился
за ружье и поскакал прямо к тому месту, где мы прятались. Но мы не стали
его дожидаться, а пустились бежать через лес. Лес был не густой, и я  то
и дело оглядывался, чтоб увернуться от пули; я два раза видел, как Гарни
прицелился в Бака из ружья, а потом повернул обратно, в ту сторону,  от-
куда приехал, - должно быть, за своей шляпой; так я думаю, только  этого
я не видал. Мы не останавливались, пока не  добежали  до  дому.  Сначала
глаза у старого джентльмена загорелись - я думаю, от  радости,  -  потом
лицо у него как будто разгладилось, и он сказал довольно ласково:
   - Мне не нравится эта стрельба из-за куста. Почему ты не вышел на до-
рогу, мой мальчик?
   - Шепердсоны никогда не выходят, отец. Они пользуются всяким  преиму-
ществом.
   Мисс Шарлотта подняла голову,  как  королева,  слушая  рассказ  Бака;
ноздри у нее раздувались, глаза сверкали. Молодые люди  нахмурились,  но
не сказали ни слова. Мисс София побледнела, а когда услышала, что  Гарни
остался цел, опять порозовела.
   Как только мне удалось вызвать Бака к кормушке под деревьями и мы ос-
тались с ним вдвоем, я спросил:
   - Неужто ты хотел его убить, Бак?
   - А то как же!
   - Что же он тебе сделал?
   - Он? Ничего он мне не сделал.
   - Так за что же ты хотел его убить?
   - Ни за что - из-за того только, что у нас кровная вражда.
   - А что такое кровная вражда?
   - Чему же тебя учили? Неужели ты не знаешь, что такое кровная вражда?
   - Первый раз слышу. Ну-ка, расскажи.
   - Ну вот, - сказал Бак, - кровная вражда - это вот что:  бывает,  что
один человек поссорится с другим и убьет его, а тогда брат этого убитого
возьмет да и убьет первого, потом их братья поубивают друг друга,  потом
за них вступаются двоюродные братья, а  когда  всех  перебьют,  тогда  и
вражде конец. Только это долгая песня, времени проходит много.
   - А ваша вражда давно началась?
   - Еще бы не давно! Лет тридцать или около того. Была какая-то  ссора,
а потом из-за нее судились; и тот, который  проиграл  процесс,  пошел  и
застрелил того, который выиграл, - да так оно и следовало, конечно. Вся-
кий на его месте сделал бы то же.
   - Да из-за чего же вышла ссора, Бак? Из-за земли?
   - Я не знаю. Может быть.
   - Ну а кто же первый стрелял? Грэнджерфорд или Шепердсон?
   - Господи, ну почем я знаю! Ведь это так давно было.
   - И никто не знает?
   - Нет, папа, я думаю, знает, и еще кое-кто  из  стариков  знает;  они
только не знают, из-за чего в самый первый раз началась ссора.
   - И много было убитых, Бак?
   - Да! То и дело кого-нибудь хоронят. Но не всех же убивают. У папы  в
ноге сидит крупная дробь, только он не обращает внимания, но  думает  об
этом, и все. Боба тоже здорово полоснули ножом, и  Том  был  ранен  раза
два.